Штрихи к портрету на фоне эпохи 4 страница
Научное определение, с точки зрения Кожинова, «более или менее однозначно и плоско», смертно: оно со временем устаревает, то есть отменяется или включается в состав нового, более совершенного. Настоящая же идея многозначна, глубока, вечна, то есть «идеи нередко оспаривают, даже отвергают, но они всё же продолжают жить и сохранять свою ценность».
Любые общие положения обретают живое дыхание, проверяются на прочность лишь при столкновении с художественной реальностью. Вадим Кожинов называет имена критиков, чьё творчество отвечает вышеприведённым критериям. Это Игорь Виноградов, Бенедикт Сарнов, Александр Михайлов, Лев Аннинский, Михаил Лобанов, Анатолий Ланщиков, Пётр Палиевский. В отличие, например, от Александра Твардовского и Владимира Лакшина, называющих авторов только одного – своего – направления, Вадим Кожинов привёл имена критиков разных направлений.
Уже первые книги Вадима Валериановича «Виды искусства» (М., 1960), «Основы теории литературы» (М., 1962), «Происхождение романа» (М., 1969) стали событием, вызвали восторженные отзывы у разных авторов. Приведу лишь отклик Михаила Бахтина, который познакомился ещё с рукописью «Происхождения романа». Он в письме к В.Кожинову от 1 апреля 1961 года дал ей развёрнутый отзыв. Я по понятным причинам процитирую только начало его: «Прежде всего мне хочется поблагодарить Вас, Вадим Валерианович, за то высокое наслаждение, которое доставило мне чтение Вашей книги, такой свежей, покорительно талантливой и одновременно такой научно зрелой. Из известных мне работ о романе Ваша книга представляется мне лучшей.
Поражает её научная и художественная цельность. Книга сделана из одного куска. Всё в ней пронизано глубокой и оригинальной мыслью. Нет мёртвых мест, нет не освоенных мыслью и не нужных для мысли материалов. По своей цельности и внутренней завершённости эта книга скорее эпична, чем романна» («Москва», 1992, № 11-12). Это тот случай, когда комментарии излишни.
Общеизвестно, что В.Кожинов умел писать так, что его работы удивляли, вызывали споры, запоминались надолго. Это происходило прежде всего потому, что Вадим Валерианович опровергал традиционный или преобладающий взгляд на писателя, проблему, явление и выдвигал свою, мягко говоря, неожиданную версию. Назову лишь несколько нашумевших в своё время и до сих пор актуальных статей: «О главном в наследии славянофилов» («Вопросы литературы», 1969, № 10), «Проблема автора и путь писателя. На материале двух повестей Юрия Трифонова» («Контекст-1977» – М., 1978), «Русская литература и термин «критический реализм» («Вопросы литературы», 1978, № 9), «И назовёт меня всяк сущий в ней язык…» («Наш современник», 1981, № 11), «Правда и истина» («Наш современник», 1988, №4), «Об истоках русской литературы. Творчество Илариона и историческая реальность» («Вопросы литературы», 1988, № 12).
Версия Вадима Валериановича о смерти Пушкина вызвала отрицательно-возмущённую реакцию у «левых». Поэль Карп в статье с говорящим названием «Мифология как принцип» так прокомментировал статью Кожинова: «…Поэт, оказывается, был убит из-за того, что росло его влияние на государя, и граф Нессельроде, опасаясь радикальных политических перемен, организовал убийство. Но нужны всё же хоть какие-то факты такой его деятельности. Таковые неизвестны, и мифотворец Кожинов их творит <…>» («Нева», 1989, №11).
Во-первых, Кожинов в статье «Из чьей руки?..» («Правда», 1987, №37) ссылается на свидетельство Г.В.Чичерина, который через родителей и родственников – дипломатов – был посвящён в тайну гибели поэта. Чичерин в письме к пушкинисту П.Щёголеву в 1927 году утверждал, что автором «диплома», пасквиля является Брунов, личный помощник министра иностранных дел Нессельроде. Заказчиком же письма была супруга министра.
