Противостояние механицизма и интуитивизма

Если целостность ренессансного мировосприятия не позволяла обособиться

непосредственно-интуитивному восприятию мира и расчленяю-

щему его анализу, то в XVII веке это разъединение произошло, порожденное

противостоянием сохранявшего свое влияние религиозного сознания и стремительно

развивавшегося научного мышления, непосредственно связанного с проникновением

механизмов во все сферы бытия, от производства до частной жизни горожан.

В уже цитированном исследовании истории техники в контексте развития европейской

культуры Л. Мэмфорд подчеркнул, что хотя «все инструменты современной технологии:

маятник, печатный станок, гидравлическое колесо, магнитный компас, ткацкое ремесло,

токарный станок, порох, бумага, не говоря уже о математических знаниях, химии и механике»,

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 252

— существовали уже в культурах китайцев, арабов, греков и были первыми шагами на пути к

машине, и хотя все эти народы «обладали большой технической сноровкой», однако только

народы западной Европы сумели поднять точные науки и технику на такой уровень, на каком

«весь их образ жизни был приспособлен к действиям и способностям машины».

«В техническом отношении, — писал Дж. Бернал, — это был век неуклонного прогресса,

как по масштабам, так и по достигнутым результатам», и его влияние на сознание

европейского общества едва ли не более значительно, чем во все предшествующие века —

начавшаяся механизация материального производства, мореплавания, военного дела, а в

известных пределах и быта меняла структуру общественного сознания и его проявлений в

науке, философии, искусстве: характерными его чертами оказывались неизвестные

ренессансной ментальности механицизм и аналитичность. Очень емко описал этот процесс

один из самых основательных его исследователей Б. Г. Кузнецов. Он отметил, прежде всего,

значение великих географических открытий, подготовивших эпохальные научные открытия

XVII века — века Н. Коперника, И. Кеплера, Г. Галилея, И. Ньютона, благодаря которым

европейцы «усвоили множество новых географических, геологических, физических,

химических и биологических знаний»; эти открытия и морская торговля дали толчок

мануфактурному производству и кораблестроению, сделавшему небывало быстрым

«технический прогресс»; в частности, именно запросы мореплавания обусловили успехи в

конструировании многих физических приборов — подзорных труб, секстантов,

навигационного инструмента. «Для механики, — подчеркивает историк, — наибольшее

значение имело спорадическое применение машин в мануфактурном производстве», и это

оказывало прямое влияние на развитие науки, в которой нуждались и металлургия, и

гидротехника, и строительство мельниц, и военная техника. «Динамика XVII в.,

подготовленная развитием прикладной механики и особенно

применением машин, сформулировала простые законы, которые стали идеалом научного

объяснения для всего естествознания на очень долгий срок». И именно «в этой атмосфере

механические знания стали механическим мировоззрением».

Для истории культуры чрезвычайно важен этот переворот — в точном смысле слова! — в

общественном сознании, в самой методологии мышления: если мифологическое сознание во

всех его модификациях, господствовавшее в доренессансной культуре, осуществляло

имманентную ему операцию перенесения на материальные объекты природы духовных

качеств человека (так рождались добрые и злые духи, из которых выросли затем

антропоморфные образы богов и чертей), то научное мышление в его первоначальной

механистической форме производило обратную операцию — переносило на социальную,

культурную, духовную сущность человека свойства и структуры материальных объектов, и

не только природных, биологических, типа гоббсовой метафоры «человек человеку волк», но и

технических, машинных! Так рождалась познавательная операция, которую в XIX веке назовут

«позитивистской редукцией», то есть сведением высшей формы бытия к низшей, сложного к

простому. Оно и неудивительно — познание простою легче познания сложного и потому

дается раньше, провоцируя науку при обращении к сложному переносить на него знание более

простого. Характерный пример — утверждение Т. Гоббса в полемике с Р. Декартом, что «Дух

есть лишь движение в определенных частях органического тела».

