Пусть дети наши будут такими как он

Всех любимее был ты, о сыне родной, Святославе!
И заплакал Словутич, и огненно пали дожди,
Как жемчужную душу — на горе Руси и бесславье —
Изронил ты в ночи из порубанной катом груди.

И пока печенег, до краёв наполняя твой череп
Сладким фряжским вином, торжествует, похабен и лют,
Я несу твою душу к Сварогу в блистательный терем,
Там, где Ирия ирисы светло-лилово цветут.

Я несу твою душу в ладонях всё выше и выше,
И уходят за нами, уносят тепло очага
Оскорблённые Боги, пророчества страшные слыша:
Матерь Сва бьёт крылом, возвещая Лжебога века.

Всех любимее был ты, и всё ж оступился, великий!
Позабыв, что земля в испытание смертным дана.
И Жар-птица Вселенная никнет главою двуликой,
И в сердцах угасают славянских Богов имена…

Злата Багряна «Плач Берегини»

Перунов день

Земли не касаясь, с звездой наравне
Проносится всадник на белом коне,
А слева и справа
Погибшие рати несутся за ним,
И вороны-волки, и клочья, и дым —
Вся вечная слава.

Ю. Кузнецов

20 июня 971 года хорошо врезалось в память наблюдавшим за осаждённой крепостью ромеям. К вечеру русы вышли из города, но не стали строиться к бою, а принялись собирать трупы павших соплеменников по всему усыпанному телами полю. Затем они относили их к городской стене, под которою возвели огромные погребальные костры.

Затем они закололи над ними «множество пленных, мужчин и женщин». Здесь, боюсь, наблюдавшие за языческим обрядом ромеи перепутали два совершенно разных обычая. Женщины сопровождали своих мужей — или господ, если были всего лишь наложницами — в иной мир.

Но у нас нет сообщений, чтобы славяне имели обычай укладывать вместе с погибшим на его костёр и пленников-рабов. Зато часто сообщают, что славяне — и южные, и восточные, и, в особенности, западные — приносили пленных в жертву своим Богам. И в особенности, конечно, такая жертва была по нраву грозному Богу сражений и бурь, золотоусому Перуну.

Для Святослава культ Громовержца, как я уже говорил, имел особое значение. Да, и Волоса, строгого пастуха душ, учителя волхвов, князь, бывший ярым поборником древней веры, почитал. Недаром в его договоре Вещий Бог, не почтивший Своим покровительством договор его отца, в коем участвовала «крещёная русь», вновь занимает Свое место.

Но Метатель Молний был неизмеримо ближе для князя-воителя. В Его честь князь носил длинные усы («ус злат») и чуб, такой же, как у изображений Перуна в Радзивилловской летописи. В Его дни начинал свои, подобные ударам Его молний, походы. Несомненно, это именно Его чтил Святослав в ту ночь. Это Ему приносили в жертву пленных врагов.

Да и сам обряд погребения — чем он был, как не огненной жертвой? Вот что пишет о погребениях северных словен, тех самых «мужей новгородских от рода варяжска», В.В. Седов: «Иногда на такой насыпи вокруг урны с трупосожжением устраивали кольцо из камней. Это — своеобразная «жертва» Перуну (выделено мною — Л. П.): сородичи, помещая сосуд с остатками умершего в жертвенник (кольцо из камней), как бы обращались к Перуну с просьбой принять душу покойного в загробный мир.

Ещё в прошлом веке И. Срезневский справедливо указал, что обряд трупосожжения по цели и по содержанию приближается к обряду языческого жертвоприношения». Так что погребальные обряды были вполне уместны в день Перуна, особенно, когда хоронили павших в бою воинов.

20 июня после крещения Руси стал днём Ильи Пророка, и ему вручили власть над громами. Интересно, что христианский Запад, не менее русских чтивший Илью, Громовником его не считал, а молнии отдал в ведомство… Сатаны. По сути дела, Илья Пророк для русских православных мужичков XIX столетия был отнюдь не ветхозаветным поборником культа Иеговы.

Иной крестьянин из какого-нибудь Ильинского прихода ещё бы и обиделся б смертно, намекни ему кто, что Илья Пророк был евреем. Нет, этот пророк, слившийся в сознании русских людей с былинным Ильёй Муромцем, был ездящим на колеснице Громовержцем, преследующим нечисть, дающим дождь на поля; чествовали его не столько молитвой и свечечкой, сколько ритуальными плясками («попляшу святому Илье!») и забиванием в складчину откормленного бычка в тот самый день, 20 июня.

Проще говоря, только имя отличало мужицкого Громовника Илью от древнего Перуна, и только имя сближало его с ветхозаветным фанатиком. Впрочем, быков (их приносили Громовержцу ещё славянские современники Прокопия Кесарийского) в доживавшем третий месяц осады Доростоле не нашлось, и в воды Дуная бросали других, посвящённых Громовнику животных — петухов.

Не стоит уж и упоминать, что у скандинавов в эти дни никакого праздника не было.

За строками Льва Диакона, описывающего это таинство, проглядывает напряжённое внимание византийских солдат, наблюдавших издали за языческим обрядом. Можно представить себе, как встревожились первыми часовые, заподозрив, что страшные великаны-«россы» вышли на очередную вылазку.

Как собирались к ним офицеры и рядовые наёмники, как с возрастающим недоумением вглядывались в происходящее. Казалось бы, что мешало воспользоваться столь удачным моментом для нападения? Не постыдился же император в пасху атаковать православную Болгарию.

Но… древним страхом повеяло на солдат Второго Рима от огромных костров под стенами Доростола, и что-то в глубине продажных душ наёмников и земляно-тёмных душ крестьянских парней, стратиотов, вдруг откликнулось на непонятные, но грозные слова ритуала, что разносились в окровавленной кострами ночи, глуша предсмертные вопли пленников и пленниц.