В том же году в «Московском пушкинисте» были опубликованы воспоминания князя М.Голицына, где приводятся слова императора Александра II: «…Теперь знают автора анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина: это Нессельроде». В.Кожинов при этом оговаривает: «Автор» – это ещё, конечно, не значит изготовитель «диплома» как такового. Сделал несколько его экземпляров, по-видимому, именно Брунов». На вопрос о цели «заказчика» В.Кожинов отвечает, опираясь на итоговую работу Д.Благого «Погибельное счастье (женитьба, дуэль, смерть)».
Дискуссия о гибели Пушкина получила своё продолжение в 1991-1993 годах. Теперь уже «чистый» пушкинист С.Фомичёв, которого Кожинов называет «весьма посредственным» и «малоизвестным литературоведом», сначала приписывает критику масонскую версию гибели Пушкина («Русская литература», 1991, № 2). После ответа Вадима Валериановича он вынужден был признать безосновательность своих утверждений и… тут же выдвинул новый вариант «обвинения»: П.Щёголев, Г.Чулков, И.Андроников, Д.Благой, на которых ссылается В.Кожинов, говоря о космополитической «окраске» заговора, ничего подобного не утверждали. Приведя цитаты из работ названных авторов, Кожинов делает закономерный вывод: «Как видим, и П.Е.Щёголев, и Г.И.Чулков, и И.Л.Андроников, и Д.Д.Благой были убеждены, что гибель Пушкина явилась «результатом зловещих действий «ареопага», «олигархии», «клики», «верхушки», суть коих определена в их работах словами «интернациональная», «космополитическая», «международная» <…> и, с другой стороны, «никак не связанная с русской культурой», «антинародная», «антинациональная» и, добавлю от себя, откровенно русофобская. В 1837 году это понял даже иностранный дипломат, назвавший погибшего Пушкина представителем «русской партии», противостоящей иной, антинациональной группировке» («Литературная Россия», 1993, № 28-29).
В 1999 году Вадим Валерианович вновь вернулся к этой теме в статье «О тайне гибели Поэта» («Москва», 1999, № 6). Он значительно детализирует событийно-человеческий фон трагедии, при этом положения двух предыдущих работ, как и они сами, почти в полном объёме органично входят в данную статью. Называются и новые авторы, которые в разное время высказывали идеи, созвучные кожиновским. Это Николай Страхов и Владислав Ходасевич.
Вообще в год 200-летия со дня рождения А.С.Пушкина В.Кожинов опубликовал восемь статей о поэте. В них рассматриваются самые разные вопросы: от места рождения Пушкина («Где родился поэт?» // «Труд», 1999, 5 мая) до его историософских взглядов («Пушкин и Чаадаев. Из истории русского национального самосознания // «Национальные интересы», 1992, № 2). Одиннадцать статей о Пушкине вошли в книгу Вадима Валериановича «Великое творчество. Великая Победа» (М., 1999), в которой закономерно связываются явление Поэта и наша Победа 1945 года.
Через многочисленные «пушкинские» интервью Кожинова лейтмотивом проходит мысль, вынесенная в заглавие беседы с Вяч. Морозовым: «Мы все еще должны дорасти до пушкинских стихов» («Наш современник», 1999, № 6). О Вадиме Валериановиче Кожинове можно сказать, что он до пушкинских стихов дорос.
В.Кожинов считает, что распространённая точка зрения: в России была только литература – абсурдна. И это действительно так, ведь «высота и богатство слова невозможны без высоты и богатства самого бытия» («Вопросы литературы», 1987, № 12). Отсюда столь пристальный интерес исследователя к истории и к литературе как своеобразнейшему «высшему плоду» её.
