Представляется принципиальным подчеркнуть, что зарубежная историография понимала объект и предмет истории шире, чем советская.

Здесь большую роль сыграло влияние школы «Анналов», которая в центре внимания ставила изучение непосредственно человека прошлых эпох. Объектом исследования при таком подходе могло быть только человек и общество при первостепенной значимости человеческой личности по сравнению с коллективом. Широко известна в данной связи позиция М. Блока, одного из основоположников школы «Анналов»: «Историк похож на сказочного людоеда. Где пахнет человечиной, там, он знает, его ждет добыча»[39].

По мнению Б.Г. Могильницкого, «в “очеловечивании истории”, в осознании того, что история является ареной деятельности людей и именно поэтому представляет для нас неослабевающий интерес», заключалась сильная сторона подхода историков школы «Анналов» к объекту и предмету исторического исследования. В то же время недостаток этого подхода Б.Г. Могильницкий видел в том, что в нем содержалось «сугубо идеалистическое истолкование. На первый план выдвигается духовная сторона деятельности человека, его психология»[40].

Здесь налицо влияние на ученого советской методологической парадигмы.

Здесь не вина, а беда маститого ученого. Попробовал бы он не сделать экивок в сторону догматизированного марксизма-ленинизма в большевистском его измерении. Писал бы в стол, надеясь лишь на то, что согласно великому М.А. Булгакову, «рукописи не горят». Это в лучшем случае…

Он критикует выдвижение М. Блоком на первый план духовной жизни человека по отношению к материальной ее составляющей как на недостаток в общем не удивительна для советской историографии.

Но после выхода в свет книги Б.Г. Могильницкого, со сменой цивилизационной парадигмы, у постсоветских историков появились новые теоретико-методологические ориентиры. Оттолкнувшись от них, можно поставит под сомнение и позицию Б.Г. Могильницкого. Сегодня постсоветская историография дала целый ряд ярких примеров антропологически и психологически ориентированных исследований[41].

Кроме того, критика Б.Г. Могильницкого требует некоторого уточнения в том отношении, что такой историк школы «Анналов», как Ф. Бродель, и такой их последователь, как Ж. Ле Гофф, уделяли проблемам общественного бытия в истории едва ли меньшее внимание, чем марксисты, подробно изучая окружающую человека среду.

Подчеркнем, что стремление историков школы «Анналов» к уяснению в первую очередь человеческого, личностного содержания истории стимулировало распространение таких перспективных направлений современной историографии, как историко-психологическое и антропологическое[42].

Это, в свою очередь, вызвало к жизни развитие истории малых форм, объектом изучения которой является человек, а предметом — многое из того, что его окружало и на что ранее мало обращалось внимание или что оставалось вне поля зрения историографии, занятой решением несравненно более крупных проблем.

Вместе с тем общая антропологизация истории, а также процесс интеграции гуманитарного знания все в большей степени приводит историков к выводу, что зачастую внимание к такому объекту исследования, как обыкновенный человек, не относящийся к интеллектуальной или политической элите, дает, по крайней мере, ничуть не меньше для понимания исторического процесса, чем изучение жизни выдающихся личностей, чему уделяла внимание еще античная историография. В этой связи такого человека все чаще можно видеть в качестве объекта исторического познания[43].

Представляется неординарной точка зрения на диалектику объекта и предмета, например, военной истории, высказанная военными учеными В.А. Золотаревым, О.В. Саксоновым, С.А. Тюшкевичем. Исходя из того, что под объектом науки понимается то явление, которое изучается, исследователи отметили, что длительное время основным объектом военной рассматривались войны и армии прошлого[44].

Однако, хотя это и классическое представление об объекте военно-исторической науки, но оно не отражает всей сложности объекта военной истории. Ведь любая конкретная война возникает в условиях мира, который в самом себе заключает источник и причины самых разнообразных войн. Война возникает тогда, когда для этого складываются необходимые и достаточные условия, которые формируются в обстановке мира[45]. Кроме того, всякая война заканчивается миром.

Это и ряд других обстоятельств позволили авторам посчитать, что не только войны и армии прошлого являются объектом военно-исторической науки, но и мир, предшествующий войне. Война с ее политической сущностью не разделяет предвоенный и послевоенный мир, а, напротив, связывает их в одну причинно-следственную историческую цепь событий. А это, в свою очередь, означает, что и мир «определенным образом входит в объект военно-исторической науки»[46].

Если границы объекта военно-исторического познания расширились, следовательно, требует корректировки предмета военной истории. Здесь цитированные выше авторы исходили из того, что при определении предмета военно-исторической науки исходили из того, что центральной темой исторического знания является «человек в исторически конкретных обстоятельствах», а не «окружающие человека обстоятельства».

Любой акт вооруженной борьбы, как и вся война в целом, — это «продукт деятельности людей»[47]. И поэтому историческое знание о событиях военной истории не может быть истинным, если человек предстает в нем только как средство, а не самоцель истории.

Исходя из таких посылок, ученые утверждают, что предметом военно-исторического знания выступают «исторические закономерности возникновения, хода и исхода войн, вооруженных конфликтов, армий, военная деятельность в единстве всех ее сторон — экономической, социальной, политической, духовной и собственно военной — государств, народных масс, классов, партий, движений как в мирное время, так и в военное время в различные исторические эпохи. Причем эта деятельность связана как с подготовкой, развязыванием и ведением военных акций (войн, вооруженных конфликтов), так и с их предотвращением»[48].

