В жизни все монтажно, только нужно найти, по какому принципу 7 страница

И нет противоречия в том, что это трудная дорога, нередко путаная дорога, но только в том смысле, что на этой дороге легко заблудиться.

Анна Каренина, так же как и Катюша Маслова, героиня на трудных путях.

Это судьба и ее опасность.

Своеобразные и большие станции со множеством путей.

Но Катюша Маслова, как мы увидим на следующих страницах, она создает другой образ жизни, образ любви, если бы это слово не было бы вконец испорченным, я бы сказал слово — модель жизни, — Катюша, прекрасная, как будущее, она переходит, и легко, и трудно, как бегущий по земле, бегущий на колесах самолет, вздрогнув, переходит в полет новой нравственности.

II

Время смывает нас, как преподаватель в младших классах смывал мелом на черной классной доске неверно решенную задачу, вот точно так смывает время поколения.

Мне пришлось знать старика, бывшего сенатора А. Ф. Кони, знать неожиданно.

Один издатель, надеявшийся на реставрацию когда-нибудь буржуазного строя в России, покупал у писателей рукописи, навсегда, и заключал договора. Договора были напечатаны с советскими выходными данными, но на договора клеились старые царские гербовые марки, скреплявшие договор пошлиной.

Договора были тяжелые.

В договоре обозначалось, что в случае неурядиц дело должно решаться судом чести.

Возникли споры, как председателя суда пригласили Кони.

Когда-то Кони председательствовал на суде, когда судилась Вера Засулич; она стреляла в Трепова, который подверг телесному наказанию революционера.

Суд, царский суд, суд присяжных под председательством уже немолодого знаменитого юриста Кони постановил, что Вера Засулич не виновата.

Этот суд произвел тогда очень сильное впечатление на Л. Н. Толстого. Он переписывался об этом со своей теткой и говорил об этом суде как о знаке времени.

Теперь перед стариком Кони лежало маленькое нелегкое дело.

Его председательство кончило когда-то его карьеру, к чему он отнесся очень спокойно, ставши литератором.

Он написал хорошие воспоминания и знаменитую статью про доктора Гааза, знаменитого человека, который

заботился о каторжниках, примерял на себя эти цепи, ходил по комнате, чтобы почувствовать, что значит пройти в кандалах хотя бы один переход от одного этапа до другого.

Кони просмотрел это дело и обратился к издателю: — На вашей бумаге напечатано, что дело будет решаться судом чести. Но дело в том, что ваши документы обращаются сразу как бы к двум правительствам — советскому и царскому. Форма советская, гербовые марки царские.

Я советую вам обратиться к любому из правительств, к которому невольно обращаются ваши документы, — либо царскому, либо советскому — и предъявите эти ваши осторожно написанные договора.

Мне очень хочется вспомнить этого человека: он не сгибаясь, но опираясь на палку, ходил по Невскому проспекту; понимал, что изменилось время, что письменное, печатное слово подкрепляется словом звучащим — кино.

Он видел смену времени.

А пока Кони основывал Институт живого слова.

Я помню Невский проспект как адрес этого института, а номер дома забыл.

Кони был человеком большой памяти и уважения.

Л. Н. Толстой хорошо знал Кони, много раз прибегал к его помощи для заступничества за какого-либо человека, для поиска доказательств, что это дело незаконно для своего времени или для всех времен, добавим мы.

Кони раз гостил в Ясной Поляне у Л. Н. Толстого.

Было это в июне 1887 года.

Он рассказал дело.

Когда он, Кони, был прокурором Петербурга, пришел к нему молодой человек, просил помощи.

По национальности человек был финн.

Его отец имел в Финляндии большое имение, часть которого сдавал в аренду. Арендатор одной из мыз умер. Осталась девочка. Старик, владелец мызы, взял девочку на воспитание. Сперва она жила в детской, потом ее перевели в девичью.

Потом она стала прислугой.

Но не потеряла своей прелести, своих знаний французского языка, — была она полугорничной-полувоспитанницей, и человек приехал из университета в имение отца и как-то случайно, думая, «что все так делают», соблазнил девочку.