Эту полюбившуюся мысль В.Кожинов затем повторял неоднократно, и в изменённом «расширенном» варианте она за год до его смерти проросла в названии «Поэзия, искусство и культура – это высший плод истории» («Роман-газета XXI век», 2000, №1). А 5 августа 1999 года в интервью В.Липунову и В.Румянцеву В.Кожинов, оглядываясь назад, выдвинул такую версию соотношения истории и литературы в своей жизни: «В сущности лет 15 назад я перестал заниматься литературой. Тогда я занимался литературой, но для того, – теперь я понимаю, – чтобы теперь глубже заняться историей. Чтобы заниматься историей, необходимо получить представление о том, что называется вечными ценностями. Только с этой точки зрения возможно объективно подойти к истории» («Русский переплёт», 1999, 5 августа).
История рассматривается В.Кожиновым и как осмысливаемый объект, и как показатель мировоззренческого и творческого роста художника, исследователя литературы. Критика интересует не только фактическая сторона вопроса, но и трактовка тех или иных событий и явлений действительности. При выявлении исторических ошибок, допущенных писателями и исследователями литературы, В.Кожинов последователен и беспристрастен. Например, для него одинаково неприемлемы, мягко выражаясь, неточности «правого» С.Алексеева и «левого» А.Рыбакова, о которых он говорит в статьях «Огни прошлого» («Литературная учёба», 1986, № 6) и «Правда и истина» («Наш современник», 1988, № 4). Может показаться, что порою В.Кожинов слишком строг в своих суждениях, отказывая некоторым литдеятелям не только в культуре, но и в образованности. Понять требовательность, бескомпромиссность Вадима Валериановича в этом вопросе вполне можно: дело дошло до того, что мы стали чужеземцами в своей истории и культуре, а нередко иностранцы знают наше наследие лучше современных историков, писателей, критиков, литературоведов. И если у Арсения Гулыги в статье «Поиски абсолюта» («Новый мир», 1987, № 10) хватило мужества признать, что глаза на истоки не только русской, но и западно-европейской литературы и философии ему открыл славист из Германии Л.Мюллер, указав на «Слово о Законе и Благодати» Илариона, то многие русскоязычные авторы продолжают пребывать в плену «левых» стереотипов. Так, В.Каверин в статье «Большой день» в конце 80-х утверждал, что русская тысячелетняя история литературы «началась с гениального «Слова о полку Игореве». Но ещё более странно то, что, по мнению писателя, только после победы Октябрьской революции, благодаря «деятелям левого направления в искусстве» – Мейерхольду, Татлину, Маяковскому, Пастернаку, которые поняли её «как собственную победу», «русская культура рванулась на мировую магистраль» («Вопросы литературы», 1987, № 11).
Сознательное и неосознанное самооплёвывание «левых» кавериных принципиально отличается от самокритичности «правых». Самокритичность, как одну из ведущих национальных особенностей русских, В.Кожинов рассматривает в статье «И назовёт меня всяк сущий в ней язык…» («Наш современник», 1981, № 11). Он обращает внимание на то, что «беспощадный самосуд» вызван утверждающим пафосом и высоким идеалом. Природа и причины самооплёвывания иные, о чём немало и убедительно говорилось А.Кузьминым, М.Лобановым, В.Кожиновым, А.Казинцевым и другими «правыми» авторами. Мы же приведём высказывание Ф.М.Достоевского, как бы предвидевшего и прогрессирующую в ХХ веке тенденцию самооплёвывания, и современную литературную ситуацию: «Самоуважение нам нужно, наконец, а не самооплёвывание. Не бойтесь: застоя не будет» (Достоевский Ф. Полн. собр. соч.: В 30 т. – Т.26. – Л., 1983).
В.Кожинов в своей самой «нашумевшей» статье начала 80-х вводит нашу «улицу» в мировой исторический и культурный контекст, показывает её реальное лицо, её своеобразие – «преимущество». «Преимущество», заключающееся не столько в том, что Иван Грозный на фоне своих современников (королей Франции, Англии, Испании) выглядел не грозным, или казаки в сравнении с французской буржуазией были «агнцами кротости», сколько во всечеловечности – самобытной черте русской литературы, русского национального характера, в «творчестве всечеловеческого диалога».
