ГЛАВА XXIV. По ложным следам
Ольга просто и спокойно рассказала всё, что случилось с ней.
Умолчала она только о рукописи Менцерта, вместо которой упомянула несколько раз об “Истории тайных обществ” — сочинении Рудольфа Гроссе. Умолчала она также об именах лиц, которых узнала по голосу, отчасти потому, что боялась довериться неестественному полубредовому состоянию, в котором находилась в квартире убитого, отчасти движимая необъяснимым чувством осторожности, внушавшим ей опасение, что, назвав имена английских аристократов, так долго преследовавших её, она произнесёт свой смертный приговор.
Когда Ольга закончила свой длинный рассказ, оба юриста недоверчиво покачали головами.
— Извините, сударыня, — заговорил прокурор, — Уверяю вас, что вам выгоднее сказать правду. Это скорее побудит присяжных к снисхождению, чем эта длинная, запутанная и, простите, совершенно невероятная история. Признайтесь лучше...
— Я предпочитаю говорить правду хотя бы потому, что это единственное средство никогда не сбиться и не запутаться в противоречиях.
— Но ведь ваше показание решительно ничем не подтверждается, — вторично вскрикнул прокурор.
— Исключая нашего единогласия, — вмешался директор Гроссе.
— Впрочем, подтверждение части её показаний вы найдете и в духовном завещании Рудольфа. Согласитесь, что это не совсем обыкновенно: человек, немедленно после объяснения с любимой женщиной и получив её согласие быть его женой, отправляется делать завещание, начинающееся словами: “в виду возможности неожиданной и внезапной смерти”.
— Значит вам известно содержание этого завещания? — удивлённо спросил следователь.
— Конечно, — спокойно ответил старик. — Рудольф прислал мне копию с него при своем последнем письме.
Следователь и прокурор вторично переглянулись, затем первый произнёс медленно и многозначительно:
— Мне очень жаль, сударыня, что ваше объяснение не дало мне возможности немедленно освободить вас... хотя бы на поруки. По правде сказать, я надеялся на более счастливый результат вашего показания. Теперь же, не скрою, что ни я, ни господин прокурор не можем отнестись с доверием к вашим словам...
— Я и не прошу доверия, — спокойно произнесла Ольга. — Я прошу только проверить мои слова и поискать следов преступления на указанном мною пути.
Следователь насмешливо улыбнулся.
— Ваши указания так неопределённы и гадательны, что дают мало следов для розыска. Обвиняя масонов вообще и не высказывая подозрения ни на кого в частности, вы задаёте правосудию совершенно неразрешимую задачу... Впрочем, — поспешно прибавил следователь, — само собой разумеется, что следствие сделает всё возможное для раскрытия истины... В этом можете быть уверены...
Ольгу снова увели в камеру.
Вторая половина следствия вызвала ещё больше волнений, чем первая.
И странное дело: едва только стало известно, что обвиняемая называет убийцами масонов, как немецкие бюргеры переименовали “дело Ольги Бельской”, в “масонское дело”.
Тщетно либерально-иудейская печать негодовала на “нелепую и постыдную клевету”, придуманную “хитрой авантюристкой”. Тщетно “великий мастер” Германии с негодованием отвергал “самую возможность совершения гнусного преступления”, в котором обвиняет масонов “искусная комедиантка”... Все это не успокаивало общественного мнения.
Но зато следственные власти оказались иного мнения.
Не только прокурор, но и министр юстиции открыто выражал полное недоверие к объяснениям Ольги Бельской и отца убитого, называя их “горячечным бредом”, не могущим уничтожить фактических улик: кинжала в груди убитого и окровавленных сандалий, найденных в номере Ольги Бельской. На желтой коже этой специально-театральной обуви ясно виднелась запекшаяся кровь. Очевидно, в этих сандалиях актриса совершила убийство, не имев времени сменить их на современную обувь после спектакля, в котором играла роль Иоанны д'Арк.
Но это предположение опровергло основное положение обвинения — двукратное посещение Ольгой квартиры убитого. Не совсем правдоподобно было, чтобы женщина гуляла по городу в исторических сандалиях. Однако нашелся один из кельнеров гостиницы, утверждавший, что видел Ольгу Бельскую, возвращавшуюся в отель откуда-то в 6 часов утра в четверг. Как ни быстро проскользнула она мимо него, но он всё же заметил, что она была обута в желтые сандалии, резко оттеняющиеся от чёрного платья. Была ли обувь запачкана кровью или грязью, он не заметил.
На вопрос каким образом он мог встретить Ольгу так рано, кельнер замялся ответом, но затем признался, что ночью ходил “поболтать” к одной из служанок, комната которой находится в конце коридора, где жила актриса, причём “заболтался” он до рассвета и встретил Ольгу Бельскую тогда, когда пробирался обратно в мансарды под крышей, где помещалось большинство мужской прислуги.