Как видно, даже из столь краткого обзора, диалектика объекта и предмета исследования довольно сложна. Здесь открывается широкое поле для дискуссий, которые не стоит переводить в плоскость зубодробильной полемики с тяжкими последствиями для ее учстников, что имело место в истории советской исторической науки. В дискуссии же важно, рассматривая тему, означенную выше, не скатиться на позиции догматизма.

Того, самого догматизма, главную характерную черту четко определил Г – Ф. Гегель — одностороннее рассудочное мышление, когда «исключаются противоположные определения».

Небезынтересно, что одна из центровых фигур горбачевской перестройки А. Н. Яковлев, рассуждая о догматизме, удивительно сошелся во взглядах с Г.Ф. Гегелем. Партийный функционер утверждал, что догматическое мышление имеет ярко выраженный родовой признак — «категоричность суждений, недопустимость иного видения обсуждаемого вопроса»

Того догматизма, который выступает в тесной связи с конъюнктурщиной (Одним из известных примеров такой конъюнктуры является оценка в учебнике по новейшей истории А.А. Кредера событий Второй мировой войны (см.: Кредер А.А. Новейшая история. 1914 – 1945 г. /А.А. Кредер. М., 1994). В качестве переломных событий этой войны автор рассматривает не битву под Москвой, не Сталинград и Курскую дугу, а сражения при мысе Мидуэй и Эль-Аламейн. Подобный пересмотр в оценке военных действий соответствует идущему с Запада стремлению умалить роль СССр в разгроме фашизма. [49], отличающейся от догматизма лишь тем, что она может быть не закостенелой, а постоянно видоизменяться, реагируя на политический ангажемент, а также прикрываясь актуальностью проблем исторического познания[50].

Непростая диалектика присутствует и во взаимоотношениях объекта и субъекта исторического познания.

Аксиоматично, что объект и предмет исторического исследования, в отличие от объекта естественно-научного познания, всегда связаны с прошлым. В естественных науках субъект всегда находится вне области изучаемых явлений, над ней. При изучении социальных явлений ученый чаще всего не является современником исследуемых событий, если речь идет о прошлом. Но в данной ситуации соотношение объекта и субъекта иное: и сам субъект, и исследуемые им явления принадлежат одному целому — истории. Историческое познание является в подобном смысле самопознанием общества.

Механизм этого самопознания таков, что оно осуществляется не безотносительно к позициям субъекта в условиях современной ему социальной среды, не в обход их, а через эти позиции, на их основе. В структуру данных позиций входит все, что связывает историка с его эпохой — язык, социально-политическое и иные взгляды, методология и др. Как тут не вспомнить поэта Александра Кушнера:

Времена не выбирают,

В них живут и умирают.

Большей пошлости на свете

Нет, чем клянчить и пенять.

Будто можно те на эти,

Как на рынке, поменять.

Полагаю, что можно согласиться с мнением Н.И. Смоленского, одного из ведущих методологов современной российской исторической науки, считающего, что перед историком в процессе научного познания всегда встает вопрос, который представители естественных наук не решают «Как ему изучать объект — прошлое — с позиции современной ему общественной среды, а не только с позиций достигнутого уровня знаний об объекте, что имеет место в естественно-научном познании?»[51]

Подчеркнем два существенных обстоятельства:

1. Самопознанием общества в процессе исторического познания основано на том, что при всех различиях между людьми в историческом пространстве и во времени, в характере цивилизации, в уровне и существе культуры есть нечто общее, что связывает все человечество в единое целое. Историософской основой такого представления является признание идеи мирового «всеединства», которая, по оценке М.Ф. Румянцевой, имела распространение в зарубежной философии, а в русской философии конца XIX – начала XX вв. «приобретает системообразующее значение» и в качестве части этого «всеединства» рассматривалось человечество в целом. На позициях признания мирового «всеединства» и человечества как части его стояли крупнейшие ученые России начала ХХ в. В.И. Вернадский и А.С. Лаппо-Данилевский[52]. Такой взгляд являлся концентрированным итогом научного развития на рубеже нового и новейшего времени, всесторонне учитывавшего взаимосвязь и интеграцию разных сфер знания. Он противостоял представлениям того же времени противоположного характера — о непреодолимых различиях между людьми разных эпох и цивилизаций, которые нашли обобщенное выражение в выводе О. Шпенглера, сделанном им вскоре после первой мировой войны: «”Человечество” — пустое слово»[53].

2. Представление об объекте изучения исторической науки как о явлении, имеющим тождество с историком, или, по крайней мере, очень тесное приближение к нему, складывалось однако среди историков стихийно, причем гораздо раньше появления самой идеи «всеединства", а уже после ее появления, в ХХ в., существовало в значительной мере столь же стихийно, вне связи с ней. Это приводило историков к упрощенному подходу в понимании сложной природы взаимоотношений между субъектом и объектом исторического исследования. Ранний пример такого упрощения давала историография XVIII в., когда с позиций философии рационализма сложилось представление о здравом смысле исследователя как о критерии для суждения о достоверности источника, когда А.Л. Шлецер, опираясь на идею здравого смысла, попытался восстановить летописный текст, написанный Нестором. Несостоятельность такого подхода к установлению достоверности источника и к реконструкции его текста была очевидна еще в первой половине XIX в.[54] В советской историографии примером подобного упрощения было понимание психологических основ личности и структуры ее мышления как неизменных в своих основах. Между тем, еще в первой половине ХХ в. для психологов, антропологов и этнографов была очевидна историчность психологии и мышления людей, что ставило проблему совершенствования методики истолкования и критики источников с учетом различий психологии историка и объекта его изучения[55].

