ГЛАВА 1 КАРКАССОНА, джюлет[6] 1209 1 страница

Элэйс проснулась внезапно, подскочила, широко распахнув глаза. Страх бился в груди, как пойманная в силки птица. Она прижала руку к ребрам, чтобы сдержать удары сердца.

Мгновение между сном и явью она еще удерживала взглядом сновидение, чувствовала, как плывет, глядя на себя с огромной высоты, слово каменная горгулья, что строит рожи горожанам с крыши собора Святого Назария.

Она проснулась в собственной постели в Шато Комталь. Глаза понемногу привыкали к темноте и начинали различать комнату. Ей уже не грозили тонкие темноглазые люди, гнавшиеся за ней всю ночь, хватавшие и тянувшие острыми когтями пальцев. «Теперь им до меня не дотянуться». Вырезанные на камне надписи – скорее картинки, чем слова, – таяли, как дым на осеннем ветру. И пламя тоже гасло, оставляя только след в памяти.

Вещий сон? Или обычный кошмар?

Ответа нет. Да она и боялась ответа.

Элэйс потянулась к занавеси над кроватью. Как будто, ощутив в руках что-то вещественное, должна была почувствовать себя не такой прозрачной и бестелесной. Вытертая ткань, пропитанная пылью и знакомыми запахами замка, внушала уверенность самой своей грубостью.

Ночь за ночью все тот же сон. С самого детства, когда она просыпалась в темноте, белая от ужаса, с залитым слезами лицом, и видела у кроватки отца, сидящего над ней, словно над сыном. Свеча догорала, и зажигалась новая, а он нашептывал ей истории о приключениях в Святой земле. Рассказывал о бесконечном море пустыни, об изогнутых куполах и устремленных в небо минаретах мечетей, о том, как зовут на молитву сарацинских правоверных. Рассказывал о душистых приправах, о ярких и острых кушаньях, о беспощадном кроваво-красном солнце над Иерусалимом.

Год за годом, в смутные часы между сумерками и рассветом, она лежала рядом со спящей сестрой, а отец говорил и говорил, отгоняя демонов. Он не подпустил к ней черных братьев и католических священников с их суеверием и лживыми святынями.

Ее спасали отцовские рассказы.

– Гильом? – прошептала она.

Муж крепко спал, раскинув руки, захватив большую часть ложа. Его длинные темные волосы, пропахшие дымом и конюшней, рассыпались по подушке. Лунный свет лился в окно. Ставни были распахнуты, чтобы впустить в комнату ночную прохладу. Элэйс различала даже тень щетины у него на подбородке. Цепь, которую Гильом носил на шее, блеснула, когда он шевельнулся во сне.

Элэйс хотелось, чтобы муж проснулся и сказал ей, что все хорошо, бояться больше нечего. Но он затих, а будить его не приходило ей в голову. В других делах она не знала страха, но брак был для нее еще внове и внушал опасения. Так что Элэйс только провела пальцем по гладкой загорелой руке и по плечам, широким и твердым от многих часов упражнений с мечом и турнирным копьем. Под кожей чувствовалось легкое движение. Вспомнив, как они провели первую половину ночи, Элэйс покраснела, хотя смотреть на нее было некому.

Ее приводили в смятение чувства, просыпавшиеся в ней от близости Гильома: радостно сжимавшееся при виде супруга сердце, земля, ускользающая из-под ног, когда он улыбался ей. Но чувство беспомощности пугало ее. Элэйс опасалась, что любовь сделает ее слабой, бессильной. Она не сомневалась в своей любви к мужу, но сознавала, что не отдается ему целиком, утаивая малую частичку себя внутри.

Элэйс вздохнула. Оставалось надеяться, что со временем все станет проще.

Чернота за окном, в которую вливалось серое сияние, и робкие намеки на птичье пение среди деревьев в крепостном дворе подсказывали ей, что недалек рассвет. Теперь уже не уснуть.