И о чём бы ни писал В.Кожинов: о взглядах одного из популярнейших учёных ХХ века М.М.Бахтина и его малоизвестного брата Николая, о мировоззрении и творчестве Ф.Тютчева и М.Пришвина, Транссибирской магистрали и артели и о многом другом, – он везде стремится найти диалог – почву национального сознания, природу отечественной культуры (См.: «Великий творец русской культуры ХХ века», «Ещё несколько слов о Михаиле Бахтине», «Бахтинская концепция лирической поэзии», «Соборность поэзии Ф.И.Тютчева», «Время Пришвина», «Мы меняемся?» и т.д.). Говорить же о традиционном монологическом сознании, о диалоге как о новом для нас типе мышления, к которому мы не готовы, как это делает И.Клямкин в статье «Какая улица ведёт к храму?» («Новый мир», 1987, № 11), – это значит не видеть и не понимать главного, сути отечественной культуры и истории. А поэтому, при таком взгляде на нашу историческую улицу, поиски путей, ведущих к храму, обречены на неудачу.
Споры об особенностях национального сознания сопровождались эмоциональными всплесками и оценками, помогающими понять естество личности В.Кожинова. Он, как правило, сдержанный в проявлении чувств и выражений, буквально загорался, когда сталкивался с навешиванием ярлыков и русофобией.
Во время известной дискуссии 1977 года «Классика и мы» (См.: «Москва», 1990, № 1-3) Вадим Валерианович буквально утонул в переполнивших его чувствах, вызванных обвинениями в антисемитизме, поведением Е.Сидорова, Е.Евтушенко и других «левых». Во всех иных случаях ему удавалось справиться с эмоциями, тем более тогда, когда он находился за письменным столом. Так, в статье «К спорам о «русском национальном сознании» (1990) В.Кожинов, оценивая взгляды А.Стреляного, как никогда резок, адекватно резок: «это закономерный результат полнейшего невежества»; «редкостное незнание истории»; «совершенно вздорные обвинения»; «не более чем злобный вымысел» (Кожинов В. О русском национальном сознании. – М., 2002). Эмоциональной кульминацией в ответе В.Кожинова является комментарий к следующей мысли А.Стреляного: проблема национального сознания – некая патология. После убийственной реплики: «такое восприятие национальной идеи является поистине идиотским извращением» – последовало принципиальнейшее суждение, которое, думаю, многое объясняет в феномене Кожинова и в его отношении к художникам слова и человеку вообще. Итак, «писатель, претендующий на подлинную высоту – то есть в конце концов на всемирное значение своих творений, – должен или вернее, не может не осознавать свою страну, свою Родину как абсолютную ценность и как центр, как сердце целого мира».
Закономерно, что чувством Родины как абсолютной ценностью, историзмом мышления В.Кожинов измеряет творчество писателей, литературоведов, критиков, деятельность государственных руководителей, культурную политику. Еще в 60-е годы, когда «любовь к родному пепелищу» была не в чести, когда наносился один из сокрушительнейших варварских ударов по старой Москве, В.Кожинов в статье «Поэзия и гражданственность» в исчезнувшем мире арбатских переулков, в отличие от многих русскоязычных авторов, видел не «замшелую пошлость домов, прикорнувших горбато» (Ю.Панкратов), а колыбель национальной культуры, своеобразнейший архитектурный стиль – московский ампир, обладающий такой чертой, как скромность.
Стихотворения Ю.Панкратова и В.Соколова, написанные по этому далеко не частному поводу, не случайно привлекли внимание В.Кожинова. В них проявились две позиции, две точки зрения: «левая» русскоязычная, и «правая» русская, – на прошлое и настоящее нашей культуры; безродность, бездомность, манкуртизм – с одной стороны, патриотизм, гражданственность – с другой.