Выходит, что близость между объектом и субъектом исторического познания может рассматриваться как относительная, далеко не как аналогия, но как своего рода подобие. Основано оно, прежде всего на том, что общая отличительная особенность людей состоит в существовании у них разума и чувств, рациональной и эмоциональной сферы. Данное обстоятельство оказывает свое воздействие на исследовательский процесс, ограничивая объективность историка[56] по сравнению с объективностью естествоиспытателя. В самом деле, объект исторического исследования, представляющий собой мир людей, общество и личность, наполнен, в отличие от объекта естествознания, эмоциями, которые оказывают едва ли меньшее влияние на ход событий, чем рациональное осознание людьми своих интересов. Страсти и эмоции минувших лет забываются со временем, но легко могут быть возвращены к жизни при обращении к документам и материалам прошлого, к источникам. Позднейший исследователь по мере все более глубокого ознакомления с источниками, вживания в изучаемую эпоху, становится как бы соучастником тех действий и процессов, который он познает, заражается теми же переживаниями и эмоциями, которыми жили люди того времени, персоналии научного исторического исследования и одновременно — герои повествования. В прошлом он усматривает аналогии современному ему положению, что ведет к тому, что он сочувствует одной из сторон изучаемого времени, а это неизбежно ограничивает его объективность. Для естествознания подобная ситуация исключена.

Связь субъекта и объекта исторического исследования проявляется в том, что объект находится в весьма жесткой зависимости от субъекта. Он таков, каков сам историк, личность которого составляет продукт своей эпохи и вписана целиком и полностью в культурно-историческую ситуацию своего времени, являясь ее частью, и в то же время, как личность творческая, оказывающая обратное воздействие на эту ситуацию. Степень такого обратного воздействия историка (или историографического направления) на культурно-историческую ситуацию может являться предметом историографического исследования. Объект исследования при таком предмете может быть или предельно широким, таким, как культура данной эпохи, или таким более конкретным, как ее историография вообще или отдельное историографическое направление, или еще более конкретным и узким, таким, как личность отдельного историка. При этом степень воздействия зависит от множества обстоятельств, прежде всего от самого ученого, причем это воздействие может выйти за хронологические рамки жизни и деятельности того или иного историка и влиять на культурно-историческую ситуацию более позднего времени. Так, не случайно мы являемся свидетелями взрыва интереса к личности и научному наследию целого ряда выдающихся историков старой России, а за последние годы — к А.С. Лаппо-Данилевскому. По-видимому, на повестку дня выдвигается вопрос о более внимательном изучении значения многих выдающихся историков советского времени с более строгим и конкретным учетом культурно-исторической ситуации тех лет. Примером такого крупного монографического исследования подобного рода может служить книга В.М. Панеяха о своем учителе Б.А. Романове[57].

Очевидно, что объект исторического изучения — результат свободного выбора субъекта-историка. Но выбор не зависит исключительно от него. Он связан с культурно-исторической ситуацией своего времени, частью которой была ситуация в историографии. Не случайно в качестве объектов исторического изучения в русской историографии XVIII – начала XIX вв. выделялось прошлое «Государства Российского» и деятельность ее венценосных правителей, во второй четверти и в середине XIX в. — уже не только государство, но и государственно-юридические учреждения, отдельные стороны культуры и быта, во второй половине века — хозяйственный и социальный строй, колонизационные процессы, местная, или «областная» история, в советское время — экономическое развитие, классовая борьба, общественные движения, революции. Даже при одном и том же объекте в историографии разного времени и разной направленности могло иметь место далеко не одинаковое его понимание. Такой объект изучения, как Разинское восстание и сам С. Разин, присутствует в отечественной историографии издавна, еще с конца XVII в. Однако в историографии конца XVII в. изучение этого объекта рассматривалось, прежде всего как повествование о злодеяниях казаков и их «воровстве», в XVIII — начале XIX вв. — как рассмотрение истории противогосударственного бунта, в концепции государственной школы — как яркий пример протеста против государственности и порядка наиболее темных сил старого русского общества, к которым относили прежде всего казаков, стремившихся к консервации отживших отношений, в советской историографии — как исследование одного из крупнейших проявлений классовой борьбы в русском феодальном обществе, как крестьянской войны, в трудах современного историка В.М. Соловьева - как познание «русского бунта», сложного общественно-психологического явления, специфически российской формы выражения общественного недовольства без каких-либо созидательных перспектив на будущее.

Таким образом, объект исторического исследования возникает не сам по себе. Он имеет неразрывную связь с его субъектом-историком и определяется современной историку культурно-исторической ситуацией. В познании его выражается потребность того времени, к которому принадлежит познающий субъект. Всякий же объект, как и субъект исторического познания — один из историографических и культурно-исторических фактов своего времени.