Что-то, сильнее привычного благоговения перед православными святынями, не мешавшего воевать в пасху и грабить болгарские церкви, заставляло неметь гортань командиров, приковывало к земле ноги солдат. Молитвы перед родными византийскими образами привычно падали в неизвестность; а над залитыми кровью кострами Перуновой ночи незримо, но пугающе явственно реяло грозное Присутствие.

Даже тёмная византийская солдатня почувствовала его, почувствовала, что в этой ночи творится, решается судьба мира. Змей Вечности изгибался, закладывая очередной виток. Длань Макоши, Норны, Мойры закладывала новый узор в гобелене Судьбы. И не зря не то в сознании самого Диакона, если он присутствовал там, не то беседовавшего с ним византийского офицера ожили грозные, роковые образы Троянской войны.

И в нашем герое в ту ночь — он, в силу княжеского сана, должен был стоять у костров — померещился грекам древний Ахилл, неуязвимый, буйный, беспощадный и благородный герой-полубог их собственного, преданного и полузабытого язычества. Иные потом из-за этого сравнения возомнили возможным увидеть «руса» в герое Троянской войны, в том числе и столь почтенный византист, как В. Г. Васильевский.

Мы же последуем совету Я. Гримма — будем искать «не историческое в Нибелунгах, но Нибелунгово в истории». Именно «Нибелунгово» присутствие языческого Рока породнило в глазах византийцев последнего полубога Руси с последним полубогом Эллады.

Мне почему-то кажется, что в ту ночь в византийском лагере никто не смог заснуть.

На следующее утро Святослав собрал своих воевод на совет. Лев Диакон утверждает, что совет этот назывался «коментом», что причинило немало головной боли и историкам и лингвистам. После многих попыток его истолковать пришли, наконец, к мнению, что это — восточно-романское слово, услышанное ромеями от местного жителя, валаха, и принятое ими за русское.

Один мой знакомый профессиональный лингвист, впервые услышав это слово от меня же (за что люблю лингвистов, так это за уровень их знакомства с источниками), немедленно начал бурно фантазировать: мол, сходка — от слова ходить, идти, по-немецки идти — «комм», и так далее.

Помнится, детский писатель Борис Житков со товарищи, развлекаясь, «перевели» на немецкий слово поднос таким образом — «под» по-немецки «унтер», «нос» — «назе», следовательно, «поднос» — «унтерназе». Научная ценность обоих языковедческих изысканий совершенно одинакова: поднос по-немецки «таблетт», а все отлично известные историкам названия сходок, советов и прочих вече у германцев и скандинавов даже не созвучны злополучному «комент».

Разница лишь в том, что молодые писатели шалили, а почтенный учёный был совершенно серьёзен. Именно на подобных «научных» методах держится Магометов гроб норманнизма. Рискну высказать, ни на чём особо не настаивая, своё мнение, хотя и осознаю, что оказываюсь в одном ряду с упомянутыми деятелями.

«Комент», на мой взгляд, просто произнесенное с все той же варяжской «носовой гласной» (помните — Ингорь, Свентослав) древнерусское «къмет». Святослав попросту советовался с кметами, с дружиной.

На этом совете одни, по словам Диакона, советовали погрузиться на корабли и тайно уплыть по Дунаю прочь, воспользовавшись безлунными ночами. Возможно, совет этот подал воевода Волк, уже воспользовавшийся таким способом отступления.

Другие, указывая, что после памятной «операции по войсковому снабжению» византийский флот настороже, и попросту спалит из огнемётов любое судно, пытающееся покинуть крепость. Поэтому следовало-де замириться с ромеями, благо мир этот был бы скорее ничьей, чем проигрышем.

Согласно Диакону, Святослав обратился к соратникам с речью, удивительно напоминающей ту, что наш летописец вкладывает в уста героя, когда он «за малым не дошёл Царьграда», то есть не то под Адрианополем, не то под Аркадиополем:

«Погибла слава, которая шествовала вслед за войском россов, легко побеждавшим соседние народы и без кровопролития порабощавшим целые страны, если мы теперь позорно отступим перед ромеями.

Итак, проникнемся мужеством, которое завещали нам наши предки, вспомним о том, что мощь россов до сих пор была несокрушимой, и будем ожесточенно сражаться за свою жизнь. Не пристало нам возвращаться на родину, спасаясь бегством; мы должны либо победить и остаться в живых, либо умереть со славой, совершив подвиги, достойные доблестных мужей».

Интересно, что отстаивают правильность датировки Диаконом этой речи те же учёные, что столь же безоговорочно уверовали в византийскую версию битвы при Аркадиополе (полный разгром русов вкупе с болгарами, мадьярами и печенегами). Как же это совместить с «до сих пор несокрушимой» мощью «россов»?

Диакон где-то лукавит, или в описании битвы, или в датировке речи Святослава, а то и в обоих случаях. Лично я считаю именно так. Тем более, что не могу себе представить, откуда стала ему известна эта речь. Под Аркадиополем или Адрианополем источник мог быть какой угодно — от болгарского боярина, стоявшего рядом со Святославом, а позднее попавшего в плен или переметнувшегося, до притаившегося по соседству в кустах, ровно рояль какой, византийского беженца или шпиона.

А вот в осаждённом Доростоле… если там были византийские шпионы — могли бы и более полезным для родины делом заниматься, чем подслушивать речи русского государя. Попавший в плен рус? Дело очень маловероятное. Во-первых, ни Диакон, ни Скилица о таком диве вовсе не упоминают.

Во-вторых, Диакон сразу после речи Святослава сообщает, что между русами принято в случае опасности неминуемого плена закалываться собственным мечом. То же самое говорит Ибн Мискавейх об участи одного молодого руса, которого толпа мусульманских фанатиков настигла в садах Бердаа.

И даже в наших былинах, невзирая на тысячелетнюю «цензуру» христианства, не знавшего обстоятельств, оправдывающих самоубийство, сохранились образы положительных героев, в безвыходной ситуации бросающихся на собственный меч. Это богатырь Дунай, о котором мы уже говорили, это Данила Ловчанин из одноимённой былины и его молодая жена.