Элэйс выскользнула из-под занавеси, на цыпочках пробежала к стоявшему в дальнем углу сундуку. Каменные плитки холодили ступни, разбросанный по полу тростник колол пальцы. Она откинула крышку, сдвинула мешочек с лавандой и вытянула простое темно-зеленое платье. Чуть вздрагивая, шагнула в него, протолкнула руки в узкие рукава, подтянула кверху отсыревшую материю лифа и туго затянула пояс.

Элэйс было шестнадцать, и она уже полгода была замужем, но еще не набрала женской мягкости и изгибов тела. Платье свободно, как чужое, болталось на ее тонкой фигурке. Придерживаясь рукой за стол, она сунула ноги в мягкие кожаные туфельки и сняла со спинки кресла любимый красный плащ. Кайма на нем была вышита переплетающимися синими и зелеными квадратами и ромбами, а между ними пестрели мелкие желтые цветочки. Элэйс сама придумала и сделала вышивку для дня венчания. Сколько недель над ним просидела! Весь ноябрь и декабрь она трудилась над плащом онемевшими и ноющими от холода пальцами, торопясь закончить к сроку.

Элэйс занялась корзинкой-панир, стоявшей на полу у сундука. Проверила, на месте ли мешочки для трав и кошелек, полоски ткани, которыми она связывала пучки трав и кореньев, и инструменты, чтобы выкапывать и срезать растения. Потом хорошенько затянула ленточкой плащ на шее, опустила кинжал в ножны на поясе, надвинула капюшон, чтобы скрыть длинные, не заплетенные в косу волосы, и тихонько выбралась в пустынный коридор. Дверь за ней закрылась без стука.

Еще не пробили примы, так что в жилой части замка было пустынно. Элэйс быстро прошла по коридору, со свистом подметая полами плаща каменные плитки, и свернула на крутую узкую лестницу. Здесь ей пришлось перешагнуть через мальчика, прикорнувшего у стены покоев, отведенных ее сестре Ориане с мужем.

Она спускалась навстречу шуму голосов, доносившихся из расположенной в подвале кухни. Там работа была в разгаре. Элэйс расслышала шлепок и последовавшее за ним хныканье – для какого-то невезучего мальчишки день начинался подзатыльником, а рука у повара была тяжелая.

Она обогнала кухонного мальчика, волочившего тяжелую бадью колодезной воды.

Элэйс улыбнулась ему:

– Bonjorn!

– Bonjorn, госпожа, – осторожно отозвался он.

– Проходи. – Она открыла перед ним тяжелую дверь.

– Merce, госпожа, – поблагодарил мальчик уже не так робко. – Grand merce.

В кухне царила суета и сутолока. Над большим котлом – payrola, подвешенным на крюк над огнем, уже поднимались клубы пара. Старший кухарь перехватил у парнишки бадью, опрокинул ее в котел и молча кинул обратно водоносу. Пробираясь мимо Элэйс обратно к колодцу, мальчишка с мученическим видом закатил глаза.

На большом столе посреди кухни уже стояли в запечатанных глиняных горшках каплуны, чечевица и капуста, готовые отправиться в кипящую воду. Тут же теснились миски с соленой кефалью, угрями и щукой. На краю стола лежали пудинги-фогаса в полотняных мешочках, гусиный паштет и ломти соленого окорока. Другой край заняли подносы с изюмом, айвой, фигами и вишней. Мальчуган лет девяти-десяти дремал, опершись локтями на стол, и его унылая мордочка ясно говорила, как радуется он перспективе провести еще один жаркий день у горячего очага, вращая вертел с мясом. Рядом с очагом под куполом хлебной печи ярко пылал хворост. Первая выпечка пшеничного хлеба – pan de blat – уже остывала на доске. От хлебного запаха Элэйс сразу захотелось есть.

– Можно мне один хлебец?

Повар, разгневанный вторжением в его владения женщины, поднял глаза, узнал Элэйс и тут же расплылся в приветливой улыбке, обнажившей гнилые зубы.

– Госпожа Элэйс, – обрадованно заговорил он, вытирая руки о фартук. – Benvenguda! Какая честь! Давненько ты у нас не гостила. Мы уж соскучились.