Эти и другие многочисленные примеры позволяют поставить вопрос о творческом поведении художника, вопрос, которому много внимания уделяет В.Кожинов. Он справедливо считает, что русский талант и профессионализм должны иметь обязательный надёжный человеческий фундамент, определяющий сущность творчества, которую, по мысли исследователя, наиболее точно выразил М.М.Пришвин. В цельности своей личности писатель видел обязательное условие создания «прочной вещи», о чём и свидетельствовал: «…Я веду себя так, чтобы выходили из меня прочные вещи…» (Пришвин М. Дорога к другу. – М., 1957).
Это помнит, держит в уме В.Кожинов в статье «Поэзия лёгкая и серьёзная», где говорит об умении «сберечь творческое поведение» как о непременном условии того, чтобы судьбы талантливых дебютантов 1965 года – Н.Рубцова, А.Плитченко, О.Чухонцева – состоялись. Это помнит критик, рассуждая и о соотношении таланта и созданных ценностей в «Книге о русской лирической поэзии XIX века» (М., 1978), и о литературном процессе 50-80-х годов ХХ столетия в статье «Мы меняемся?». Данную поправку на творческое поведение, эту точку над i в судьбах художников не учитывают С.Чупринин и Б.Сарнов, и, как следствие, – крайне произвольная трактовка взглядов В.Кожинова.
Естественное желание исследователя взглянуть в лицо тех «мы», от имени которых Е.Старикова «клеймит» доморощенный шовинизм «дурного (бывает и недурного? – Ю.П.) тона» и находит его истоки в восторженном отношении к победе в Великой Отечественной войне, Б.Сарнов в статье «Кому улыбался Блок?» («Огонек», 1988, № 3) воспринимает как попытку поделить всех писателей на «своих» и «чужих», навязать «свой табель о рангах». Но об этом у В.Кожинова нет ни слова. Автор статьи «Мы меняемся?», приводя факты из творческой биографии Е.Стариковой и Ю.Трифонова, выясняет их моральное право на предъявление подобных обвинений. Данный приём – не изобретение В.Кожинова, как считает Б.Сарнов, иронизируя по этому поводу, – к нему прибегают и прибегали многие, в том числе и «левые», авторы.
Для В.Кожинова важно определить, в какой системе духовно-нравственных и эстетических ценностей работает художник, как его произведения соотносятся с традициями русской классической литературы, не опираясь на которые, считает исследователь, нельзя по-настоящему творить. В «Книге о русской лирической поэзии XIX века» (М., 1978) и в сборнике «Стихи и поэзия» (М., 1980), а также других работах автора не раз подтверждается тезис об органическом слиянии естественности и искусственности в русской поэзии XIX века.
В книге «Стихи и поэзия» классическим образцом исследователь измеряет творчество Ахматовой и Пастернака, Заболоцкого и Мартынова, Асеева и Твардовского и многих других поэтов ХХ века. Далеко не все из них выдержали и выдерживают «испытание простотой». А из тех, кто выдержал, наиболее показательна судьба Б.Пастернака.
Опровергая широко распространённое мнение о молчании Б.Пастернака в 30-40-е годы как результате нападок на него, В.Кожинов показывает, что, находясь в «зените признания и славы» (об этом свидетельствуют и письменная благодарность Сталину, и выход 20 сборников и 26 книг переводов), художник не в силу внешних причин, а в силу внутренней и органической эволюции приходит в конце концов к «неслыханной простоте», к обретению русской классической традиции. Но Б.Пастернак, продолжавший данную традицию в послевоенное время, был за это подвергнут критике. В.Кожинов, отвергая обвинения К.Симонова в том, что в «классических» стихах Б.Пастернака «высказаны всё те же эгоцентрические взгляды человека, замкнувшегося в себе», пишет: «…В поздних стихах Пастернака воплощено как раз «родство со всем, что есть».