Так что, скорее всего, речь Святослав произносил — а он её, судя по всему, произносил, уж больно совпадают изложение её у Диакона и у русского летописца — во время похода на Царьград. А уж потом, или просто перепутав, или из соображений композиции, Лев Диакон перенёс её в Доростол. Очень вероятно, что и прочие подробности «комента» есть домыслы византийского сочинителя.

Первое предложение — домыслено с оглядкой на недавнюю ночную прогулку Святослава, второе — из окончания войны. Возможно, кому-то не понравится, что я применяю к «непогрешимым» византийцам те же методы, которые привыкли применять к нашим летописцам. Отвечу: кое-где сказано «Ибо какою мерою вы мерите, такою и вам отмерено будет». Или попроще, на лесной язычески лад: «Чем аукнется…».

Итак, к вечеру следующего после праздника Громовержца дня русы вновь вышли из крепости. Они построились, как обычно, стеною, выставили копья и ударили на врагов. На сей раз натиск русов был столь страшен, что над многократно превосходящими числом ромеями нависла угроза поражения.

Варда Склир с патрицием Романом, внуком императора-адмирала, Романа Лакапина попытались обойти «фалангу россов» с тыла, и, отрезав их от города, истребить. Анемас, глава личной охраны императора, воодушевлённый недавней победой над Икмором, жаждал новой славы, и потому отправился в их войске.

Поначалу казалось, что армия Второго Рима побеждает, и Анемас даже схватился в поединке со Святославом, который, своей яростью в схватке воодушевлял русских воинов. Как водится у византийских летописцев, Анемас одолел вождя варваров… вот только даже в описании нанесённого крещёным арабом решительного удара соотечественники «победителя» не могут сойтись.

Диакон утверждает, что удар был нанесён в ключицу, а Скилица — в «середину шлема» (?!). Оба, однако, сходятся на том, что Святослав упал с коня. Диакон добавляет, что его защитил кольчужный доспех. В любом случае, сын критского эмира недолго радовался своей победе — если она и была. Через недолгое время русы подняли его на копья.

Любимец войска, отважный богатырь Икмор был отомщён. Невзирая на падение — или «падение» — Святослава, русы ничуть не были испуганы подвигом Анемаса, скорее — воодушевлены его гибелью. Это говорит, что Святослав, скорее всего, не был даже серьёзно ранен в поединке с Анемасом.

Во всяком случае, ни Диакон, ни Скилица даже не намекают на смятение и растерянность, подобные тем, которые овладевали-де русами после «гибели» Сфенкела-Свенельда и гибели Икмора. Напротив, русы с новой силой ударили на врага. И даже обратили его в бегство. Только тут на поле боя появился Цимисхий со своей гвардией.

Однако даже его пример воодушевил не всех. Византийские авторы говорят, что в этот момент вся огромная армия Второго Рима не могла противиться горстке осаждённых. Спасло её от разгрома под стенами Доростола только чудо.

В решающий момент битвы вдруг в тылу византийцев поднялся страшный ветер, и разразилась настоящая буря, погнавшая облака пыли в глаза наступавшим русам. Плескали им в лицо и струи хлынувшего дождя. А впереди войска ромеев показался воин на белом коне, атаковавший варваров, воодушевивший греков своим примером и увлёкший их в атаку.

Ряды грозных русов, только что смявших и обративших в бегство солдат Восточного Рима, не могли устоять пред натиском этого одинокого воителя. Русам пришлось вновь отступить. Император долго разыскивал храбреца на белом коне, дабы достойно наградить пред войском. Однако не только не нашёл его, но выяснил предельно странные вещи.

Никто в армии не видел этого воина ни до, ни после этого сражения, более того, не видели его на поле сражения до начала бури. Даже на осторожных и трезвомыслящих людей Средневековья, не падких в большинстве своём, в отличие от наших современников, на всевозможную дешёвую мистику, история с воином произвела впечатление.

Лев Диакон говорит с осторожностью, которую не проявлял, расписывая победы ромеев: «впоследствии распространилось твёрдое убеждение, что это был великомученик Федор Стратилат». Скилица, в очередной раз показуя своё отношение к фактам, заявляет, что битва произошла в день этого святого (17 февраля), что, мягко говоря, странно, поскольку он же только что говорил, что на дворе стояло 21 июля.

В этот день праздновали память других великомучеников — тёзки Стратилата и Георгия. В честь победы над русами эту пару, при жизни — сугубо гражданских лиц, стали почитать как воинов и заступников на войне. Фёдор же Стратилат был в империи, как специальный заступник от русов.

Рассказывали, как в день битвы армии Цимисхия с русами, некой девице в Царьграде привиделся сон, в котором богородица — будущая «заступница земли русской» — отправляла Фёдора Стратилата против «скифов» на помощь Иоанну Цимисхию.

Так, странно и неожиданно, закончился этот роковой бой.

Перунья рень

Далеко та мель прославлена,
Широка и мрачна слава.
Нынче снова окровавлена
Светлой кровью Святослава

Велимир Хлебников «Кубок печенежский»

На следующий день к императору явились послы Святослава с предложением мирных переговоров.

Русская летопись объясняет причины, толкнувшие князя на переговоры с врагом, на диво сходно с Иоанном Скилицей.

«Война шла неудачно для варваров, а на помощь не приходилось надеяться. Одноплеменники были далеко, соседние народы, из числа варварских, боясь ромеев, отказывали им в поддержке», пишет хронист Восточного Рима.

«А Русская земля далече, а печенеги с нами ратны, а кто н6ам поможет?», говорит наш летописец.

И по летописи, и по Льву Диакону, Цимисхий с величайшей радостью согласился на переговоры. Возможно, цесарь чувствовал, что ещё одного такого же удара его войску не выдержать, что силы его войска тают с каждой вылазкой русов. Между тем, за его спиной в городе царей уже зашевелились враги Цимисхия.