– Жакоб, – ласково приветствовала его Элэйс. – Я не буду мешать.

– Ты – мешать! – Он рассмеялся. – Как же ты можешь помешать?

Маленькая Элэйс проводила немало часов на кухне, присматривалась и запоминала. Никакую другую девочку Жакоб не пустил бы и на порог своего мужского царства.

– Что, госпожа Элэйс, чем могу служить?

– Дай немножко хлеба, Жакоб, и еще вина, если можно.

Повар нахмурился. Элэйс невинно улыбалась.

– Прости меня, но ты уж не на реку ли собралась? В такую рань, и одна? Такая знатная дама… еще совсем темно. Я слышал, рассказывают…

Элэйс положила ладонь ему на плечо.

– Ты очень добр, что беспокоишься обо мне, Жакоб, и я знаю, что у тебя самые лучшие намерения, но со мной ничего не случится, честно. Уже светает, а дорогу я отлично знаю. Сбегаю туда и вернусь так скоро – никто и не заметит, что меня не было.

– А отец твой знает?

Она заговорщицки поднесла палец к губам.

– Ты же знаешь, что нет. Но пожалуйста, не выдавай меня. Я буду очень осторожна.

Жакоб явно нашел бы, что еще сказать, но дальше возражать не посмел. Он неторопливо прошел к столу, завернул в льняную салфетку круглый хлебец и послал поваренка за кувшином вина. Глядя на него, Элэйс чувствовала, как ноет у нее сердце. Повар двигался медленно и неловко, заметно припадая на левую ногу.

– Нога все беспокоит?

– Почти нет, – солгал повар.

– Я потом сделаю перевязку, если позволишь. Похоже, рана не заживает как следует.

– Ничего страшного.

– А ты прикладывал мой бальзам? – спросила она, уже видя по его лицу, что ответ отрицательный.

Жакоб беспомощно вскинул пухлые руки.

– Столько дел, госпожа, – столько гостей: сотни, если считать со слугами, конюшими, фрейлинами, не говоря уж о консулах с семействами. И провизию нынче раздобыть нелегко. Вот только вчера послал я…

– Все это очень хорошо, Жакоб, – перебила Элэйс, – но рана сама собой не заживет. Слишком глубокий порез.

Она вдруг заметила, как тихо стало кругом, и, оглянувшись, убедилась, что вся кухня прислушивается к их разговору. Младшие поварята навалились на стол и, разинув рты, смотрели, как их вспыльчивый повелитель выслушивает нотацию. Да еще от женщины!

Притворяясь, будто ничего не заметила, Элэйс понизила голос.

– Можно, я потом этим займусь – заплачу за пропитание? – Она погладила сверток с хлебцем. – Это будет еще один наш секрет, ос? Честная сделка?

На минуту ей показалось, что она зашла слишком далеко и слишком много себе позволила. Но Жакоб, чуть помедлив, усмехнулся.

– Ben, – кивнула Элэйс. – Хорошо. Я зайду днем и займусь этим. Dins d'abord. Скоро.

Выскользнув из кухни и взбираясь вверх по лестнице, Элэйс слышала, как громыхает повар, разгоняя по местам ротозеев и бездельников. Она улыбнулась.

Все было в порядке.

Элэйс потянула на себя тяжелую наружную дверь и окунулась в нарождающийся день.

Листья вяза, стоявшего посреди крепостного двора, – под ним виконт Тренкавель вершил суд – чернели на побледневшем небе. В его ветвях копошились и неуверенно пробовали голоса жаворонки и крапивники.

Дед Раймона Роже Тренкавеля выстроил Шато Комталь больше столетия назад, чтобы отсюда править своими разраставшимися владениями. Его земли протянулись от Альби на севере к Нарбонне на юге, от Безьера на востоке к Каркассоне на западе.

Прямоугольник стен включал в себя развалины более древнего замка, усилившие укрепления на западной стороне городской стены, – мощного каменного кольца, высившегося над рекой Од и северными болотами.