Творческое становление Н.Рубцова, В.Соколова, А.Жигулина, Ст.Куняева, А.Передреева, О.Чухонцева, А.Прасолова и некоторых других поэтов прошло под знаком возвращения, «поворота к классическому стилю». Именно эти художники являются, по мнению В.Кожинова, представителями ведущего течения в русской поэзии 60-70-х годов. Важно отметить, что к такому заключению исследователь пришёл не задним числом, а в 60-е годы, ставший с тех пор активным сторонником данного течения.
В.Кожинов обладал почти безошибочным чутьём на таланты, редким даром предвидения. Он – автор и первой, до сих пор лучшей, работы о Н.Рубцове («Николай Рубцов: заметки о жизни и творчестве поэта». – М., 1976). Не случайно именно Н.Рубцов вызвал особый интерес у В.Кожинова. На фоне «сделанности», «сконструированности», «громкости» (формы выражения различных пустот) «молодёжной» поэзии, на фоне эклектичного стиля в творчестве поэта исследователь увидел иной, органический, художественный мир, на котором лежит «отблеск безграничности и живого мерцания», мир, проникнутый стихиями народа, природы, вселенной.
В.Кожинов, видимо, как никто из русских и русскоязычнх исследователей, придавал значение доклассической поэзии как новому резервуару, дополнительной мощности для развития современной поэзии. Классика XIX века, утверждает В.Кожинов в статье «Классика и «доклассика» сегодня», не затронула все стороны народной души, не освоила разнообразнейший богатейший доклассический опыт: безмерный космизм, особое ораторское громогласие, народную смеховую культуру («Литературная учёба», 1978, № 1).
И творчество Ю.Кузнецова, обращённое именно к «доклассической» традиции, – новый этап в русской поэзии последней трети ХХ века, который определяется в книге «Стихи и поэзия» как «возвращение к сложности». При этом В.Кожинов уточняет, что речь идёт не о гносеологической сложности Л.Мартынова, и не о ребусной сложности А.Вознесенского, а о бытийной, онтологической сложности. Она определяет во многом художественный мир Ю.Кузнецова. Лирический герой поэта, по версии Кожинова, находится в «пространстве тысячелетнего бытия», где не существует временных и исторических перегородок как между предками и потомками, так и целыми эпохами, где бытие народа – личное предбытие, где человек «меряется всемирно-исторической и вселенской, космической мерой» («Литературная учёба», 1982, № 2).
В 80-90-е годы Вадим Кожинов некоторые свои взгляды принципиально менять не хотел, хотя столь же принципиальная коррекция их была объективно необходима. Это касается, в частности, личности Александра Твардовского как главного редактора «Нового мира».
Во времена жарких баталий второй половины 80-х годов и в 90-е годы в трактовке этого вопроса Кожинов занимал позицию, которая характерна для многих «правых» в последние почти сорок лет. В статьях и интервью Вадим Валерианович справедливо и методично развенчивал миф о «Новом мире» как лучшем и оппозиционном журнале 60-х годов. Вот два высказывания критика из статей «Ещё несколько слов о Михаиле Бахтине» и «К спорам о «русском национальном сознании»: «Важно подчеркнуть, что до последнего времени «антихристианская» направленность была присуща не только «официальным», но и сугубо «либеральным» кругам: так в «свободомыслящем» «Новом мире» 1960-х годов постоянно публиковались разные антихристианские сочинения» (Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002); «Замечательно, что старый друг Бухарина Илья Эренбург вторил ему не только в 1930-х годах, а и в 1960-х годах, и не где-нибудь, а на страницах вроде бы культурного «Нового мира».
…Итак, Россию до «великого перелома» населяли всего лишь «эмбрионы» людей. И в «Новом мире» никто не дрогнул от столь дикого русофобства…» (Кожинов В. О русском национальном сознании. – М., 2003).