Лев Фока, дядя недавно поверженного мятежника Варды и брат убитого Цимисхием Никифора, тот самый ненавистный жителям Константинополя хлебный спекулянт, оказался вовсе не ослеплённым — палач, подкупленный его сторонниками, лишь обжёг ему раскалённым железом веки.

Он сбежал из темницы при помощи всё тех же друзей, и готовился покинуть город, что могло стать началом ещё одного мятежа. Предотвратило такое развитие событий лишь предательство одного из заговорщиков. Он сообщил властям города о бегстве и местонахождении узника, и злополучный Фока был, после недолгой схватки его сторонников с солдатами Цимисхия, схвачен, и ослеплён второй раз — уже на совесть, «без дураков». А сколько ещё могло тлеть заговоров за спиной Цимисхия?

На следующий день два государя встретились, возможно, впервые увидев друг друга Лев Диакон описывает эту встречу, что называется, в красках. По берегу Дуная к месту переговоров подъехала группа «сверкавших золотом всадников», во главе с императором, наверняка облачённым в парадные доспехи, включая традиционный Стефанос — украшенный зубчатым венцом шлем императоров Второго Рима.

С другой стороны подгребла русская ладья. В ней сидело сорок дружинников Святослава. В белых рубахах, с бритыми подбородками и головами, они на взгляд византийцев, мало отличались друг от друга. А Святослав грёб веслом наравне со всеми. Иоанн, которому наверняка накануне доложили об ударе мечом по ключице русского князя, который успел нанести перед смертью глава его телохранителей, мог разве что дивиться прочности варварского доспеха (и как тут было не вспомнить опять неуязвимого Ахилла?!), либо сетовать на количество вранья, которое приходится выслушивать правителям.

Князя отличали от дружинников вовсе уж белоснежная чистота одежд, золотая серьга с рубином и двумя жемчужинами в одном ухе и прядь волос, свисавшая к этому уху от макушки («признак знатности рода», отмечает Лев Диакон). Среднего роста, курносый, длинноусый, с крепким затылком и широкой грудью, князь сидел на гребной скамье на всём протяжении беседы с повелителем Восточно-Римской империи. Светло-синие глаза угрюмо смотрели из-под кустистых, мохнатых бровей.

Эта встреча, живописный контраст между варварской простотой государя Руси и ромейской раззолоченной пышностью, вдохновили не одно поколение художников. Ромеям в память она врезалась рядом обстоятельств.

Во-первых, сама внешность русов, диковатая на взгляд византийцев. Остригать волосы среди подданных Второго Рима было принято разве что по случаю траура или судебного осуждения. Усы часто брили, зато бороды, наоборот, отпускали. Серьги носили среди мужчин только моряки.

Я не буду останавливаться на том, что с точки зрения норманна внешность Святослава, чистокровного варяга-руса с обеих сторон, была бы отнюдь не «признаком знатности рода», а скорее «видом довольно жалким» и позорным. Мы уже говорили об этом в своё время. Говорили и о том, что это не могло быть тюркским, печенежским заимствованием, как иногда любят писать.

Тюрки заплетали волосы в косы, печенеги же впечатляли бородами даже арабов. Это, конечно, типичный вид славянина-руга. Так же, как типично славянскими являются вооружение, боевое искусство и обряды воинов Святослава, равно как и имя их вождя.

Вторая причина, по которой византийцам должна была запомниться эта встреча — Святослав, как я уже сказал, сидел всё время разговора с императором. В то время, как владык Восточного Рима полагалось приветствовать падением ниц — проскинезой.

Этот азиатский обычай перейдёт на Русь во времена дальнего потомка нашего героя, Ивана III, вместе с титулом царя — до того на Руси так называли правителей Византии и… Золотой Орды (!) — и уродливым двуглавым хищником.

Впрочем, до этого не опустилась даже Ольга — в свой визит в Город царей она лишь кланялась Рожденному в Пурпуре, но не более. Ее сын не почтил императора-армянина даже вставанием.

И, наконец, третья — именно так, не выходя на берег из лодки, беседовали дипломаты империи с азиатскими дикарями. Сидя в лодке, говорил с аварским каганом полководец Приск в VI веке. Во времена Святослава именно так беседовали посланцы императоров Восточного Рима с печенегами. Византийской азиатчине в очередной раз указали на место.

Два последних обстоятельства ясно показывают — речь велась не о сдаче, не об условиях капитуляции русов, а о заключении мира.

По договору, добыча русов оставалась при них, и выплачивалась ещё и мера зерна, два медимна — около 20 килограмм — на человека. Вернуть требовалось только пленных — тех, что пережили Перунов день в Доростоле.

Впрочем, летопись упоминает, что Святослав вёл на Русь «полон без числа», однако я склонен предполагать, что под ним скорее следует понимать болгар-язычников, слишком явно отличившихся сотрудничеством с русами, чтобы ожидать чего-то хорошего от крещёных соплеменников и тем более — азиатских оккупантов из Византии.

Итак, условия мира были вполне почётны.

Русы покидали Болгарию.

Но не зря Цимисхий, принимая послов Святослава, заметил, «что обыкновение ромеев состоит в том, чтобы побеждать неприятелей более благодеяниями, нежели оружием». Он уже хорошо знал, что, пока жив этот человек, ни ему, ни Византии не будет покоя. К печенегам из захваченной Преславы выехало посольство во главе с Феофилом, епископом Евхаитским.

Иногда говорят, что император попросту подкупил печенегов через это посольство, науськав их на возвращавшихся из дальнего похода русов. Вряд ли. Я уже говорил, что говорящие о подкупе печенегов недооценивают их дикость. Теперь скажу по-иному — они также недооценивают дипломатическую изощрённость епископа Евхаитского, и многовековой опыт интриганов Второго Рима.

Он вполне мог, скрупулёзно соблюдая букву договора с русами о мире, заявить в печенежском лагере: «Верный союзник империи Святослав отправляется на Русь. Император требует пропустить своего союзника». Все формальности были бы соблюдены — а враг империи обречён. Ибо ничто так не могло задеть печенегов, как превращение их грозного земного божества в союзника презренных ромеев.