Имя ее было Розалия.

Прошло время. Студента, ставшего потом почтенным человеком, уже назначили присяжным заседателем.

Судили проститутку, которая похитила у гостя сто рублей.

Немолодой присяжный заседатель узнал Розалию. Это была истрепанная, забитая женщина.

У него было свое представление о нравственности.

Человек вспомнил свою любовь к этой девочке, помнил своего и ее отца.

Немолодой финн решил, что он женится на этой женщине, чтобы исправить свою вину.

Он пришел к прокурору просить, как бы освободить женщину от тюрьмы.

Кони, честный по-своему, крупный человек, сказал:

— Конечно, вы правы.

— Но и ваша жизнь и ее жизнь пошли по-разному.

— Возможно, будут дети.

— Мне кажется, что вы поспешили с решением.

— Может быть, лучше помочь ей деньгами.

Молодой человек со спокойствием финна ответил:

— Я одарил не только начальство тюрьмы, но и всех арестантов и, конечно, ее первую.

Она плакала. Ее поздравляли. Я дал ей слово. Просил у нее прощения. Кони рассказывал дальше. В тюрьме развился тиф.

И Розалия умерла. Рассказывал это дело Л. Н. Толстому, который сам когда-то соблазнил горничную в доме своего брата.

Толстой тогда издавал не только свои романы, но и издавал, при помощи Сытина, серию маленьких нравственных книг — это были рассказы о великих людях.

Издательством руководил Чертков.

Он жался в деньгах.

Приходилось брать рукописи дареные.

— Вот бы вы сами написали, Анатолий Федорович, историю этого молодого человека, — сказал Толстой. — Вы превосходный оратор, вас все уважают, вы знаете, как доказать, что добро — добро, а зло — зло.

Кони начал писать.

Не выходило.

Л. Н. Толстой тогда попросил подарить ему тему и начал писать сам.

Писал много раз.

Ища пути, понятного для читателя.

Повесть он всегда называл Коневской: Коневская повесть.

Работа шла до декабря 1899 года.

Работой Толстой был недоволен. Он говорил: — Тема не моя, она дареная.

Что же не выходило?

Добрый, умный, по-своему героический Кони считал, что все было правильно.

Женщина пережила радость, она увидела человека, которого когда-то любила, снова полюбила, простила.

Он загладил свой проступок.

Она умерла.

Он не узнал горечь того поступка, на который хотел идти.

Коневская повесть была повестью о странном благополучии.

О том, что к людям вместо благополучия приходит смерть, она стирает их мокрой тряпкой с черной доски памяти.

Лев Николаевич писал роман; он заблудился в решениях, в поисках решения, понятного для него самого.

...Написание книги заняло более десяти лет, тема все время усложнялась.

Фигура спокойного финна — он так спокойно шел на подвиг — заменилась фигурой любимого писателем Черткова, спокойного аристократа, которому надо было пережить сопротивление матери, потом что-то делать с женщиной, опроститься, уехать от гонений в Англию и там писать книги по земельным вопросам.

Он должен был доказывать, что теория Генри Джорджа — налог, который бы заставлял землевладельца отказаться от земли и в то же время заменил бы все налоги, — стоящее дело.

У великого Л. Н. Толстого было свое решение — промышленность, пароходы, поезда, автомобили, которые уже проезжали мимо Ясной Поляны, все это ему казалось такой ошибкой, от которой человечество скоро откажется по моральным соображениям.

Это не относится к тому быту, который представлял себе великий Толстой.

Он писал; очень хорошо писал книгу. Он мало-помалу очищал вину студента; говорил, как он любил, как было весело любить им обоим.

Как они играли в горелки.

Как они ни перед кем не были виноваты.

Он хорошо писал очищение человека, который в акте любви почувствовал акт мощи правдивости.

Он представил, как течет река, на ней только что был лед.

Река сломала лед. Луна висит над ледоходом, обещая не то конец света, не то начало весны.

Он писал, как девочка была в руках мужчины и говорила: не надо, не надо, а тело ее говорило «надо».