Донжон, в котором собирались консулы и подписывались важнейшие документы, стоял над юго-западной стеной и бдительно охранялся. В густых сумерках Элис заметила что-то темное у наружной стены. Напрягая глаза, она разглядела спящую в уголке собаку. Пара мальчишек, примостившихся, как воронята, на ограде гусиного загона, норовили разбудить ее, швыряя камушки. В тишине были явственно слышны удары их босых пяток по брусьям ограды.

Попасть в Шато Комталь и выйти из него можно было двумя путями. Широкая арка Западных ворот вела прямо на травянистый склон, сбегавший от стены. Эти ворота почти всегда стояли закрытыми. Восточные ворота, маленькие и узкие, втиснулись между двумя привратными башнями и вели на улицы города. На верхние этажи башен можно было попасть, только вскарабкавшись по деревянным лесенкам, через люки в полу. Маленькая Элэйс любила лазать там наперегонки с кухонными мальчишками. Надо было подняться на самый верх и спуститься обратно, не попавшись стражникам. Элэйс была проворной девчушкой. Она всегда выигрывала.

Плотнее завернувшись в плащ, Элэйс торопливо пересекла двор. Как только колокол приказывал гасить огни, ворота закрывались на ночь, и стража не пропускала никого без разрешения ее отца. Бертран Пеллетье, хоть и не принадлежал к консулам, занимал в замке высокое положение. Не многие дерзали ослушаться его приказа.

Отец никогда не одобрял ее привычку ранним утром выбираться из города, а в последнее время он твердо объявил, что ночью Элэйс должна оставаться в стенах Шато. Она предполагала, что ее муж держится того же мнения, хотя Гильом ни разу не заговаривал об этом с молодой женой. Но только в тихих, скрывавших лица рассветных сумерках, вдали от строгих порядков крепости, Элэйс чувствовала себя собой. Не дочерью, не сестрой, не супругой. В глубине души она всегда подозревала, что отец понимает ее. Она старалась быть послушной дочерью, но отказаться от этих минут свободы не хотела.

Чаще всего ночная стража закрывала глаза на ее проделки. По крайней мере, до последнего времени. После того как пошли слухи о войне, гарнизон стал бдительнее. Внешне жизнь текла как всегда, и рассказы беженцев, временами появлявшихся в городе, о боях и религиозных гонениях представлялись Элэйс в порядке вещей. Всякий, кто жил вне защиты городских стен, должен был опасаться нападения конных отрядов, налетавших и исчезавших, как летние грозы. Ничего нового не было в этих сообщениях.

И Гильома, насколько она могла судить, слухи и шепотки не особенно тревожили. Впрочем, он никогда не говорил с ней о таких вещах. Зато Ориана утверждала, будто французское войско крестоносцев и церковников готовится вторгнуться в земли Ока. Больше того, по ее словам, войну поддерживали папа и французский король. Элэйс по опыту знала, как часто Ориана болтает только ради того, чтобы вывести ее из себя. В то же время сестра часто узнавала новости раньше всех в замке, да и нельзя было отрицать, что все больше гонцов прибывало в Шато и выезжало из его ворот. Трудно было не заметить и того, как глубоко пролегли морщины на лице отца, как запали его щеки.

Глаза у sirjans d'arms покраснели от бессонной ночи, однако стража не дремала. Правда, серебристые угловатые шлемы они сдвинули на затылок, а стальные кольчуги казались тусклыми в сером рассветном сумраке, и мужчины, устало закинувшие за плечо щиты, скрывшие в ножнах мечи, явно мечтали не о битвах, а о теплой постели.

Приблизившись, Элэйс с облегчением узнала среди стражников Беренгьера. Заметив ее, тот ухмыльнулся и кивнул:

– Bonjorn, госпожа Элэйс. Раненько поднялась!

Она улыбнулась в ответ:

– Не спится.

– Неужто твой муженек дает скучать по ночам? – бесстыдно подмигнув, вставил его напарник.

У этого лицо пестрело шрамами от оспы, ногти были обкусаны до крови, а изо рта разило вчерашним пивом. Элэйс пропустила непристойную шуточку мимо ушей.