Обвинение торжествовало и полученные им “удручающие” сведения каким-то чудом сейчас же попали в либеральную печать.
Но через две недели обвинителей Ольги постигло разочарование. К следователю явилась девушка, горничная из гостиницы “Бристоль”, и показала под присягой, подтвердив на очной ставке в глаза кельнеру, своему возлюбленному, что он провел у неё в комнате всю ночь со среды на четверг и ушел только в 7 часов утра, почему и не мог видеть госпожу Бельскую так рано.
— А тебе стыдно врать, Ганс, в угоду Бог знает кому, — неожиданно обратилась она к своему возлюбленному. — Такие деньги впрок не пойдут...
Трудно представить себе сенсацию, произведённую этим показанием отельной горничной. Часть газет правого крыла заговорила о невиновности обвиняемой. Другая часть тем усердней стала кричать о происках врагов масонства, желающих повредить ордену.
Заподозрен был даже старик, отец убитого, об отношениях которого к Ольге, прослужившей в его труппе два года, давно уже печатались самые гнусные инсинуации.
По обыкновению, новое подозрение следственных властей немедля проникло в иудейско-либеральную печать, которая заговорила о “предполагаемом аресте директора Гроссе”, быть может “не чуждого участия” в трагической судьбе своего несчастного сына.
Но на лицемерные соболезнования жидовско-либеральных газет, всеми правдами и неправдами защищавших союз “вольных каменщиков” от возрастающего негодования публики, ответил такой взрыв возмущения всей сколько-нибудь независимой печати, что следователь не решился ясно высказать своих подозрений против отца убитого.
В это же время началась цепь загадочных происшествий, окончательно взволновавших общественное мнение.
Внезапно умерла молодая горничная, уличившая кельнера Ганса во лжи. Умерла она от “разрыва сердца” после того, как взбежала слишком быстро на пятый этаж. Публика не обратила особенного внимания на эту смерть, совершившуюся на глазах полдесятка человек и объясняемую вполне правдоподобно. К тому же нашелся “известный” врач-профессор из евреев, заявивший, что девушка страдала “сердцебиениями” и даже лечилась у него от “нервной бессонницы” и “галлюцинаций”. Благодаря этому заключению смерть бедной девушки прошла почти незаметно, и только в одной из газет, редактируемой знаменитым немецким антисемитом, открыто был поставлен вопрос: “за кем очередь?..”
Ответ на этот роковой вопрос получился очень скоро. Недели через три после похорон несчастной горничной, так же неожиданно и “скоропостижно” скончалась привратница того дома, где убит был Рудольф Гроссе. Женщина эта, болтливая и любопытная, но честная и добродушная, давно уже упорно твердила, что между таинственной белой женщиной, которую она видела в ночь со среды на четверг, и Ольгой Бельской была “какая-то разница”; потом женщина припомнила, что видела, как вечером во вторник в квартиру профессора Гроссе входил его старый лакей, в отсутствие хозяина, вместе с каким-то “очень хорошо одетым” господином, с виду “не похожим на немца”. Господина этого она могла бы узнать, если бы встретила его на улице, потому что у него были очень “страшные глаза”, чёрные, “словно уголья”, хотя сам был “рыж головой и бородой”. В тот день привратница не обратила внимания на это посещение, предположив, что господин “не похожий на немца”, хотел дождаться возвращения профессора. Но затем, когда профессор вернулся, привратнице как раз пришлось подыматься по лестнице, чтобы отнести письмо нотариусу Фриделю. Проходя мимо, она услыхала громкие голоса в передней профессора: два человека горячо спорили у самой двери.
— Отчего же вы не рассказали всего этого раньше? — спросил следователь.
На это привратница резонно ответила, что сами “господа судьи” всё время расспрашивали её только о даме в белом, резко останавливая каждый раз, когда она начинала говорить о чём-либо другом.
Только с этого дня следственные власти принялись отыскивать старого слугу убитого, о котором до сих пор никто и не вспоминал. Ганс Ланге точно сквозь землю провалился. Не удалось разыскать и посыльного, принёсшего Ольге Бельской письмо, приглашавшее её на квартиру убитого.