Софья Андреевна, женщина проницательная и опытная в своем понимании обширного мира Толстого, говорила, что он обсасывает приключение офицера. Герой стал уже офицером. Больше всего ее огорчало, что герой женится на проститутке.

Роман писался, ходы романа сменялись.

Есть русская пословица: заблудился в трех соснах.

Гениальный человек блуждал в больших лесах, где текли большие реки.

Та речка, над которой висела луна, речка, покрытая льдом, льдом ломающимся, перерастала в будущем романе в великую сибирскую реку, по которой тоже шел лед, царапая берега.

Девушка романа полюбила мужчину бессмертной любовью, она не хотела испортить ему жизнь.

Она его любила с такой силой света, что все изменяла, изменяла прежние, предлюбовные решения.

В романе она уходит от человека, — она уже получил» часть опыта Толстого, — она получила опыт и предреволюционной России.

Ехала бывшая проститутка по протекции Нехлюдова в вагоне с политическими преступниками.

Уловила она своим полукрестьянским сознанием, что сильно обидели народ и люди платят за чужую вину.

Для того чтобы это сделать в романе, для того чтобы показать, нужно было романное время.

«Стой, солнце, и не двигайся, луна», — сказал когда-то Иисус Навин в Библии во время неоконченного сражения.

Тогда это удалось.

Но если бы удалось на самом деле, то произошла бы катастрофа в галактике.

Но в литературе иногда надо изменить время, замедлить или ускорить его.

Надо было время на испытание решения Нехлюдова. Толстой сделал построение, равное своей силе. Он показал замедление, путаницу процесса осуждения. Присяжные пожалели женщину, но напутали в приговоре.

Плохо сформулировали свой ответ на вопрос о вине женщины, в чем она виновата, в чем не виновата. Они хотели помочь женщине.

Женщина еще сохранила ту привлекательность, за которую нельзя человека упрекать. Она сохранила тот взгляд Катюши Масловой, который помнил Толстой и ненавидела Софья Андреевна, хотя и никогда не видела.

Подсудное дело перешло в новую инстанцию, пошло в Сенат.

Появилась необходимость хождения по инстанциям, появилась необходимость расширения романа.

Любовный роман получил не декорации, получил пути хождения по ступеням суда.

Ходил и искал правды.

Как Нева у Пушкина — у дверей казематов Петропавловской крепости,

Как челобитчик у дверей

Ему не внемлющих судей.

Искание простой правды, искание истинного рельефа жизни, искание истинного правосудия.

Ведь Нева тоже была не виновата перед Петром, как Петр ни в чем не виноват перед Невой.

Время пересуживает, время пересматривает.

И Толстой сам прошел по путям возможности — это самая ясная, самая четкая энергия заблуждения, потому что это энергия поиска правдивости.

Наташа Ростова могла быть счастлива и без Пьера Безухова.

Она жила в краю счастливых.

Катюша Маслова не могла бы жить — никак.

Он искал ее путь.

Школа Льва Николаевича Толстого расположена в левом крыле, как бы отрубленном дворянской нуждой от

построек, это каменное крыло отрезано от другого крыла, — ныне деревья поднялись выше этих построек.

Там было много разных учителей.

Были студенты, они устраивали «беспорядки».

Их сажали в тюрьму, ненадолго.

Потом их освобождали к какому-то царскому дню, потому что это были люди «не столь страшные».

Среди них был ученик великого к сегодняшнему дню Федорова, человека, который написал книгу «Философия общего дела».

Люди живут и умирают.

Как заплатить людям за то, что они страдают?

Рай, как догадался уже Марк Твен, место скучное, место тесное.

Достоевский в «Братьях Карамазовых» устами Великого Инквизитора сказал, что мало людей будет спасено, а что делать людям, которые виноваты только в своем рождении?

Великий Инквизитор предлагал обман церкви.

Обмен благодати, которая копится в руках клира, он может отпустить эту благодать за подвиг или за деньги.

Церковь бралась смыть грех, как неверно решенную задачу учитель смывает с черной доски.

Но это не решение.

Федоров предлагал воскресить мертвых.

Дать им другую жизнь, дать им бессмертие.