Не статен преувеличением сказать, что проблема соотношения объективного и субъективного начал в историческом познании и роли в нем самого историка носит историософский характер и имеет значение для методологии истории. В самом деле, от признания принципиальной возможности получения в результате исторического исследования объективного результата или же того, что степень объективности такого исследования неизбежно ограничена субъективным началом, выраженным как в источнике, так и в личности историка, зависит применение тех или иных исследовательских методов.

На всем протяжении развития научной историографии воззрения на эту проблему менялись. В целом для историографии XVIII – XIX вв. было характерно представление о том, что в источнике могут содержаться объективные данные, а для исследователя существовала возможность объективного подхода к изучению того материала, которым он располагал. Это не исключало понимание того, что в источниках нередко содержались сведения, не соответствовавшие реальности прошлого или по причине незнания или неполного знания автора по поводу того, о чем он писал, или его субъективности. На выявление из источников достоверных сведений была нацелена разносторонняя работа историков того времени по совершенствованию методов истолкования и критики источников. Свое наиболее полное выражение такое представление нашло в рамках позитивистской исследовательской парадигмы. В ней историческое исследование рассматривалось в целом как однотипное с исследованием в естественных науках, а достижение конечных его результатов ставилось в зависимость не столько от субъекта, сколько от объективной стороны, прежде всего такой, как состояние источниковой базы и разработанность исследовательских методов.

Положение изменилось на рубеже XIX – XX вв., когда сложился принципиально иной подход к оценке соотношения объективного и субъективного начал в историческом познании. Под влиянием релятивистских направлений историософии, таких, как академическая философия жизни и неокантианство, был сделан вывод о том, что всякий источник и всякий исторический труд характеризуются, прежде всего своей субъективностью, да и интересен прежде всего этим, что степень объективности как в источнике, так и в работе историка весьма относительна. Результат исследования в гуманитарных, а отчасти и в социальных науках ставился в зависимость, прежде всего от субъекта. Для историка это означало пересмотр традиционной методологии, сложившейся в своих основах в XIX в. Ранее источник использовался, главным образом, для извлечения из него необходимой информации. Новый подход к методологии основывался на том, что степень объективности такой информации может быть оценена при условии установления между историком и автором источника своеобразного диалога на базе понимания исследователем авторской психологии и характера личности. Путь к этому — углубленное проникновение в содержание источника, при котором значительно возрастает роль его истолкования, и сама работа с источником сводится в целом к истолкованию его содержания, а уже это позволяет «понять его создателя, получить информацию о нем»[58].

Такое понимание роли субъекта в историческом исследовании неизбежно выдвигало некоторые новые требования к историку. Это уже не только эрудиция, столь характерная для исследователей-позитивистов, детально знавших объект и предмет своей работы. Это такое требование, как предельная широта взглядов и основанная на ней толерантность, позволяющая понять и услышать другого, признать его право на культурную самобытность, суметь воспринять «принцип признания чужой одушевленности» в концепции А.С. Лаппо-Данилевского, который «позволяет повернуть историю лицом к человеку»[59] Подобная толерантность составляет одну из характерных черт культуры эпохи постмодернизма и с неизбежностью распространяется в современной историографии.

Подчеркнем, что с последней четверти ХХ в., в условиях становления и развития историографии постмодернизма, стало складываться новое представление об объекте и предмете исторического исследования и о роли в нем субъекта-историка. Утверждение, будто бы реальность прошлой жизни человечества как таковая отсутствует, или, по крайней мере, недоступна для познания, характерное для постмодернизма, вело к формированию нетрадиционного понимания того, что представляет из себя объект исторического исследования. Поскольку же единственной частью реальности прошлого, доступной для познания историка, объявлялся текст, под которым подразумевался всякий остаток прошлого в его материальном выражении или же всякое предание о прошлом, сохранившееся в письменной или в устной традиции, одним словом, любой след культуры человечества в самом широком смысле, то объектом познания становился этот текст[60]. Для такой составной части традиционной историографии, как источниковедческое исследование, текст также признается в качестве объекта исследования. Но текст в ней — не что иное, как исторический источник, который служил в конечном счете для познания реальности прошлого, а само источниковедческое исследование представляет из себя в свете традиционных историографических воззрений такое исследование источника, которое важно не только само по себе, т.е. как средство познания источника, но и как форма поиска наиболее эффективных способов использования источника в историческом исследовании.

В историографии постмодернизма текст как объект исследования приобретает несравненно большее значение, чем просто источник знаний о реальности прошлого, в т.ч. и такой, как сам источник. Он получает значение единственного остатка этой реальности, который доступен для исследовательского восприятия, рефлексии, построения авторских концептуальных конструкций на темы прошлого, и по существу — для субъективного прочтения и оценки того ушедшего в прошлое общества и автора как его представителя, которое оставило данный текст. Текст, таким образом, в качестве объекта исследования в историографии постмодернизма имеет то же самое значение, что и реальность прошлого в традиционной историографии. Но если реальность прошлого в традиционной историографии — это не только сохранившийся источник, но прежде всего те события, явления и процессы, которые уже прошли, то, чего перед историком уже нет, то текст — эта та часть реальности прошлого, которая дошла до историка.