Вместе с тем, поскольку более простое не «атомарно», а неоднородно, его познание

требует анализа — то есть расщепления целого на части и все более и более глубокого

исследования каждой в расчете на то, что из последующего суммирования знания частей

можно будет получить знание целого. Только XX век, в учениях холизма и теории систем,

вскроет наивность таких представлений, установив, что целое больше, чем совокупность

составляющих его частей, — больше на их связи и взаимодействия, образующие структуру

целого. Но механицизм тем и отличается от системного мышления, что имеет дело с

механизмами, расчленение которых позволяет потом производить их сборку, заменяя в случае

необходимости вышедшие из строя части новыми. Именно так и рассуждал Т. Гоббс: «..Всякий

предмет лучше всего познается благодаря изучению того, что его составляет, подобно тому,

как в автоматически двигающихся часах или в любой сложной машине нельзя узнать

назначения каждой части и каждого колеса, если не разложить эту машину и не рассмотреть

отдельно материал, вид и движение ее частей».

Справедливо отметил в свое время Е. Ситковский, комментируя издание русского перевода

«Трактата о системах» Э. Б. Кондильяка: «объективные условия развития естествознания в

XVII-XVIII веках более благоприятствовали индукции и анализу, чем синтезу». Одна из

последних работ, специально посвященных данной теме, — содержательная монография А. Г.

Погоняйло «Философия заводной игрушки или апология механицизма». Однако два момента,

недостаточно акцентированные в литературе, следует высветить, изучая историю культуры, —

я имею в виду генезис данных ментальных структур и масштаб их проявления.

Размышление над первой проблемой сразу же направляется тем простейшим наблюдением,

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 253

что само понятие «механицизм» производно от слова «механизм»; и действительно, такой

метод мышления мог — и должен был! — сформироваться в эпоху появления разнообразных

механизмов в жизни общества, и не только в производстве, но и в военной технике, и в

торговле, и в быту, начиная с механических часов и кончая разного рода механическими

игрушками (вот почему неакадемическое понятие «заводная игрушка» могло быть вынесено в

заголовок только что названного, по содержанию вполне академического, исследования; его

автор убедительно показал, что в XVII веке часовой механизм воспринимался как «символ

мироздания», знаменуя «прощание с возрожденческой натурфилософией»; хотя «повсеместное

появление часов совпадает с началом Возрождения», подчеркнул он, только в середине XVII

века к часам был приспособлен в качестве регулятора точности хода маятник и изобретена

пружина, что «произвело революцию в часовом деле, многократно повысив точность и

удобство измерения времени»). Во всяком случае, никто не сравнивал ни строение мироздания,

ни устройство организма человека с работой часового механизма, как это сделал один из

величайших представителей философии XVII столетия Р. Декарт. Он мог сравнивать человека

вообще с машиной как «самодвижущимся механизмом» только потому, что ему и его

современникам были известны разнообразные «машины, изобретенные людьми». Французский

философ не был одинок в такой постановке вопроса — англичанин У. Гарвей, еще до классика

рационализма, в труде «Анатомическое исследование движения сердца и крови животных»,

чьи выводы были основаны на экспериментах, доказывал, что организм представляет собой

своего рода машину, в которой кровообращение осуществляется по законам механики. Сто лет

спустя Ж.-О. Ламетри опубликует трактат с вызывающим названием «Человек-машина».

Проникновение в саму структуру мышления европейцев таких качеств, как механицизм и

неразрывно с ним связанный аналитизм, дало о себе

знатьи в педагогическом программировании, и в политической идеологии и в

художественном творчестве. В литературе и искусстве, наиболее, казалось бы, чуждых

принципам анализа, расщепления целого на части, представлению организма как механизма,

XVII век сформировал жанровые структуры, которые образовывались именно эмпирико-

аналитическим путем: таковы испанская «плутовская повесть» и французский «комический

роман», строившиеся по принципу «нанизывания», как на нитку, по меткому сравнению В. Б.