Это бессмертие было молодо.

Библия не знает бессмертия души.

Она знает бессмертие рода.

Но для того, чтобы сделать человечество счастливым, земля тесна, — надо населить хотя бы ближайшие планеты.

Федоров, библиотекарь в старинной прекрасной библиотеке, которая была положена в основу нынешней Ленинской библиотеки, библиотекарь, книголюб, монах нового дела, говорил, что человечеству уже тесно на земле.

Ученик этого человека был преподавателем у Толстого в школе, той школе, где дети вели себя так, как, казалось, ведут себя казаки там, на Тереке.

И вот этот человек — Симонсон (в школе у Толстого — Петерсен), ему дано имя финна, потому что тот, как говорится в плохих книгах, литературный прототип, финн, на одной из мыз которого была создана любовь, s потом девушка была брошена, — вот этот Симонсон ве-

рил, что весь мир жив, весь мир можно заселить, и он на глазах изумленных, растроганных революционеров влюбился в Катюшу Маслову.

Она уже переменялась в обществе женщины, которая при своих ошибках в представлении истории любила человечество.

Когда Лев Николаевич понял, что он заблудился в рукописи романа, что женщина свет, а остальные только тени ее;

когда он сказал своей жене:

— Я передумал, Нехлюдов не женится на Катюше, — жена обрадовалась — конечно, не женится.

Но она не знала, что Воскресение перешло от дворянина к проститутке; причем она не замечает того, что Катюша воскресает в широком ореоле людей, которые любили ее без вознаграждения.

Несчастье было оправдано.

Несчастье было как бы исправлено.

Получалась новая правда.

На великом суде «Воскресения», где не было священников, где никто не клялся, что он не будет врать, на великом суде горе было оправдано, а выводил людей из горя не поэт и даже не писатель, выводила правда.

В это время Катюша Маслова уже отказала Нехлюдову.

Он не сразу понял это, но женщина, та женщина на каторге, Марья Павловна, сказала, что если бы она ушла с ним, это было бы падение хуже, чем она пережила в домах терпимости.

Катюша Маслова стала несговорчивой.

Она стала гордой.

А Нехлюдов в это время бывал в домах людей своего круга, они принимали его, потому что видели, этот чудак не только благороден, но и родовит, и богат.

Ему прощалось его чудачество, его посещения вагонов для политических заключенных.

Симонсон любовно отнесся к Катюше Масловой. Не как к искуплению.

Он воскресил любовь, в которую поверили все.

Неисчислимая широта романа стала понятной.

Но чтобы снять ореол с Нехлюдова, рядом с ним был показан другой виновный.

Какой-то мужик Тарас, в семье которого нужна была

новая работница, женился на очень молодой женщине. Она не могла еще полюбить. Любовь Тараса казалась девочке оскорбительной.

Она его, девочка, отравила.

Дело попало в суд,

Жизнь с Тарасом продолжалась.

Она влюбилась в него.

Я забыл сказать, травила она его медленно.

Это трагедия настоящая, которую не знал и не мог придумать великий Данте.

Тарас мог защитить женщину от арестантов, силой, упираясь широкой грудью.

Он пошел с ней на каторгу.

Его подвиг делает несколько чудаческий подвиг Нехлюдова тенью или полутенью.

На Кавказе у Толстого в «Хаджи-Мурате» чеченец говорит: веревка должна быть длинная, речь должна быть короткой.

Надо мне укорачивать свою речь.

Катюша Маслова отказала Нехлюдову.

Он поехал назад, его перевозили через реку обратно, в страну, где у него есть поместье, дом и рубашки с золотыми запонками и оставленная им невеста, хорошо к нему относящаяся.

Между ним и Катюшей Масловой проходит серьезный сибирский ледоход, идут льдины с дальних гор к дальнему океану, непобедимая линия.

Подвиг не дан тебе, Нехлюдов, и не ты воскреснешь. Веревка должна быть длинная, речь должна быть короткая.

В великой Японии жил когда-то, и учился, и изучил их язык давний мой друг и давно умерший лингвист Евгений Поливанов.