Могут спросить — зачем вообще было прибегать к помощи печенегов? Ведь та же огненосная флотилия легко могла бы спалить суда русов ещё в Дунае? Спросить так может человек, не читавший Льва Диакона. После костров Перуновой ночи и нечеловечески мощного натиска русских дружин на следующий вечер северные варвары вызывали у византийцев попросту суеверный ужас.

Иоанн Цимисхий более не хотел сталкивать своё войско с этими людьми. Недавно Второй Рим спасло чудо. Но ведь оно может не повториться! Не следовало искушать господа. Древний, как сама империя, принцип — пусть варвары бьют варваров!

По летописи, «сотворив же Святослав мир с греками, пошёл в лодьях к порогам. И сказал ему воевода отцов, Свенельд: «обойди, княже, пороги на конях — там стоят печенеги».

Роль Свенельда в этой истории в высшей степени сомнительна. Он был со Святославом на Дунае. Но он не погиб вместе с ним и остальным русским войском, а выжил, и оставался влиятельнейшим человеком при сыне нашего героя, Ярополке. Что подразумевает, что вернулся он на Русь не одиноким беглецом, а с некоторым количеством воинов.

Уж не сам ли он «обошёл пороги на конях»? но тогда отчего он не прислал на выручку Святославу киевское войско? Он там, за Дунаем, должен был вместе с остальной дружиной, клясться: «где твоя голова падёт, там и свои положим». Но он пережил князя, не сдержал клятвы.

На странное, скажем так, поведение Свенельда в этом деле обращали внимание еще С. М. Соловьёв и Д. И. Иловайский, а в ХХ веке — Б. А. Рыбаков и И. Я. Фроянов. Это поведение тем более странно, что Свенельду, собственно, не надо было ехать за подмогой в Киев. Согласно первой Новгородской летописи, отец Святослава дал ему «в кормление» дань с уличей, живших не то в Среднем Поднепровье, выше порогов, не то в междуречье Южного Буга и Днестра. Он, по сути, был наместником великих князей киевских в этих землях.

Иоакимовская летопись говорит, что Святослав сам отправил Свенельда степью в Киев. После этого князь с большей частью войска двинулся на ладьях и зазимовал в Белобережье (берег Чёрного моря между устьем Днестра и Днепра). Зимой русское войско очень быстро съело выданное византийцами припасы хлеба.

Под конец зимы воины Святослава стали уже покупать у местных жителей мясо, причём по огромной цене — полгривны за конскую голову. Кстати, ещё один штрих к портрету «грабителей» и «хищнической дружины».

Они покупали мясо, вместо того, чтобы попросту отобрать его. Наступила весна, за нею — лето. И всё яснее становилось ожидавшим помощи воинам — помощь не придёт. В Киев придётся возвращаться самим.

Русское войско, перенесшее множество битв, все тяготы осады, голодную зиму Белобережья и долгий переход на вёслах, встретили на днепровских порогах несметные орды степняков.

И всё же — почему? Почему Свенельд, почему Ярополк не послали воинов в помощь государю и отцу? С. М. Соловьёв: «но Свенельд волею или неволею мешкал в Киеве». Д. И. Иловайский: «Князь, конечно, поджидал помощи из Киева. Но, очевидно, или в Русской земле в то время дела находились в большом расстройстве, или там не имели точных сведений о положении князя — помощь ниоткуда не приходила».

Но ведь именно Свенельд мог — должен был! — предоставить Ярополку и его ближним боярам, конечно, правившим от имени юного государя, «точные сведения о положении князя»! В ХХ веке целый ряд историков, занимавшихся этим вопросом, от специалистов — Рыбакова, Фроянова, Кузьмина — до дилетантов — Гумилёва, Членова — пришли к неутешительному заключению: виновен!

Свенельд, бывший с князем на Дунае, добравшийся до Киева первым, не пославший никакой помощи своему князю, и ставший самым влиятельным человеком у престола его наследника, сознательно предал Святослава. Именно так считали, похоже, и современники. Сын Святослава, Олег Древлянский, встретив в своих угодьях охотившегося сына Свенельда, Люта, спросил: кто гонит зверя?

Услышав в ответ гордое «Свенелдич», Олег тут же убивает его. Если бы причиной убийства было нарушение охотничьих владений, не было смысла задавать какие-то вопросы, следовало просто покарать нарушителя.

Но какие же причины побудили его к этому? Почему он убил, узнав, что перед ним — сын Свенельда? Первое, что напрашивается — месть Святославича за преданного отца. Итак, Свенельд — предатель? Но опять встаёт всё тот же вопрос — почему?

На мой взгляд, как раз здесь верно угадал причину предательства Свенельда не специалист, а дилетант — Л. Н. Гумилёв. Это тот редчайший случай, когда с данным автором можно согласиться. Он приходит к выводу, что после ухода самых ревностных сторонников древней веры на Дунай с князем Святославом, в Киеве исподволь возросло влияние христианской общины.

Та же Иоакимовская летопись говорит о симпатиях Ярополка к христианам и христианах в его окружении. Это подтверждают другая, Никоновская, летопись и данные западных хроник. Послы Ярополка в Германию в 973 году, в Кведлинбурге, участвуют в праздновании пасхи, что, конечно, было бы невозможно, будь они язычниками.

А то, что именно они представляли в державе Оттона киевского князя, говорит о большой роли этих христиан. Гумилёв считает, что описанная Иоакимовской летописью расправа с христианами в войске Святослава, произошла уже после того, как русы оставили Доростол.

Свенельд у него — глава уцелевших христиан, которые вместе с ним «бежали степью в Киев», тогда как Святослав с «верными языческими воинами пошёл речным путём». Однако, как я уже показал, расправа над христианами скорее всего произошла не после окончания военных действий, а после падения Преславы.