Наконец, подозрения против масонов шевельнулись и в душе следователя: три дня спустя, после своего второго многозначительного показания, бедная привратница разбилась насмерть, свалившись в пролёт лестницы соседнего шестиэтажного дома. Послал её туда нотариус еврей Фридель, прося отнести записку к своему доброму знакомому, живущему в бельэтаже. Чего ради поднялась несчастная женщина на шестой этаж, к самому чердаку, и как могла она свалиться в пролёт лестницы, — осталось невыясненным. Господин, получивший от неё записку, дал принесшей марку за труд и больше её не видал. На лестницу же в шестом этаже, кроме дверей на чердак, выходили только две квартирки. Одна была не занята и ремонтировалась, но по случаю воскресенья работ не было, в другой жил инженер-еврей, клиент нотариуса Фриделя. Он хотя и слышал на лестнице крик, но выбежал только тогда, когда несчастная женщина лежала мёртвая на плитах площадки нижнего этажа. Возле неё лежала серебряная монета.
Следственные власти и либеральная печать предположили, что уронив серебряную марку, привратница наклонилась через перила, желая посмотреть, куда она упала , но при этом слишком перегнулась, потеряла равновесие и слетела вслед за монетой. Привратницу похоронили, но публика насторожилась.
Затем прессу облетело известие о покушении на жизнь подозреваемой артистки, сделанном одной из надзирательниц в “припадке внезапного безумия”. Случилось это в тюремном саду, во время прогулки. Надзирательница, наблюдавшая за гуляющими, внезапно вскрикнула и, выскочив из стеклянной будки, кинулась с ножом на “первую попавшуюся” заключённую, оказавшейся Ольгой Бельской.
— Ты убила моего ребёнка, — кричала безумная (никогда не имевшая детей и даже не бывшая замужем). При этом она схватила артистку за горло и замахнулась ножом.
По счастью, Ольга недаром училась фехтованию для роли Иоанны д'Арк. Сильная и ловкая молодая женщина, хотя и застигнутая врасплох, всё же успела увернуться от удара и, удерживая правой рукой безумствующую, вырвала у неё нож. На крик сбежались и сумасшедшую увезли в больницу. Ольга отделалась лишь глубокими порезами рук.
На этот раз пришлось призадуматься и судебным властям, тем более, что дело осложнилось почти одновременно покушением на директора Гроссе. Старик возвращался вечером из далекого предместья от знакомого актёра по железной дороге. На станции “Вестэнд” в купе, где директор сидел один, вошли три хулигана. Оглушив старика ударом кастета по голове, они принялись расстёгивать его пальто, сюртук и даже жилет, не обращая внимания на золотые часы и кошелёк, находившиеся в карманах. По счастью, в купе вошли два офицера. Хулиганы бросили свою жертву и, выскочив в противоположную дверцу вагона, скрылись между деревьями тёмного Тиргартена.
Офицеры всё же успели расслышать, как один из убегавших крикнул кому-то по-английски: “Спасайтесь!”.
Приведённый в чувство, Гроссе заявил, что его хотели убить не ради грабежа, а для того, чтобы овладеть одной рукописью.
На предложение судебного следователя передать рукопись ему, директор ответил, что уже сжёг её, желая избежать вторичного покушения. Следователь выразил сожаление в чересчур поспешном уничтожении рукописи, заметив, что судебные власти сумели бы охранить её от покушений. Старый директор рассмеялся, напомнив господину следователю, что из десяти экземпляров рукописи сочинения его сына, семь уже были уничтожены совершенно необъяснимым образом, причём судебные власти оказались бессильными помешать этому таинственному исчезновению.
Действительно, какой-то “злой рок” преследовал “Историю тайных обществ” Рудольфа Гроссе. Ни в квартире убитого, ни в номере, занимаемом Ольгой Бельской, не было найдено рукописей, которые там находились. Исчезла и рукопись, переданная самим профессором нотариусу вместе с завещанием, хотя и была положена нотариусом в особый несгораемый шкап. Каким образом могла исчезнуть оттуда рукопись, никто не мог объяснить. Ни малейших следов взлома не было.
Пропал и четвёртый экземпляр той же рукописи, посланный по почте младшему брату убитого профессора, кончающему курс юристу, студенту лейпцигского университета. Но убитый собственноручно сделал с помощью гектографа десять списков своего манускрипта и пропажа четырёх из них ещё не имела особенного значения.
Однако, когда вслед затем дважды исчезали манускрипты злосчастной книги из типографии, взявшейся её напечатать, то общественное мнение обеспокоилось: слишком уж странна была “случайность”, повторяющаяся шесть раз подряд.
В первой типографии манускрипт исчез до начала набора, спустя не более получаса после ухода директора Гроссе, принёсшего рукопись и заключившего условие с хозяином типографии. Этот последний вышел на минуту из своего кабинета и остановился у двери переговорить с наборщиком, требующим немедленного расчёта. Окончив разговор с наборщиком, типограф снова подошёл к своей конторке, чтобы спрятать в неё рукопись, о важности которой был предупреждён заказчиком, но тетрадь исчезла бесследно.