Он прожил странную жизнь. Он был учеником великого Бодуэна де Куртенэ. Сам был великим лингвистом.

После его смерти вышло только две его книги. Но то, что он написал, останется — в камне, врезанным каменными буквами, их можно даже потрогать.

И он рассказывал мне, что в Японии, конечно, много видов любви:

— та любовь — своеобразная,

— та, где есть и игра,

— та, где лотом надоедает,

— такая любовь, как у нас, —

— вероятно, другая.

И мы любим не той любовью, которой любили люди Гомера.

Кто-то сделал оперу, там была ария, ее пел мне Поливанов: Ра-ра-а-а... О, милая Катюша, солнце зайдет...

И эта песня дошла до далеких берегов Японии — ее пели рыбаки.

Среди книг многокнижной Японии и среди слов многоразличных наименований в жизни японцев появилось русское слово — «любовь».

И пояснение — это чувство, которое испытывает Катюша Маслова к Нехлюдову.

Вот я и кончил говорить про Катюшу Маслову и ее Воскресение.

...Вспомним Маяковского.

Он умер. Умер совсем молодым.

Но сколько раз он воскресал, воскресал в своих стихах, переживая сотни омоложений в старом мире. Он шел по дорожкам зоологического сада и думал, что женщина, которую он любил, придет, они опять встретятся, даже если он не позовет ее.

Маяковский мечтал о воскресении.

У Маяковского столько оказывалось стихов, что он чистил карманы, сжигал черновики.

Это он делал неправильно.

Пушкин сохранял отрывки черновиков, как бы зная, что зерна почти бессмертны; они, во всяком случае, крепче нас.

Правда, существует другой конец «Воскресения»; он условен, как старый обычай креститься, проходя мимо церкви.

Евангелический конец.

«Воскресение» в начале и в конце обставлено евангельскими цитатами. Цитаты как бы упаковывают все описания; как бы предсказывают воскресение как религиозное воскресение.

Чехов, он понимал литературу, он говорил, что, приведя вместо конца цитаты из Евангелия, Толстой должен был бы предварительно убедиться в единственной мысли — мысли о полной достоверности Евангелия.

С горем скажем, так кончается и «Преступление и наказание», тем заслонив истинную скорбь преступления, — у Достоевского.

Раскольников попадает в тюрьму. И, имея спутницей Соню, бывшую проститутку, похожую в чем-то или возможностью одинаковости своей жизни и жизни Катюши Масловой, вместе с ней читает Евангелие, и Достоевский обещает нам книгу об этом.

Но эта книга, как и книга о жизни Нехлюдова, не написана.

Та книга, если бы она была написана, разочаровала.

Но надо не забывать Черткова.

У Толстого был план.

Нехлюдов в какой-то мере ученик Черткова, между тем в Нехлюдове сходство с Чертковым главным образом в том, что и у него есть скелет, без которого существа не могут передвигаться.

В растерянности, в конце, в попытке создать конец, Толстой думал: Нехлюдов, как Чертков, будет печатать в Англии, он английский язык знает, заниматься хозяйством, заниматься землей и хозяйством на основе учения Генри Джорджа.

А Катюша будет заниматься огородом.

Это как бы набросок для наброска.

Какое открытие сделал Толстой в «Анне Карениной»?

То, что женщина, как и мужчина, имеет право желать; он не скрывает этого во всей своей великой книге.

Она может желать, может любить и из любви может оставить того, кого любит, уйти в никуда от него с учеником великого фантаста Федорова, и тогда она будет Катюша Маслова.

Женщина с долгим вдохновением, которую не воскресил Толстой, потому что она не умерла; она всегда была беременна любовью.

Великий человек был человеком своего времени; он слушал литературные советы Черткова, к счастью редко их исполняя.

В понимании старой литературы мужчина воскрешал женщину. Мужчина дарил ей «мир», свою жизнь, но в другом окружении.

Толстой иначе рассказал об этом мире и о том, кому принадлежит право подарка.

Что же я хочу сказать недлинным анализом «Воскресения»?

Я хочу назвать пример нравственного перелома в искусстве, смену представлений, которая выражается во многих отклонениях.