Известия о ней дошли в Киев с гонцами, принесшими приказ о разрушении церквей, равно как и угроза поголовного истребления христиан. Святослав обычно исполнял свои угрозы и обещания. Христиане Киева должны были это знать. Поэтому в их жизненных интересах было устроить в Киеве в отсутствие государя и самых ярых его единомышленников тихий переворот. С сохранением княжеского стола за сыном государя, дабы не восстанавливать против себя киевлян.

Свенельд мог явиться к уже созревшему заговору со сравнительно небольшим отрядом. Ему предложили участие в нём — и старый воевода согласился. Был ли Свенельд всё это время тайным христианином, сказать невозможно. «Варяжское» (вроде бы, хоть летописец нигде не именует его варягом) имя, и появление его на страницах летописей в то же время, когда Игорь так неудачно пополнил выжженную греческим огнём дружину, дают, вроде бы, возможность дать положительный ответ.

Но… как говаривал еще Михайло Васильевич Ломоносов: «вероятности отрещись не могу; достоверности не вижу». Могло быть всё что угодно, вплоть до отчаянных попыток Свенельда перехитрить заговорщиков и спасти вождя, удавшихся, но, увы — запоздавших. Кроме христиан, в заговор могли войти и столпы городской общины Киева, уязвлённые тем, что перенос столицы, расширение державы, задуманное Святославом, отодвигает стольный Киев на второй план, превращая его в глухую провинцию.

В поведении приехавших за князем новгородцев и отношении к ним князя столичные мужи вполне могли увидеть собственное будущее — при Святославе. Так что вновь оправдались намёки Цимисхия.

«Германцы» нашлись и в окружении Святослава. Интересы христиан Киева и христиан Константинополя сошлись. Как в Болгарии во времена Бориса, христиане не просто вмешались в политику, как было при убийстве Игоря, но пошли об руку с врагами своего племени.

И. Я. Фроянов замечает: «Причина неприятия киянами Святослава возникла, по-видимому, не на религиозной, а на политической почве». Хочется процитировать другие слова из той же работы выдающегося историка, сказанные, правда, по другому поводу: «приведенные выше соображения…базируются на слишком упрощённом, прямолинейном понимании восточнославянской истории, на избыточной вере в способность открыть её тайны одним лишь ключом материалистического познания.

Однако следует отказаться от закоренелых привычек и сделать более разнообразным инструментарий проникновения в секреты прошлого, иначе — подойти к проблеме… не только с материальной, но и с духовной, религиозной точки зрения». Это сказано по поводу зарытия кладов.

Право, трудно бывает понять и лучших из историков, когда они готовы увидеть духовный смысл в закапывании золота в землю, но не хотят его видеть в столкновении вер, в религиозной войне.

Однако, в истории гибели Святослава есть и ещё один слой, ещё один подтекст. Этот подтекст, предупрежу сразу, читатель, для тех, кто всерьёз готов сменить заржавевший материалистический «инструментарий проникновения в секреты прошлого». Материалисты вольны не читать этот абзац или полагать всё сказанное в нем шуткой автора.

Помните загадочного всадника на белом коне, явившегося в буре и грозе и обрушившегося на полки русов под Доростолом? Ромеи увидели в нём Федора Стратилата. А кого могли увидеть в нём русы? Кто он, Воин на белом коне, скачущий впереди бури? Уж не сам ли Метатель Молний?

В скандинавском эпосе есть немало примеров тому, как Бог — покровитель героя, с оружием в руках встаёт против него в сражении. И это означает одно — срок, отведенный Пряхой земной жизни героя, окончен. Валгалла, Покой Павших, ждёт его. Есть схожий сюжет и в русском эпосе, в сюжете с выразительным названием «Отчего перевелись богатыри на Руси».

После страшной, но победоносной битвы с врагами молодые богатыри начинают хвастать, что способны одолеть даже небесную силу. И небесное воинство принимает вызов. Бессильные против воителей небес, богатыри скрываются в пещерах, окаменевают, уходят в монахи — проще говоря, уходят в другой мир. Так не было ли и здесь того же?

Может, оттого и идёт Святослав в ловушку столь хладнокровно и бесстрастно, что знает — его срок настал? Говорят, герои былых времён знали свою судьбу. Может быть, Святослав уже увидел приближение времени в глазах Всадника под стенами Доростола.

И хотел только одного — принять Таинство Смерти из рук честного врага. Не клятвопреступника и братоубийцы. Не раба Распятого Мертвеца. В остальном же ромеи ничем не отличались в глазах русов от степняков.

Смерти князь не боялся. Как скажет одни из его потомков: «Дивно ли, если муж умер на войне? Умирали так лучшие из предков наших». А в те, языческие времена, заветы Высокого — Одина, Волоса русов, изложенные в Старшей Эдде, гласили:

Гибнут стада,

Родня умирает,

И смертен ты сам;

Но смерти не ведает

Громкая слава

Деяний достойных.

Деяний же Святослава хватило бы иному не на одну долгую жизнь. Он закрыл дорогу на Русскую землю первопроходцу Drang nach Osten, епископу Адальберту. Он завершил дело предков, добил чудовище Хазарского каганата. Он поверг в трепет Город царей, вселив в сердца его обитателей ужас, какой не удалось пробудить в них никакому иному воителю.

Как нам, сегодняшним, поверить — человеку, совершившему всё это, в год последней битвы было только тридцать лет?!

И не зря во главе печенегов у порогов оказывается не военный вождь, а Отец Куркут, Куря русской летописи. И не зря местом гибели Святослава становится Перунья рень — отмель ниже порогов. Та самая, что станет последним приютом киевскому кумиру Перуна в кровавые дни Крещения. Так в последний раз встретятся свергнутый Бог и Его погибший воитель.

Наследие и бессмертье

А братья княжие друг друга корят,
И жадные вороны с кровли глядят,
Усобицу близкую чуя…

А. К. Толстой «Три побоища»

Так закончилась эта жизнь, которая была, кажется, одной войной. Мы встретились с нашим героем на поле битвы — на поле битвы мы с ним и расстались. Те, кто ценил золото больше оружия, жизнь — дороже чести, могли вздохнуть спокойно.