Хозяин следующей типографии, предупреждённый заказчиком о том, что вручаемая ему рукопись обладает странным свойством улетучиваться, спрятал её в собственной спальне, выдавая наборщикам листки по счёту и каждый вечер отбирая готовые оттиски, которые и запирал собственноручно в той же спальне.
Всё шло хорошо в продолжении двух недель. Набрано было уже больше половины книги. Как вдруг, глубокой ночью, загорелось в комнате, находящейся как раз под спальней хозяина типографии, причём огонь перешел в верхний этаж так быстро, что спящие обитатели квартиры едва успели спастись. О спасении же манускрипта и думать было нечего.
При расследовании причины пожара оказалось, что он начался в незанятой квартире, в которой должен был начаться ремонт за счёт снявшего её жильца, почему в ней и находилось значительное количество масляной краски, заготовленной для окраски дверей, полов и стен. В потолке же ясно виднелось отверстие, очевидно умышленно прорубленное и обнажающее балки, на которых лежала настилка пола верхнего этажа. Отсюда огонь и проник в спальню хозяина типографии. Как и зачем было прорублено это роковое отверстие, осталось невыясненным, хотя нанявший квартиру врач-массажист (конечно еврей) объяснил, что он желал повесить в этой комнате какие-то аппараты для шведской гимнастики, для которой требуются особенно прочные балки, в чем нельзя убедиться не сбив штукатурки на потолке.
Директору Гроссе после этого уже трудно было отыскать новую типографию для заколдованной рукописи, оставшейся уже только в трёх экземплярах.
Однако всё же нашелся смельчак, объявивший, что он ни в колдовство, ни в масонов не верит, и рукопись убитого учёного напечатает за самую дешёвую цену, “в пику дьяволу, мешающему честным людям честно работать”.
Но этому храбрецу пришлось скоро раскаяться в своей похвальбе.
Он получил рукопись в субботу. Печатание должно было начаться в понедельник, но в ночь с воскресенья на понедельник в квартиру старого холостяка, живущего вдвоём со старым слугой, ворвались четыре грабителя, которые оглушили обоих стариков ударами кастета по головам, а затем очистили квартиру, унося всё, что было можно, под носом у постового городового, каким-то чудом ничего не видевшего. В числе украденных вещей оказался и восьмой экземпляр роковой рукописи.
После этого директор Гроссе тщетно обегал весь Берлин, отыскивая типографию для своей рукописи. Никто и слышать не хотел о книге, “приносящей несчастье”.
Цель масонов, казалось, была достигнута.
Но тут вмешался университет и студенты, бывшие слушатели убитого историка. Берлинский философский факультет решил издать книгу своего покойного товарища на свой счёт, печатая её в университетской типографии, а студенты постановили учредить охрану, впредь до полного напечатания книги.
И таким образом, в конце XIX века, берлинские бюргеры увидели необычайное зрелище: типографию, охраняемую десятком молодых людей с револьверами, не считая двойного наряда полиции, командированной по приказанию самого императора к университетской типографии.
А в то же время младший брат убитого профессора потихоньку уехал в Россию, где и сдал в одну из немецких типографий рукопись своего брата под другим названием и без имени автора.
Благодаря всем этим предосторожностям, “История тайных обществ” была напечатана сравнительно благополучно.
О сочинении историка заговорили старый и малый, мужчины и дамы, учёные и полуграмотные. У книгопродавцев отбоя не было от спрашивающих, скоро ли выйдет в свет знаменитая “История тайных обществ”, так что четырёхтысячное издание было “расписано” по рукам ещё до выхода его в свет. Но самым замечательным при этом было то, что люди, совершенно непричастные к науке вообще, и к истории в частности: зубные врачи, адвокаты, шансонетные певицы, часовщики, торговцы старым платьем — записывались на 20, 40, даже и на 100 экземпляров “Истории тайных обществ”, внося деньги вперёд и требуя немедленной доставки сенсационной книги.
Благодаря подобным предварительным записям, из всего издания до настоящей публики дошло лишь несколько сот экземпляров.
Масоны торжествовали.
Но тут появилось, так же неожиданно, как и кстати, второе издание, напечатанное в России и только сброшюрованное в Берлине. Это было жестоким сюрпризом масонству, не успевшему принять мер против этого издания, которое и разошлось в одну неделю, расплывшись по всей Германии и произведя на всех ошеломляющее впечатление...
Впервые раскрылось перед публикой существование огромного тайного общества, поставившего себе целью развращать все народы и губить все государства, ради доставления всемирного владычества одному народу — жидовскому.
Это был первый клич к борьбе с тайным обществом, первое печатное указание на масонскую опасность. Впечатление было громадно повсюду, — начиная от дворца и кончая гимназическими скамьями.