Человечество как бы ощупью ищет нового нравственного пути.

...Эта любовь, это чувство, которое Катюша испытывает к Нехлюдову...

Мне хочется сказать, что понятие любви, конечно, не создано литературой, но оно осознано литературой.

Араб Меджнун, безумец, шел за девушкой, которую он любил.

Шел тогда, когда в мире осталась для него только собака на той улице, где жила любимая женщина, и это был самый великий спутник.

Он был одним из первых бескорыстных любовников. Крачковский писал об этом. Искал в разных местах арабской культуры предшественника Меджнуна, но не нашел.

Не нашел потому, что начиналось новое построение нравственности.

Но безумец Меджнун равен по безумию Ромео с его гордым словом, что все философии мира не заменят Джульетту.

Теперь я снова возвращусь к новеллам Боккаччо. По-новому посмотрим на новеллу четвертого дня. В новелле муж, узнав, что у его жены есть любовник, убивает его, вырывает его сердце.

Жарит и велит подать жене приготовленное как кушанье, на обычном блюде.

Когда жена съела сердце любимого, муж спросил, как понравилось кушанье.

— Очень вкусно, — сказала она. Тогда муж открывает тайну. Женщина стояла у башенного окна. Не обернувшись, она сказала мужу: — Да не допустит господь, чтобы я что-нибудь ела после этой чудесной пищи. — И выбросилась из окна.

Это попытка сменить свое место на карте нравственности.

Человечество ощупью ищет нового нравственного пути.

15. «ХОЛСТОМЕР»

Говорящие лошади были уже у Гомера.

Так что это длинная история, история Холстомера.

Великая книга Джонатана Свифта «Путешествия... Лемюэля Гулливера» основана на резком и точном описании смены людей, которых видит путешественник.

Он видит лилипутов и передает им нравы и пожелания англичан времени Свифта, и эти пожелания становятся ничтожными.

Он видит великанов, которым рассказывает о государственных планах английской знати, и те с презрением и негодованием относятся к самой мысли о войне с огнестрельным оружием.

Он видит лошадей.

У коней есть своя нравственность, своя жизнь, без собственности и лицемерия.

Эта великая книга все же ограничена временем, злобами дня.

Холстомер, конечно, принадлежит и наследует идеи коней Свифта.

Тут мы скажем, что сам Свифт говорит о том, что слово этого государства — «гуигнгнм» — означает лошадь, а по своей этимологии означает «совершенство природы».

Но Холстомер шире по своему значению всех героев Свифта, в том числе героев лошадиного государства.

Но вспомним о людях; Граф Вронский первоначально имел другую фамилию в романе «Анна Каренина» и иначе выглядел.

Он был казачьим офицером, молодым и крепким, отличием его было то, что он носил серьгу в левом ухе. Очевидно, по казачьему обычаю. Это попытка только показать окружение Вронского, человека ее круга, но несколько иного, из казачества.

Потом Вронский появляется около поезда, пришедшего из Петербурга в Москву, молодой, красивый, знатный офицер.

Вронский красив, богат.

Богатство его молодо. Корни богатства, может быть, связаны с той женщиной, которую мы видим в виде сухощавой, сгорбленной, очень хорошо воспитанной старухи.

К ней сын относится с полной условной вежливостью. Он почти не знал семьи.

Воспитывался в Пажеском корпусе. Потом в аристократическом полку, где его любили.

У него был свой точный план, как надо жить.

Обманывать мужчин нельзя.

Женщин можно.

Долги надо платить.

Но портному можно заплатить не сразу.

Л. Н. сам заплатил портному, который шил ему костюм для поездки на Кавказ, не менее чем через десять лет.

Для Вронского то, что есть, то и правильно.

У Вронского есть друг Серпуховской.

Генерал, который занял высокое военное положение.

Он покровительствует Вронскому и старается спасти его от Анны Карениной.

Он должен любить и обязательно иметь великосветскую связь; с этим согласна старая мать Вронского.

Но не должен осложнять свою жизнь.