Одновременно Вадим Валерианович неоднократно пытался противопоставить главного редактора «Нового мира» его сотрудникам. По сути, повторялась, варьировалась давняя версия о Твардовском как о «свадебном» редакторе, которым умело руководило его окружение. В статье «Самая большая опасность…» эта версия применительно к полемике «Нового мира» и «Молодой гвардии» выглядит так: «Он, признанный крупнейший поэт, едва ли даже и читал (что, читают только непризнанные, некрупные поэты? – Ю.П.) этот журнал («Молодую гвардию». – Ю.П.), – разве только слушал, что ему сообщали о нём Дементьев и другие» («Наш современник», 1989, № 1).
Данная точка зрения легко опровергается дневниковыми записями и самого Твардовского, и его ближайшего окружения: В.Лакшина и А.Кондратовича. Из этих записей следует, что главный редактор «Нового мира» читал всё в своём журнале и основные материалы в изданиях оппонентов. И в борьбе с «Молодой гвардией» он занимал такую же позицию, как и Александр Дементьев, чья статья «О традициях и народности» («Новый мир», 1969, № 4) стала поводом для очередной полемики.
Конечно, между А.Твардовским и его окружением существовали разногласия (о некоторых из них я говорю в статье «Русский критик на «передовой» // «Наш современник», 2005, № 11), но они не были столь масштабно-глобальными, чтобы можно было, подобно Кожинову, утверждать: «В глубоком смысле Твардовский в последние годы был, без сомнения, ближе к тому направлению, которое рождалось, складывалось в «Молодой гвардии», нежели к тем много говорящим о нём сегодня сотрудникам «Нового мира».
По столь важным, определяющим вопросам, как вера в Бога, национальный вопрос, отношение к дореволюционной и советской истории, восприятие славянофильской и революционно-демократической традиций, роли Ленина, Сталина в судьбе страны и многим другим, А.Твардовский и сотрудники «Нового мира» были единомышленниками и идейными противниками «Молодой гвардии».
И ещё: в подтверждение своей версии В.Кожинов сообщает, с его точки зрения, неожиданный для многих, но бесспорный факт: «Наш современник» с 1970 года стал «наследником» не только «Молодой гвардии», но и «Нового мира». Данный факт иллюстрируется следующим образом: «Десятки авторов <…> после ухода Твардовского нашли, так сказать, убежище именно в «Нашем современнике».
Думаю, Вадим Кожинов несколько фетишизирует сам факт публикации, который ещё не означает принадлежности писателя к тому или иному направлению. С теми, кто пришёл в «Наш современник», было не всё так однозначно и в плане публикаций, и в плане позиции. Во-первых, многие из них в 70-80-е годы продолжали печататься в «Новом мире». Это такие разные по своим взглядам писатели, как Ф.Абрамов, В.Тендряков, В.Белов, В.Быков, В.Астафьев… Во-вторых, трудно назвать авторами «Нашего современника» (беру по списку Кожинова) И.Дедкова, А.Туркова, А.Кондратовича, Ф.Искандера, В.Тендрякова. Их случай тот, о котором говорят: «нужда заставила». Это наглядно видно на примере Игоря Дедкова. Его дневники свидетельствуют о реальном – негативном – отношении к ключевым авторам журнала и «Нашему современнику» в целом. Об этом я относительно подробно говорю в статье «Игорь Дедков как феномен» («День литературы», 2006, № 11), поэтому сейчас только приведу три дневниковых свидетельства критика.
22 ноября 1977 года Дедков делает такую запись: «Всё-таки в «Нашем современнике» я чужой или получужой» (Дедков И. Дневник 1953-1994. – М., 2005). Почти через четыре года, как явствует из записи от 21 июля 1981 года, у Игоря Александровича вызывает удивление интервью Михаила Алексеева, который поставил Дедкова в один ряд с П.Палиевским, В.Кожиновым, М.Лобановым, И.Золотусским. Себя критик однозначно относит к «другому «крылу» литературы». Что же касается вопроса, на чьей стороне был Дедков в оценке противоборства «Нового мира» и «Молодой гвардии», то здесь ответ критика столь же однозначен. В записи от 5 октября 1980 года говорится: «Отсутствие Твардовского и его значение я понимаю так же, как Лакшин. В тоне воспоминаний есть спокойное сознание своей правоты. У наших националистов и прочих нынешних, что в силе, такого сознания нет, они нервничают, злобствуют, ёрничают, иезуитствуют…».