Предмет исторического исследования, заключающийся в общем и в целом в изучении функционирования объекта и связей его с другими объектами прошлого, в постмодернистской историографии приобретает значение установления связи между изучаемым — текстом или текстами, которые выступают как объекты исследования, и интертекстом, или текстовой культурой, под воздействием которой созданы исследуемые тексты[61]. Воздействию на текст текстовой культуры прошлого придается исключительно важное значение, несравненно большее, чем самой реальности, окружавшей автора текста. Такое воздействие шло от текстовой культуры по временной вертикали, уходившей в прошлое по отношению к той эпохе, когда созданы изучаемые тексты, и от современной изучаемому тексту текстовой культуры, т.е. с текстами своей культурно-исторической временной горизонтали. Изучение этого предмета позволяет историку уяснить в конечном счете смысловую нагрузку текстов по таким двум направлениям: первое — что в изучаемых текстах сохранилось от смысла интертекста, или от текстовой культуры прошлого и современного этому тексту, и второе — какой новый, иной, особый смысл мог содержаться в этих текстах по сравнению с интертекстом.

Однако в свете представлений постмодернистской историографии выводы исследования по поводу изучаемого предмета, т.е. о смысле текстов, зависят, как это, по крайней мере заявляется, не от объективного содержания самих текстов, но от субъективного фактора, в качестве которого выступает историк как субъект процесса познания. Поэтому к предмету исторического познания с точки зрения постмодернизма может быть отнесено взаимодействие между изучаемым текстом и историком, исследователем этого текста, особенности восприятия текста исследователем, связанные с культурно-историческим различием эпох, когда создавался и когда изучался текст, а также с психологическими чертами личности историка.

Противоречия имеют место в понимании постмодернистами роли субъекта-историка в исследовательском процессе. С одной стороны, по сравнению с историософскими представлениями, сложившимися в рамках позитивизма и широко распространенных в ХХ в., когда позитивистские воззрения на историческое исследование подлежали пересмотру, такая роль, с точки зрения постмодернистов, несравненно выше. Это связано с тем, что они вообще отказываются видеть какую-либо объективную основу результатов труда историка. Созданная историком концепция, с их точки зрения — целиком авторская конструкция прошлого, без какого либо реконструктивного начала, связанного с воссозданием в историческом труде реальности прошлого какой-либо иной, чем изучавшийся историком текст. Исторический труд, таким образом, не может давать представление о какой-либо иной реальности прошлого, чем изучавшийся историком текст, а также, возможно, и такой реальности прошлого, как личность автора этого текста. Но он дает представление о личности его создателя-историка, его культуре и психологии. Может сложиться впечатление, что с точки зрения постмодернистов, труд историка, как и всякий итог творческой работы, говоря словами А.С.Лаппо-Данилевского, относившимися к характеристике исторического источника, представляет из себя реализованный продукт человеческой психики[62]. Или же что историк — совершенно свободная личность, а значимость его труда — не в объективном отражении в нем реалий прошлого, а в том, что он дает представление о субъективном впечатлении историка от прошлого, с которым он соприкасается через такую его реальность, как текст.

Между тем, этому противоречит другая основа постмодернистского воззрения на роль субъекта в изучении истории. Связана она с представлением о тексте. Всякий текст — итог сложного культурно-исторического взаимодействия личности автора с интертекстом, с прошлой и современной ему культурой, выражением которой является и интертекст, и каждый текст сам по себе, причем творческое начало в каждом тексте весьма ограничено и не выходит за культурно-исторические рамки интертекста, соответствует его законам. Но то же самое может быть сказано о труде историка, который также представляет из себя текст. При таком понимании характера труда историка как субъекта исследования его творческая роль ограничена интертекстом, т.е. в данном случае — прежде всего, историографической традицией, а вообще, в широком смысле — общей культурной традицией, частью которой является историография.

Противоречия возникают также в связи с тем, что постмодернисты разделяют принципиальное положение неокантианства конца XIX в. о всяком историческом явлении как об уникальном, неповторимом феномене. Несомненно, что такое представление должно быть распространено и на всякий текст, являющийся также историческим явлением. Однако представление о зависимости всякого текста, прежде всего от интертекста, о повторении в тексте в той или иной форме характерных признаков предшествовавшей тексту культуры, ставит под сомнение идею уникальности, феноменальности всякого объекта исторического исследования, как, впрочем, и всякого результата этого исследования — исторического труда.

Таким образом, резюмируя материал, изложенный выше, можно вынести на суд научной общественности следующие суждения обобщающего характера:

1. Объект и предмет исторического исследования представляют собой то, на что направлена цель исторического познания и соотносятся друг с другом, как статическое и динамическое начало.

2. Объект и предмет исторического исследования сами по себе историчны и меняются по мере изменения культурно-исторической ситуации.

3. Объект исторического познания связан с субъектом познания — историком, формируется им, зависит от него и от историографической ситуации времени творчества историка как части общей культурно-исторической ситуации.

4. От субъекта исторического познания зависит не только выбор объекта, но и содержание исторического исследования.

5. В культурно-исторической ситуации постмодернизма объектом исторического исследования становится текст, предметом – процесс формирования и развития этого текста в рамках интертекстовой традиции и взаимодействия текста с субъектом исследования.