– Как твоя жена, Беренгьер?

– Хорошо, госпожа. Совсем поправилась.

– А сын?

– Растет с каждым днем. Чуть отвернись, проест и дом и хозяйство.

– В отца пошел, – пошутила Элэйс, ткнув стражника в толстое пузо.

– Вот и моя женушка то же говорит.

– Передай ей мои наилучшие пожелания, ладно, Беренгьер?

– Она будет рада, что ты ее вспомнила, госпожа. – Стражник помялся. – Хочешь, чтоб я тебя пропустил?

– Только в город, Беренгьер, ну, может, до реки. Я скоро вернусь.

– Никого не велено пропускать, – буркнул его напарник. – Приказ кастеляна Пеллетье.

– Тебя не спросили, – огрызнулся Беренгьер. – Не в том дело, госпожа, – продолжал он, понизив голос. – Но ты знаешь, какие теперь дела. Коль с тобой что случится да узнают, что это я тебя выпустил, твой отец…

Элэйс потрепала его по плечу.

– Знаю, знаю, – тихо заверила она, – но, правда, тут не о чем беспокоиться. Я сумею о себе позаботиться. К тому же… – она покосилась на второго стражника, который теперь копался пальцем в носу, то и дело вытирая руку о рукав, – что бы ни грозило мне на берегу, все будет не так страшно, как то, что тебе приходится выносить здесь.

Беренгьер расхохотался.

– Обещай, что будешь осторожна?

Элэйс, кивнув, чуть распахнула плащ, открыв подвешенный к поясу нож.

– Буду, честное слово.

Дорогу преграждала двойная дверь. Беренгьер отпер оба замка, сдвинул тяжелый дубовый засов на наружной створке и приоткрыл ее так, чтобы Элэйс сумела протиснуться наружу. Благодарно улыбнувшись, она нырнула под его локоть и шагнула в мир.

ГЛАВА 2

Выходя из тени, лежавшей между башнями ворот, Элэйс чувствовала, как сильнее забилось сердце. Свобода. Хотя бы ненадолго.

Съемные деревянные мостки связывали ворота с каменным мостом, выводившим от Шато Комталь на улицы Каркассоны. Трава на дне сухого рва блестела от росы: в небе разрастался дрожащий лиловый свет. Луна поблекла в сиянии приближающегося рассвета.

Элэйс почти бежала, и ее плащ оставлял в пыли размашистые дуги следов. Ей хотелось избежать беседы со стражей на дальней стороне моста. На удачу, стражники дремали на посту и проспали появление молодой женщины. Она поспешно нырнула в путаницу узких переулков, привычно выбирая дорогу к башне Мулен д'Авар – древнейшему участку городской стены. Ее ворота выходили прямо к огородам и faratjals – пастбищам, занимавшим земли под стенами города и северного пригорода Сан-Венсен. Ранним утром отсюда можно было выйти на реку быстро и незаметно.

Придерживая подол платья, Элэйс осторожно пробиралась среди следов, оставленных очередной бурной ночью в таверне Святого Иоанна Евангелиста. В пыли валялись разбитые всмятку яблоки, огрызки груш, обглоданные кости и черепки. Чуть дальше она обошла нищего, уснувшего в подворотне в обнимку со старой косматой дворнягой. Еще трое спали вповалку у колодца, заглушая храпом пение птиц.

Простуженный часовой у ворот страдал, до бровей завернувшись в плащ, хлюпал носом, кашлял и долго не желал замечать ее присутствия. Элэйс порылась в кошельке. Часовой, не глядя, выхватил монетку из ее пальцев, попробовал на зуб, потом загремел засовом и приоткрыл щелку, позволив ей выскользнуть наружу.

Спуск к барбакану лежал в тени между двумя высокими частоколами, но Элэйс проходила здесь не первый раз и наизусть знала каждую рытвину крутой тропинки. Далее тропа прижималась к подножию круглой деревянной башни над быстрым ручьем. Она исколола ноги ветками и набрала полный подол репейника. Нижний край красного плаща, намокнув, стал темно-багровым, а носки кожаных туфелек почернели от влаги.