Северный полубог вернулся в те пределы, из которых пришёл в наш средний мир. Самый сильный и беззаветный поборник древней Веры погиб, и никто не мог уже всерьёз помешать обращению детей Рода в рабов Распятого.

«Тако приа казнь от бога», злорадствует Иоакимовская летопись. Наверно, радовались, услышав о гибели грозного князя, христиане Киева и Константинополя.

Вскоре вслед за ним ушёл и тот, кто подарил ему смерть — Куркуте, Куря. Во всяком случае, никто больше не упоминает его ни в летописях, ни в византийских хрониках. Писатели популяризаторы «заставляют» то Владимира, то Ярослава «отмщать» за пращура, побеждая Курю.

Но это — домыслы, не более того. Литература. Нигде такого нет, ни в каких источниках. Полно — чтобы прародитель всех шаманов принял смерть от сына или внука хазарской холопки?

Упомянутые литераторы заставляют также «победителей» Кури изымать у «побеждённого» череп Святослава. Дело в том, что, по летописи, из отрубленной головы Святослава печенежский «князь» сделал кубок, оправив его в серебро и золото. Летописцы-монахи добавляли, что на этой чаше он сделал надпись «чужих ища, своя погуби».

Даже напоследок они старались кольнуть ненавистного Святослава. Для них такой конец был унижением, доказательством всеконечного поражения язычника. Они смаковали его, как смаковали гибель ладей отца Святослава от греческого огня, как смаковали его смерть в Древлянской земле.

И для них, и для тех писателей, о которых я говорил, в поступке печенежского вождя было только надругательство над останками русского героя. На самом деле для потомков скифов это был знак величайшего уважения к благородному врагу. Некоторые скифские племена поступали так с умершими родственниками, причём с самыми почитаемыми из них.

Уходит этот обычай к седой арийской древности, к обрядовым чашам из людских черепов древних ариев — «капала». Так что это вовсе не изуверская выдумка косоглазых степняков, как почему-то думают. Чаши из черепов упоминаются в скандинавской «Эдде». Не чужды они и славянской традиции.

На Руси были песни про ведьму, сделавшую «ендову» — пиршественную чашу — из черепа молодца. Есть и сказка про то, как некий добрый молодец, неоригинально названный Иваном, взял, так сказать, реванш — одолел девятерых ведьм-Ягинишен и понаделал из их голов «чашек».

Да и постоянное сравнение головы врага с «пивным котлом» в русском и болгарском эпосе не на голом месте возникло. Алеша Попович так прямо предлагал князю: «коли нету у тебя пивна котла — так вот тебе Тугаринова буйна голова».

Так что не надругательство это было. Во всяком случае, не большее, чем средневековый обычай расчленять на части мощи святых и делить их между разными соборами и монастырями.

Что до «надписи», сделанной-де печенегами и представляющей своего рода конспект-резюме упреков киевлян своему князю, то это и вовсе выдумка летописцев. Даже не потому, что печенеги сами беспрестанно «чужого искали» и не могли видеть в таком образе жизни ничего плохого. Просто печенеги не умели писать. У тюрок была своя письменность, восходящая к сарматским рунам, но ни одного её памятника не сохранилось в землях, где кочевали печенеги.

И напоследок, о черепе Святослава. В одном из поздних летописных списков приведена очень любопытная подробность. Чашу эту, оказывается, печенежские князья, использовали в обряде зачатия детей. Перед тем, как лечь на ложе, князь и княгиня поочередно пили из этой чаши, твердя, словно заклятье: «Пусть дети наши будут такими, как Он».

Такую деталь придумать невозможно, тем паче чернецу-летописцу. Дело в том, что именно в таких, тантрических обрядах использовали арии свои «капала».

А с Русью после гибели Святослава случилось то же, что было с империей Александра после смерти её основателя, что с римской республикой, когда погиб Цезарь. Те, кто княжил на Руси, слишком мало видели отца, да и погиб он слишком молодым, чтоб оставить свой отпечаток на их душах.

О «Сфенге» мы вообще не знаем ничего кроме краткого сообщения византийских хроник под 1016 годом. Между теми же, кто остался на Руси, честь, воля и ум отца распределились неравномерно. Вспыльчивому Олегу хватало и чести, и воли… но недоставало ума, или, по крайней мере мудрости.

Ярополк был честен и даже умён, только вот воли в нём было ничтожно мало, слишком мало для правителя даже Киевского княжества, не говоря уж про всю громаду оставленной отцом Державы. Наконец, на севере, под бдительным оком внимательного и умного хазарина вольноотпущенника, скрывшегося за славянским именем Добрыня, подрастал тот, кому судьба вдосталь отмерила и ума, и воли — вот только начисто обделила честью.

Мальчишки, разбросанные по просторам Державы, не очень ощущали себя одною семьёй. Гораздо ближе им были их дядьки-воспитатели, да окружавшая их местная знать. Подвижный «центр» Державы — великий князь со своею дружиной — погиб.

Среди же уцелевших сыновей князя не нашлось никого, способного стать главой княжеской семьи. Подчинение отцу объединяло их, теперь, после его гибели, они чувствовали себя равноправными. Такое положение было чревато катастрофой. И она вскоре разразилась.

Я уже говорил, что сын Свенельда Лют заехал, в 974 году, на охоте в Древлянские земли — отделённые от полянских, киевских, только лежащей не так уж далеко от Киева. С ним столкнулся охотившийся там же Олег, и, узнав, что перед ним — сын Свенельда, убил его. Обезумевший от горя отец стал требовать у Ярополка мести за своего сына.

Отношения между братьями разладились, и через два года вражда, подогреваемая давней распрей полян и северян с древлянами, вылилась в настоящую войну. Дружина Ярополка, киевское и северское ополчения вкупе с печенегами князя Илдеи опрокинули небольшую дружину Олега и древлянское земельное ополчение.