Вот такая непростая диалектика. Полагаю, что здесь имеется огромное дискуссионное поле…

[1]См., напр.: Методологические основы научного познания: Учеб. пособие для студентов вузов. М., 1972. С. 64; Советский энциклопедический словарь. 4-е изд. М., 1989. С. 877; Философский энциклопедический словарь. 2-е изд. М., 1989. С. 393; Более подробно об отличительных характеристиках науки см.: Ильин В.В. Природа науки / В.В. Ильин, А.Л. Калинкин. М., 1985; Ильин В. В. Критерии научности знания. М., 1989; Современная философия науки. М., 1996; Границы науки. М., 2000; Белов В.А. Ценностное измерение науки. / В.А. Белов. М., 2001; История и философия науки: Учеб. пособие для аспирантов / Б.К. Джегутанов, В.И. Стрельченко, В.В. Балахонский, Г.Н. Хон. СПб., 2006 и др.

[2]Степин В.С. Философская антропология и философия науки. / В. С. Степин. М., 1992. С. 67.

[3]См.: Могильницкий Б. Г. О природе исторического познания. / Б.Г. Могильницкий. Томск, 1978. С. 5-7.

[4]Понимая дискуссионность суждения, которое будет изложено ниже, автор все-таки утверждает: объект и предмет исторического исследования определить намного проще, нежели объект и предмет собственно историографического исследования. — Г. И.

[5]Характерно, что здесь имеются и научные (см., напр.: Петров Ю.В. Практика и историческая наука. Проблема субъекта и объекта в исторической науке. / Ю.В. Петров. Томск, 1981; Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. / И.Д. Ковальченко. М., 1987; Рубеж веков: пробл. методол. и историогр. ист. исслед. - Тюмень, 1999; Мининков Н.А. Объект, предмет и субъект исторического познания / Н. А. Мининков [Электронный ресурс: Режим доступа: http://www.opentextnn.ru/history/?id=1350 – свободный. Загл. с экрана.]; Смоленский Н.И. Проблема объективности исторического познания / Н.И. Смоленский // Новая и новейшая история. 2004. №6.; Репина Л. П. Историческое сознание и историописание / Л. П. Репина // «Цепь времен»: пробл. ист. сознания (памяти проф. М. А. Барга) / ред. Л. П. Репина. - М., 2005. - С. 3-11), и учебные работы (см., напр.: Могильницкий Б.Г. Введение в методологию истории: учеб. пособие. / Б.Г. Могильницкий. М., 1989; Смоленский Н.И. Теория и методология истории: учеб. пособие для студ. высш. учеб. заведений / Н.И. Смоленский. М., 2007).

[6]Золотарев В.А. Военная история России / В.А. Золотарев, О.В. Саксонов, С.А. Тюшкевич. М., 2002. С.20.

[7]Более подробно см., напр.: Andreas Buller. О (нe)возможности познания исторической истины. [Электронный ресурс: Режим доступа: http://www.ruthenia.ru/logos/kofr/2001/2001_05.htm– свободный. Загл. с экрана.].

[8]См.: Ипполитов Г. М. «Военная и политическая деятельность А.И. Деникина (1890 – 1947 гг.): дис. докт. ист. наук. /Г. М. Ипполитов. М., 2000.

[9]См.: Алексашенко А.П. Крах деникинщины. / А.П. Алексашенко. М., 1966.

[10] Курсив мой. — Г. И.

[11]См.: Философский энциклопедический словарь. М., 1997. С.313-314.

[12]Петров Ю.В. Указ. соч. С.231.

[13] Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. М., 1987. С.43, 45.

[14]См.: Мининков Н.А. Указ. соч.

[15]См., напр.: Обсуждение вопросов методологии истории на расширенных заседаниях секции общественных наук президиума АН СССР 3 и 6 января 1964 года // Вопр. истории. - 1964. - № 5. - С. 3-34; Источниковедение истории СССР: сов. период. - Изд. 2-е, испр. и доп. - М., 1976; Рекомендации совещания историков в Отделе науки и учебных заведений ЦК КПСС 21-23 марта 1973 г. - М., 1974. Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. / Б.Ф. Поршнев. М., 1979; Данилов А.И. Историческое событие и историческая наука // Средние века. М. 1980. – Вып.43; Бурмистров Н. А. Партийность исторической науки: источниковед., историогр. и методол. аспекты): автореф. дис. ... докт. ист. наук / Н. А. Бурмистров. - Казань, 1986; Могильницкий Б. Г. О природе исторического познания. и др.

[16]Мининков Н.А. Указ. соч.

[17] Ковальченко И.Д. Указ. соч. С.43, 45.

[18] Там же. С.44.

[19] Мининков Н.А. Указ. соч.

[20]Там же.

[21]Могильницкий Б.Г. Введение в методологию истории. С.17.

[22]См., напр.: Аппиан. Гражданские войны. / Аппиан. М., 1994.

[23]См., напр.: Плутарх. Сравнительные жизнеописания. / Плутарх. М., 2004; Светоний Транквилл. Жизнеописание двенадцати цезарей / Транквилл Светоний. М., 1998.