Едва не вскрикнув от восторга, Элэйс выбралась наконец из тени частокола в открытый широкий мир. Вдалеке над Монтань Нуар собирались белые июньские облака. Светлеющее небо над горизонтом было забрызгано лиловым и розовым.

Она остановилась, любуясь лоскутным покрывалом пшеничных и ячменных полей между перелесками, тянувшимися к самому небосклону. Прошлое смыкалось вокруг нее, обнимало… Духи и призраки собирались к ней, нашептывали в уши свои истории, делились тайнами. Они связывали ее с теми, кто до нее стоял на крутом берегу, – и с теми, кто еще придет сюда когда-нибудь мечтать о дарах жизни.

Элэйс ни разу не бывала за пределами земель виконта Тренкавеля. Ей трудно было представить себе унылые северные города: Париж, Амьен или Шартр – родину матери. Для нее это были всего лишь имена, лишенные тепла и цвета, такие же неблагозвучные, как langue d'Oil, на котором говорили их жители. Но Элэйс верила, что, даже будь у нее возможность сравнивать, она не нашла бы ничего прекраснее, чем древняя, неподвластная времени красота Каркассоны.

Она стала спускаться с холма, огибая колючие заросли кустов. Южный берег реки Од был низким и болотистым. Промокшая насквозь юбка липла к ногам, и Элэйс часто спотыкалась. Она поймала себя на том, что идет быстрей, чем обычно. Отчего-то ей сегодня было не по себе. Элэйс уверяла себя, что ее растревожил разговор с Жакобом и Беренгьером. И тот и другой вечно за нее беспокоятся. Но сегодня она чувствовала себя одинокой и беззащитной.

Рука невольно потянулась к рукояти ножа. Припомнился рассказ купца, который будто бы на днях заметил на дальнем берегу волка. Весь город счел, что торговец хвастает: но летнему времени он мог увидеть разве что лису или бродячую собаку. Но на пустом темном берегу в такие истории верилось легче, и холодная рукоять придавала уверенности.

На минуту Элэйс задумалась, не повернуть ли назад. Она то и дело вскидывалась на внезапный шум или плеск, но всякий раз это оказывался шорох крыльев взлетающей птицы или игра желтого речного угря на отмелях.

Мало-помалу привычная тропа успокоила ее. Река Од здесь разливалась широко и была неглубока; тянувшиеся к ней ручейки поблескивали голубоватыми жилками, а над ними висел прозрачный летний туман. В зимнее время поток, налившийся ледяными водами горных ручьев, становился многоводным и бурным. Но в летнюю засуху вода спадала, и течения едва хватало, чтобы вращать колеса соляных мельниц, которые деревянным хребтом торчали посреди русла, привязанные к берегу толстыми веревками.

В такую рань мухи и мошкара, черными облачками висевшие над болотом в жаркое время, еще не проснулись, поэтому Элэйс решилась пройти напрямик через топкую грязь. Тропа через трясину была отмечена пирамидками белых камней. Она осторожно выбирала дорогу, пока не выбралась на опушку леса, подходившего к самой западной стене.

Элэйс направлялась к лесной лужайке, где в тенистых лощинах росли лучшие травы. Оказавшись под защитой деревьев, она замедлила шаг и принялась наслаждаться жизнью. Она отстраняла нависшие над тропой ветви ивняка и вдыхала густой землистый запах листьев и мха.

Человек не оставил здесь следа своих трудов, но лес был полон живыми цветами и звуками. Вскрикивали и щебетали скворцы, крапивники, коноплянки. Хрустели под ногами сучки и сухие листья, прыскали в стороны кролики, и их белые хвостики ныряли среди волн желтых, красных и синих цветов. Высоко в раскидистых кронах сосен рыжие белочки срывали шишки, осыпая землю легким душистым дождем хвои.