Шкловского, множества эпизодов из жизни главного героя, а его характер «складывался» из

его действий в следовавших другом за другом эпизодах; таков был групповой портрет в

живописи, жанр родившийся в эту эпоху в Голландии и получивший распространение за ее

пределами: картина формировалась по-началу как такое же, но расположенное не в фабульном

времени, а в картинном пространстве, «сложение» портретируемых лиц. Этот эмпирически-

перечислительный художественно-творческий метод совпадал с тем методам индукции,

который Ф. Бэкон обосновывал, прокладывая дорогу опытному научному знанию.

Примечательно, что Рембрандт, нарушивший в «Ночном дозоре» данную традицию и

превративший групповой портрет в целостный образ коллектива стрелков, встретил полное

непонимание и неприятие заказчиков — художественное мышление гения опережает свое

время, но тем самым подчеркивает характер господствующего вкуса его современников.

XVII век как «переход в переходе»

Все сказанное о своеобразии европейской культуры в XVII веке подтверждает исходный

тезис: век этот не самодостаточен, он может быть понят только при рассмотрении его связей,

с одной стороны, с Возрождением, принципы которого он и поддерживал, и отвергал, но так

или иначе сам себя с ними соотносил — с научными открытиями ренессансной физики и

астрономии, с протестантской реформой христианства и католической реакцией на нее, с

ренессансной трактовкой взаимоотношений личности и общества, с отношением Ренессанса к

античности и к природе, с соотношением в его искусстве идеального и реального, а с другой

стороны, с Просвещением, которое разовьет все начатое XVII веком — в рационалистическом

и в сенсуалистическом течениях философии, в классицистических и реалистических позициях

искусства, в сферах науки, педагогики, права... Во всех контроверзах, образовывавшихся на

противоречивом пути противоборства старого и нового, XVII век не нашел — и не мог найти!

— окончательных решений; его историческое

значение состоит в том, что он, если можно прибегнуть к такому образу, «передал

эстафету» от Возрождения, Реформации и Республиканизации Просвещению, которое и

найдет эти решения — во Французской энциклопедии и в английской политической экономии,

в философии Д. Юма и И. Канта и в культурологии Дж. Вико и И. Г. Гердера, в

рационалистически-сциентистской педагогике и в «романе воспитания», в бытовых трагедиях

Г. Э. Лессинга и в комедиографии П. О. Бомарше, в «реалистическом классицизме» живописи

Ж. Л. Давида и в симфонизме В. А. Моцарта и Л. ван Бетховена... Характерна в этом

отношении единая логика развития музыки и философии: подобно тому, как именно «с конца

Ренессанса, от Орландо Лассо и Палестрины до Вагнера» — то есть от барокко до романтизма

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 254

— история художественной культуры представлена, по словам О. Шпенглера, «непрерывным

рядом великих музыкантов», так история философии этих веков представлена «непрерывным

рядом» великих мыслителей.

Готов повторить, исходя из важности этого положения, что нынешний уровень методологии

изучения процессов самоорганизации, дезорганизации и реорганизации сложных и

сверхсложных систем, представленный синергетикой, дает ключ к адекватной трактовке XVII

века в истории европейской культуры: состояние хаоса, характерное для переходных этапов

процесса развития и особенно «удвоение» качества переходности, названное мной

применительно к данному веку «переходом в переходе», говорит нам о том, что он

представляет собой не некое мифическое «единое барокко» или столь же надуманные «единый

классицизм», «единый рационализм», а столкновение разных мировоззренческих позиций и

принципов деятельности во всех областях культуры и ее движение по разным национальным

дорогам, на каждой из которых культура нащупывала оптимальный в данных конкретных

условиях путь в будущее.

Создается впечатление, что XVII век словно синергетически расстелил перед европейской

цивилизацией широкий веер траекторий ее возможного дальнейшего развития. В этом веере

перспективным оказалось то направление, которое отвечало характеру аттрактора —

притягивавшей к себе из XVIII столетия культуры Просвещения.