[24]См., напр.: Бузескул В. Лекции по истории Греции. Т. 1. Введение в историю Греции. Обзор источников и очерк разработки. Изд. 3-е, перераб. / В. Бузескел. Пг., 1915; Историография античной истории. М., 1980; Кузнецова Т.И., Античная эпическая историография. Геродот. Тит Ливии. / Т.И. Кузнецова, Т.А. Миллер М., 1984 и др.

[25]Быковский С.Н. Методика исторического исследования. / С.Н. Быковский. Л., 1931.С.47.

[26] Повесть временных лет. М.; Л. 1950. Ч.1.: Текст и перевод /Подготовка текста и перевод Д.С.Лихачева и Б.А.Романова.

[27]См., напр.: Аврелий Августин. О граде божьем. / А. Августин. Минск, М., 2000.

[28] Гутнова Е.В. Историография истории средних веков (середина XIX в. — 1917 г.). М., 1974; Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. / А. Я. Гуревич. М., 1984.

[29]Заметим, что такие позиции более все-таки приемлемы к историографии средневековой Европы. В отечественной историографии того же периода данная тенденция просматриваемся несколько слабее, что заметил еще в свое время Д.С. Лихачев (см.: Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. / Д.С. Лихачев. М.: Л., 1947). Так, современный ученый легко «разведет» объект и предмет исследования в воинских повестях Древней Руси (см.: Воинские повести Древней Руси / Под ред. В.П. Андреевой -Перетц. М.:Л., 1949). Однако и здесь фактор ментальности, о котором говорилось выше, налицо. — Г. И.

[30]Более подробно см., напр.: Грабски Л. Ф. Фернан Бродель: вопросы методологии истории цивилизаций / Л. Ф. Грабски // Цивилизации. Вып. 1. - М., 1992. - С. 120-134; Зверева В. В. История исторического знания: пособие для вузов / В. В. Зверева, М. Ю. Парамонова, Л. П. Репина. - М., 2004.

[31]Цит. по кн.: Ковальченко И.Д. Указ. соч. С.46.

[32]См., напр.: Вольтер. История Карла XII, короля Швеции, и Петра Великого, императора России. / Вольтер. СПб., 1999. См., так же: Косминский Е.А. Вольтер как историк / Е.А. Косьминский // Вольтер. Статьи и материалы. М.-Л., 1948.

[33]Более подробно см., напр.: Попов Н.А. Ученые и литературные труды В.Н. Татищева (1686–1750). / Н.А. Попов. СПб., 1886; Дейч Г.М. В.Н. Татищев: Историк и государственный деятель. / Г.М. Дейч. Свердловск, 1962; Пештич С.Л. Русская историография XVIII века. Ч. I–III. / С.Л. Пештич. Л., 1961–1971.

[34]Более подробно см., напр.: Зверева В. В. История исторического знания; Шмидт С.О. Путь историка. Избр. труды по источниковедению и историографии XVIII века./ С.О. Шмидт. М., 1997 и др.

[35]Более подробно см., напр.: Малинов A.B. Философия истории в России. / А. В. Малинов. СПб., 2001; Новикова И.Н. Очерк русской философии истории / Л.И. Новикова, И.Н.Сиземская // Русская историософия. Антология. М., 2006. С.5-111; Шапиро А.Л. Историография с древнейших времен до 1917 года. / А.Л. Шапиро. М., 1993 и др.

[36] Ковальченко И.Д. Указ. соч. С.46.

[37]См., напр.: Новикова И.Н. Указ. соч.; Российские университеты в XIX – начале ХХ века. Воронеж, 1996; Историческая наука и историческое сознание / Б.Г. Могильницкий, И.Ю. Николаева, В.М. Мучник, Н.В. Карначук. Томск, 2000 и др.

[38]См., напр.: Вопросы историографии и источниковедения истории СССР - М., 1963; О мерах улучшения подготовки научно-педагогических кадров по историческим наукам: всесоюз. совещ., 18-21 дек. 1962 г. – М., 1964; Обсуждение вопросов методологии истории на расширенных заседаниях секции общественных наук президиума АН СССР 3 и 6 января 1964 года // Вопр. истории. - 1964. - № 5. - С. 3-34; Рекомендации совещания историков в Отделе науки и учебных заведений ЦК КПСС 21-23 марта 1973 г. - М., 1974. Пономарев Б. Н. Задачи исторической науки и подготовка научно-педагогических кадров в области истории // Избр. речи и ст. - М., 1977. - С. 168-183; Историография истории СССР: эпоха социализма [Текст]. - М., 1980; Ракитов А.И. Историческое познание: системно-гносеолог. подход / А. И. Ракитов. - М., 1982 и др.

[39] Блок М. Апология истории, или ремесло историка / М. Блок. М., 1986. С.18.

[40] Могильницкий Б.Г. Введение в методологию истории. С.18.