На поляну – травяной островок, тянувшийся к самой реке, – Элэйс выбралась уже пьяная от счастья. Она с облегчением опустила наземь корзинку: плетеная ручка натерла нежную кожу на сгибе локтя. Сняла отяжелевший плащ и повесила его на низкую ветку серебристой ивы. Утерла лицо и шею платком и опустила флягу с вином в дупло, чтобы не нагрелась на солнце.

Над стеной деревьев высилась крутая стена Шато Комталь. Четкий силуэт башни Пинте ярко выделялся на бледном небе. Элэйс задумалась, проснулся ли отец. Может, уже сидит в личных покоях виконта, обсуждая с ним дневные дела. Она посмотрела левее сторожевой башни, отыскивая собственное окно. Интересно, Гильом еще спит или проснулся и обнаружил пропажу жены?

Каждый раз, глядя вверх сквозь зеленый балдахин ветвей, она поражалась, как близок город. Два разных мира – бок о бок. Там, на улицах, в переходах Шато Комталь – шумно и людно. Там нет покоя. Здесь, во владениях лесных и болотных жителей, царствует глубокое вечное молчание.

И здесь она чувствует себя дома.

Элэйс скинула кожаные туфли. Мокрые от утренней росы травинки сладко защекотали пальцы ног и ступни. Радостное чувство мгновенно изгнало у нее из головы все мысли о городе и доме.

Элэйс перенесла инструменты к самой воде. На отмели разросся куст дягиля. Мощные трубчатые стебли выстроились вдоль берега, как строй игрушечных солдатиков. Ярко-зеленые листья – иные больше ее ладони – отбрасывали на берег прозрачную тень.

Нет ничего лучше дягиля, чтобы очистить кровь или защитить от заражения. Эсклармонда, ее подруга и наставница, не уставала повторять, что собирать травы для настоев, мазей и бальзамов надо всегда и всюду, коль скоро они попались на глаза. Пусть сегодня город свободен от заразы, кто знает, что принесет завтрашний день? Болезни и мор могут нагрянуть в любое время. Эсклармонда никогда не давала ей дурных советов.

Закатав рукава, Элэйс сдвинула ножны на спину, чтобы нож не мешал нагибаться. Волосы она заплела в косу, а подол юбки подобрала повыше и заткнула за пояс. Теперь можно было войти в воду. Холодные струйки сомкнулись вокруг лодыжек, и Элэйс резко вдохнула, чувствуя, как пошла мурашками кожа.

Полоски ткани она намочила в воде и разложила в ряд на берегу, а затем принялась лопаткой обкапывать корни. Скоро первое растение с чавканьем отделилось от речного дна. Элэйс выволокла его на берег и разрубила на части маленьким топориком. Корневища обернула тканью и уложила на дно панир, желтовато-зеленые цветы, резко пахнущие перцем, завернула отдельно и опустила в кожаный мешочек на поясе. Листья и жесткие стебли отбросила в сторону, после чего вернулась в воду и начала все сначала. Очень скоро руки у нее порылись зеленым соком, а ноги – слоем грязи.

Собрав урожай дягиля, Элэйс огляделась, ища другие полезные травы. Чуть выше по течению она приметила окопник с приметными, отогнутыми книзу листьями и поникшими кистями розовых и лиловых колокольчиков. Окопник, который чаще называли костевязом, хорошо сводил синяки и помогал заживлять ссадины и переломы. Решив немного повременить с завтраком, Элэйс прихватила инструмент и снова взялась за работу, остановившись только тогда, когда панир наполнилась до краев, а ткань на обертку была использована до последнего клочка.

Тогда она вынесла корзинку на берег, уселась под деревом и вытянула ноги. Спина, плечи и пальцы ныли от усталости, но Элэйс была довольна собой. Подтянувшись, она достала из дупла винный кувшинчик, выданный Жакобом. Пробка выскочила с легким хлопком. Элэйс чуть вздрогнула, почувствовав на языке холодную струйку. Потом она развернула свежую коврижку и оторвала большой кусок. У хлеба появился странноватый привкус соли, речной воды и трав, но голодной девушке показалось, что она в жизни не ела ничего вкуснее.