***
Несомненно, В.Кожинов – один из самых значительных русских мыслителей второй половины ХХ века. В своём творчестве он сумел преодолеть почти все стереотипы своего времени. Лучшие работы Кожинова – это мини- и макрооткрытия, это образчик русского взгляда на мир и человека, литературу, культуру, историю.
1987, 2002, 2003, 2007
МИХАИЛ ЛОБАНОВ:
РУССКИЙ КРИТИК НА «ПЕРЕДОВОЙ»
Давно уже существует тенденция укорять русских писателей, критиков в том, что во второй половине ХХ века у них не было подлинных героев, борцов, у которых совпадают слово и дело. Так утверждают не только «левые», что понятно, но и некоторые «правые».
Одним из самых очевидных опровержений этой версии является жизнь и творчество М.Лобанова. Самые разные авторы, от В.Кожинова до А.Янова, справедливо называли и называют его в числе ведущих идеологов «русской партии», которая сформировалась, в частности, в «недрах» журнала «Молодая гвардия» во второй половине 60-х годов ХХ-го века. Назовём факторы, определившие явление М.Лобанова, его место в русском освободительном движении второй половины ХХ-го века.
Решающую роль в формировании личности Михаила Петровича сыграла его мать. Её комнату в книге «В сражении и любви: опыт духовной автобиографии» (М., 2003) М.Лобанов называет своей психологической почвой, светёлкой. Последнее определение, наиболее точно передающее значение матери и её комнаты в жизни М.Лобанова, следует понимать как источник света духовного, христианского. Понятно, что с приземлённо-материалистической, интеллигентски-либеральной точки зрения ничего подобного эта комната дать не могла. Незадолго до смерти Вадим Кожинов мимоходом заметил: «Моё детство прошло в квартире, в которой на 45 квадратных метрах жило 15 человек». Нечто похожее, только в более тяжёлом варианте, было в детстве Михаила Лобанова: в комнате фабричного барака ютилось 13 человек. Но ни Кожинов, ни Лобанов в этой связи не сетуют на судьбу, не обвиняют кого- или что-либо.
Для сравнения: вот как вспоминает о своём детстве Иосиф Бродский в эссе «Полторы комнаты»: «Следовало считать, что нам повезло <…>, мы втроём оказались в помещении общей площадью 40 м2» («Новый мир», 1995, № 2). Здесь, как и во всём тексте, автор демонстрирует свои национальные комплексы и вполне определённый расчёт: подтвердить миф об антисемитизме в СССР, который чаще всего – по известной традиции – именуется Россией. Эссе Бродского стоит в первом ряду самых русофобских, самых вульгарно-примитивных сочинений о России и русских.
Об антисемитизме более откровенно говорится страницей ранее: «Поэтому следовало полагать, что нам повезло, если учесть к тому же, что мы – евреи». Без всяких многозначительных оговорок («следовало полагать», «следовало считать» и т.д.) Бродским действительно повезло: после войны большая часть советских людей, миллионы русских, не имели ни полных семей, ни таких жилищных условий.
Ещё более показательно, что вынес из своего коммунального детства и юности будущий классик еврейской литературы. «Полторы комнаты» способствовали формированию «онтологического» подхода к человеку, ибо такая квартира, по Бродскому, «обнажает основы существования: разрушает любые иллюзии относительно человеческой природы. По тому, кто как пёрнул, ты можешь опознать засевшего в клозете, тебе известно, что у него (у неё) на ужин, а также на завтрак. Ты знаешь звуки, которые они издают в постели, и когда у женщин менструация».