[41] См., напр.: Сенявская Е. С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России / Е.С. Сенявская. М., 1999; «Я» и «Мы»: история, психология, перспективы: материалы Междунар. науч. конф., 30-31 мая 2002 г., Санкт-Петербург / под ред. С. Н. Полторака. - СПб, 2000; «Наши» и «Чужие» в Российском историческом сознании: материалы Междунар. науч. конф., 24-25 мая 2001 г., / под ред. С. Н. Полторака. Санкт-Петербург. - СПб., 2001; Исторические персоналии: мотивация и мотивировки поступков Материалы Всерос. науч. конф..16-17 декабря 2002 г. Санкт-Петербург/ Под ред. С.Н. Полторака. СПб, 2002; Пространство и время в восприятии человека: историко-психологический аспект: Материалы XVI Междунар. науч. конф., Санкт-Петербург, 16-17 декабря/ под ред. С. Н. Полторака. СПб., 2003; Художественная литература как историко-психологический источник: материалы XVI Междунар. науч. конф. Санкт-Петербург 14-15 декабря 2004 г. / Под. ред. С.Н. Полторака, СПб., 2004; Историческая память и социальная стратификация. Социокультурный аспект: Материалы XVII Междунар. науч. конф., Санкт-Петербург, 16-17 мая 2005 г.: В 2ч./ Под ред. С.Н. Полторака. СПб., 2005; Войнаровский О.В. Е. К. Миллер: военачальник и политик: историко-психологическое исследование военно-политических аспектов деятельности неординарной исторической персоналии (1914 – 1937 гг.). / О.В. Войнаровский. СПб., 2006 и др.

[42]Более подробно см., напр.: Кром М. Отечественная историография в антропологической перспективе / М. Кром // Исторические исследования в России — II.Семь лет спустя / Под ред. Г.А. Бордюгова. М., 2003. С.179-203; Лукьянов Д. В. Образы интеллектуализма в современном историческом процессе [Электронный ресурс] / Д. В. Лукьянов. - Режим доступа: http://liber.rsuh.ru. – Загл. с экрана; Шеуджен, Э. А. Лекция по общим вопросам историографии [Электронный ресурс] / Э. А. Шеуджен. - Режим доступа: http://www.history.perm.ru. – Загл. с экрана; Шикло, А. Е. Современные проблемы изучения истории исторической науки [Электронный ресурс] / А. Е. Шикло. - Режим доступа: http:// history.krsu.edu. – Загл. с экрана и др.

[43]Более подробно см., напр.: Смоленский Н.И. Теория и методология истории. С.32-52.

[44]См.: Золотарев В.А. Указ. соч. С.21.

[45]См.: Там же.

[46] Там же.

[47] Там же. С.22.

[48] Там же. С.22.

[49]Одним из известных примеров такой конъюнктуры является оценка в учебнике по новейшей истории А.А. Кредера событий Второй мировой войны (см.: Кредер А.А. Новейшая история. 1914 – 1945 г. /А.А. Кредер. М., 1994). В качестве переломных событий этой войны автор рассматривает не битву под Москвой, не Сталинград и Курскую дугу, а сражения при мысе Мидуэй и Эль-Аламейн. Подобный пересмотр в оценке военных действий соответствует идущему с Запада стремлению умалить роль СССр в разгроме фашизма.

[50]По ходу не могу не заметить, в чем отличие актуальности от конъюнктуры Актуальность по отношению к прошлому задает только вопрос. Конъюнктура подгоняет прошлое под априорную, навязываемую этому прошлому форму ответа, представление о нем в угоду тем или иным веяниям окружающей исследователя среды, искажение смысла и сути событий прошлого становится в таком случае неизбежным. — Г. И.

[51]Смоленский Н.И. Теория и методология истории: С.30.

[52]Румянцева М.Ф. Методология истории А.С. Лаппо-Данилевского и современные проблемы гуманитарного познания / М.Ф. Румянцева. // Вопросы истории. 1999. № 8. С.139.

[53] Шпенглер О. Закат Европы. Раздел 7 /О. Шпенглер // Философия истории. Антология. М., 1995. С.164.

[54]См.: Пронштейн А.П. Источниковедение в России. Эпоха капитализма. / А.П. Пронштейн. Ростов-на-Дону, 1991. С.339, 340.

[55]См.: Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX – XII вв.) /И.Н. Данилевский. М., 1998. С.8.

[56]Объективность историка — исключительно сложное понятие, причем дискуссионное, где дискуссии, всегда идут на грани полемики. Я однажды высказал в данной связи свое мнение (см.: Ипполитов Г.М. Объективность исторических исследований. Достижима ли она? Дискуссионные заметки // Изв. Самарского науч. центра Рос. Акад. наук. 2006. Т.8. №3 (июль – сентябрь).

[57] См.: Панеях В.М. Творчество и судьба историка: Борис Александрович Романов. СПб, 2000.

[58]См.: Источниковедение. Теория. История. Метод. Источники российской истории: Учеб. пособие / И.Н.Данилевский, В.В.Кабанов, О.М.Медушевская, М.Ф.Румянцева. М., 1998. С.28.

[59] Там же. С.11.

[60] См.: Лубский А.В. От монизма к плюрализму: постнеклассическая модель исторического исследования // Ecce Homo (Памяти Э.Г. Алавердова). 1947– 1996. / А.В. Лубский. Ростов-н/Дону, 2002. С.52.

[61] Под интертекстом следует понимать не текст в узком смысле слова и не только литературную традицию, а культурную традицию вообще, поскольку, с точки зрения постмодернистов, текст – не только литературный, но и всякий иной источник. — Г.И.

[62] Характеристику А.С. Лаппо-Данилевским источника применила по отношению к постмодернистскому понятию «текст» О.М. Медушевская (см.: Источниковедение. Теория. История. Метод. Источники российской истории. С.118).