Небо уже стало бледно-голубым, цвета незабудок. Элэйс понимала, что ей давно пора домой. Но по воде плясали золотистые солнечные зайчики, дыхание ветерка гладило кожу, и ей не хотелось возвращаться на шумные улицы Каркассоны, в толкотню замка. Уверив себя, что от нескольких лишних минут беды не будет, Элэйс откинулась навзничь на траву и прикрыла глаза.

Ее разбудил птичий гомон.

Элэйс подскочила. Над ней трепетала лиственная крыша, и девушка не сразу вспомнила, где находится. Память нахлынула волной.

Элэйс в панике вскочила на ноги. Солнце стояло высоко. Облака исчезли. Нельзя было так задерживаться. Теперь ее наверняка хватились.

Торопливо собрав вещи, наскоро ополоснула в реке испачканные землей инструменты, плеснула водой на подсыхающие тряпичные пакетики с травами. Она уже уходила, когда что-то в зарослях камыша зацепило взгляд. Обрубок бревна или коряга? Элэйс прикрыла глаза от солнца, дивясь, что не заметила ее раньше.

Нет, ни бревно, ни коряга не могли бы так колыхаться в струях течения. Элэйс подошла ближе. Теперь ей стали видны клочья темной материи, распластавшиеся по воде. Элэйс замешкалась в нерешительности, но любопытство одолело осторожность, и она снова ступила в воду, прошла по отмели к глубокой и быстрой воде на середине русла. Чем дальше она заходила, тем холоднее становилась вода. Элэйс с трудом сохраняла равновесие. Ноги тонули в вязком иле, а вода поднималась выше худых белых коленок, замочив уже юбку.

Ровно на середине реки она остановилась. Сердце стучало, и ладони вдруг покрылись липким потом. Теперь она видела.

– Payre Sant! Святой отец! – невольно сорвалось с ее губ.

В воде лицом вниз лежало тело человека. Вокруг колыхалась ткань плаща. Элэйс с трудом сглотнула. Мужчина был одет в коричневый бархатный кафтан с высоким воротом, отделанным черной атласной каймой и вышитым золотой нитью. Из-под воды блеснул золотом браслет или цепочка. Голова была непокрыта, и она видела черные курчавые волосы с нитями седины. И, кажется, у него было что-то на шее – какая-то алая полоска или лента.

Элэйс сделала еще шаг. Первая мысль ее была, что человек, должно быть, сорвался в воду в темноте и захлебнулся. Она уже готова была протянуть к нему руку, когда ее что-то остановило. Какая-то странность была в том, как моталась в воде его голова. Элэйс глубоко вздохнула, не в силах оторвать взгляд от покачивающегося трупа. Ей однажды приходилось уже видеть утопленника. Тело утонувшего моряка страшно разбухло и вздулось, синеватая кожа напоминала цветом застарелый синяк. Здесь было иначе, не так.

Казалось, жизнь покинула этого человека прежде, чем он упал в воду. Его безжизненные руки были простерты вперед, словно мертвый пытался плыть. Течение протянуло левую руку прямо к ней. Яркое цветное пятно под самой поверхностью воды привлекло ее взгляд. На месте большого пальца на фоне белой кожи виднелся неровный обрубок. Она снова взглянула на его шею.

Колени у нее обмякли.

Все вокруг закачалось, как вода неспокойного моря. Неровная алая полоса, которую она приняла за ворот или ленту, оказалась страшной, глубокой раной. Разрез тянулся из-под левого уха под подбородком, почти отделив голову от тела. От раны тянулись пряди разорванной кожи, отмытые водой до зеленого оттенка. Вокруг пировали уклейки и черные раздувшиеся пиявки.

На мгновенье Элэйс почудилось, что сердце у нее остановилось. Потом на нее обрушился страх. Развернувшись, девушка бросилась бежать, с плеском разбрызгивая воду, оскальзываясь на илистом дне. Инстинктивно, не думая, она стремилась оказаться как можно дальше от трупа. Платье уже промокло до пояса, и подол путался в ногах, тянул ко дну.