Вронский в развитии, такой, каким мы его видим, — а мы его видим как друга, как любовника Анны Карениной, — умеет торговать, умеет не уступить, умеет выдержать цену на продаваемый хлеб.

Весь мир для него расчерчен.

Он знает свое место.

Хорошее место в шахматной игре. И знает, какое движение на доске условной жизни он может делать.

Вронский хорошо ездит на лошади; можно сказать, многое связывает его с лошадью.

Серпуховской другой человек, он уже ушел на войну, крупную военную работу, и хотя он очень дружен с Вронским и, может быть, дорожит этой дружбой, но он человек иной и большей связанности с жизнью.

Он предлагает Вронскому карьеру.

Серпуховской и дружба с ним — это то, чем пожертвовал Вронский, когда дал огласку своему роману с женой очень крупного сановника того времени.

Я оставляю фамилию Вронского.

В поздней редакции повести Толстого «Холстомер» Серпуховской, вернее, его фамилия, появляется в другом виде.

Серпуховской воскрешается в другом возрасте. Он человек лет сорока, толстый, плешивый, с большими усами и бакенбардами.

Он раньше, вероятно, был красив.

Теперь он опустился физически и морально.

Итак, фамилия Серпуховского, крупного молодого военного того времени, тоже любителя лошадей, старшего по положению приятеля Вронского, воскресает в «Холстомере».

«Холстомер» — это трудная, очень долго писавшаяся вещь.

Она писалась в 1861 — 1863 годах.

И потом, воскреснув вновь, появилась на письменном столе Толстого в 1885 году.

Рукопись эта имела свою семейную историю в доме Толстого.

Л. Н. отказался от собственности на произведения, написанные в эпоху его литературного расцвета, еще до появления того, что стало называться толстовством.

«Холстомер», введенный в литературу в 1861 году, принадлежал, в смысле получения гонорара, Софье Андреевне.

«Холстомер» 1885 года принадлежал всем.

Книга, вышедшая из круга конюшни, из истории лошади.

Повесть, сатирическая повесть свифтовского типа, повесть о людском невежестве.

Холстомер породистый конь самой высшей марки, но он как бы незаконнорожденный.

Его пестрая шкура очень нравится лошадям, как отмечает Толстой, но она непристойна, она разрушает генеалогию.

По шкуре он дворняга.

Холстомер по-своему видит мир, по-своему много испытал, стал добрым.

В дом, в конюшню, в которой стоит постаревший Холстомер, приезжает постаревший Серпуховской.

Все прожито скверно.

То, что прожито, то, что ушло, на взгляд Серпуховского, который прожил 2 миллиона и остался должен 120 тысяч.

Проживший человек — это он, он сам, человек, по-своему не окончивший рассказ.

Мерин Холстомер стал смешным.

Когда он вернулся к стаду, то его окружили красивые, величавые и сытые фигуры.

И он заржал.

А мерины не ржут. Они не призывают кобыл. Было и жалко, и совестно, а главное — смешно глядеть на него.

Но Холстомер сохранил свою силу, свой бег. Серпуховской же потерял и свою красоту и силу, растратил все — руками, для других дел неумелыми.

Его загнали в одной любовной истории, в чужом доме, куда приехал разбитый Холстомер, бывшая слава коневодства России.

Мы знаем уже, что лошади его не сразу узнали. Потом они его приняли за рассказ о лошадином горе.

Хозяин показывал гостю лошадей среднего качества на приеме других коней. Его конюший Нестер сидел на пегом, ожидающем приказания.

Проходя, гость хлопнул большой жирной рукой по крупу пегого.

Пегий узнал своего хозяина, бывшего хозяина Серпуховского. Он заржал — слабым, старческим ржанием.

Дальше заболел Холстомер.

Его повели.

Он хотел напиться, ему не дали.

Две собаки смотрели на него не как на лошадиную знаменитость.

Они ждали мяса.

Люди точили нож.

Потом он почувствовал — что-то сделали с его горлом.

Полилась кровь.

Ему становилось все лучше и лучше.

Тело его разрубили.

Волчица нашла это мясо.

Волчица принесла куски мяса своим годовалым волчатам.