В повальном бегстве сбросили с моста у ворот Вручьего самого Олега — юный князь, очевидно, пытался остановить бегущих. На плечах бегущих дружина Ярополка и печенеги Илдеи ворвались во Вручий. Древляне в панике бросали оружие. Стали искать Олега, не нашли — и тут какой-то древлянин вспомнил, что видел, как князя столкнули с моста.

Полдня разбирали чудовищный завал из людских и конских трупов под мостом. К полудню нашли Олега, вынесли, уложили на ковёр. Потрясённый Ярополк, заливаясь слезами ужаса, горя, раскаяния, бросил Свенельду: «смотри — этого ты хотел?!». История не сохранила ответа старика воеводы, служившего уже третьему поколению Рюриковичей.

Во всяком случае, после гибели Олега Свенельд навсегда покидает страницы летописи. В это же время, убоявшись якобы судьбы Олега, бежит «за море, к варягам» Владимир. Излишне прибавлять, что скандинавские саги ни слова не говорят о пребывании отлично известного им «конунга Вальдемара» в Скандинавии.

Скорее всего, Владимир и Добрыня были в землях захваченных немцами полабских славян и вербовали там наёмников из перебежчиков и изгоев. С ними они и вернулись на родину через несколько лет, изгнав из Новгорода людей Ярополка, среди коих, наверное, был и знакомый нам склонный к поэзии мечник Полтвец, и захватив город.

После этого Владимир посватался к дочери полоцкого князя Рогнеде, наречённой невесте Ярополка, нарвался на отказ, вспылил, ударил на Полоцк, захватил его. Отметил победу тем, что сначала изнасиловал Рогнеду на глазах отца, Рогволода, и двух братьев, а потом приказал убить их на её глазах. Захватил Киев.

Люди Ярополка предали его, и он, согласившись на переговоры, был убит из засады варяжскими наёмниками Владимира. Это было первое на Руси братоубийство. Не казнь предателя, как казнил Святослав брата Глеба, не трагическая случайность, как смерть Олега. Хладнокровное убийство побеждённого, согласившегося на переговоры родича. Не оправданное ничем, кроме жажды власти, сжигавшей сына хазарки.

Сбывалось пророчество вельвы. Пришёл и на Русь «век секир» Эдды, Железный век эллинов, арийская Кали-Юга.

О правлении братоубийцы написано много. Много слепых заблуждений, много бесстыжей лжи. Очень мало правды. Нам, исследующим жизнь и смерть его отца, важно одно. Он был полнейшей противоположностью отцу. Стоит только сравнить их войны…

Мог ли кто-нибудь из соратников Святослава — Асмунд, Икмор, Свенельд или Волк — сказать, к примеру: «Посмотрел я пленных, все в сапогах. Эти дани платить не будут, поищем-ка лапотников!». Разве Олег или Игорь, не говоря уж про Святослава, искали прибыльных и безобидных «лапотников»?

А ведь сказал не просто приближённый — воспитатель недостойного Святославича. Чему он мог научить? Это очень заметно по жизни воспитанника, как уроки Асмунда мы читали в жизни нашего героя.

Разве мыслимо представить Святослава, Игоря или Олега — прячущимися от вражеской конницы под мостом или спокойно выслушивающего, принимающего оглушительно наглые условия степного дикаря, вассала, холопа предков?

Это при нём достались диким кочевникам отвоёванные отцом и дедом чернозёмы Дона, Донца, нижней Волги. Они могли уже тогда стать житницами Руси — а стали логовами терзающих её хищников. На пять, а то и на восемь веков!

Он поклонился тому, что попирал его отец, он швырнул в грязь и конский помёт Боричева увоза Тех, Кому отец поклонялся. Сознательно или нет — он продолжал дело своих хазарских предков — втаптывал русов и славян, кровь от крови и плоть от плоти синеглазой, белокурой, просто белой Европы в косоглазую грязь Евразии.

Однако наследство его отца, преданное, затоптанное, жило и пробивалось на свет языками торфяного пожара то тут, то там.

В 1071 году пленные волхвы, схваченные княжьим воеводой Яном Вышатичем, кстати, прямым потомком Добрыни Хазарина, будут под пытками дожидаться неминуемой мучительной казни.

И, когда их палач глумливо полюбопытствует, что-де сказали им Боги, один из кудесников выдохнет окровавленным, разодранным ртом: «Встать нам пред Святославом!».

Сколько недоразумений породило совпадение — в те годы в Чернигове княжил Святослав Ярославич. Историки тут же решили, что речь о нём, и стали гадать, отчего волхвы добиваются его суда. Да какое дело служителям Древних Богов было до князя-христианина? На что был им его суд? К иному Святославу взывали они. К последнему полубогу Руси, Европы, неукротимому поборнику Древней Веры.

«Слово о полку…», насквозь языческое, полно отсылками ко временам Святослава. И вряд ли случайными.

Потом — термоядерная зима монгольского нашествия. Церковь, об ручку с захватчиками жирующая на руинах. И дальше — века за веками, казалось, забывшими о Святославе. Кому было о нём вспоминать? Татарам? Отатарившейся московской знати? Ненавидевшей его — вспомните характеристики из жития Ольги — христианской церкви?

Или обезглавленному, втоптанному в азиатское рабство, задавленному данью народу? Только корабельщики, водившие суда через Днепровские пороги, рассказывали, что грозная и страшная тень по имени Рус поднимается над ними в урочную ночь, и горе тогда и басурманину, и крещёному человеку…

Потом, с появлением русской литературы, когда столица отодвинулась к Варяжскому морю, а в глазах русских вновь мелькнул стальной имперский блеск, о нём начали мало-помалу вспоминать. Все, кто обращал взгляды свои в глубины нашего прошлого, останавливали свои взоры на нём.

Он поневоле заметен. Среди предков, мудрецов, творцов, героев, он — Титан. Полубог. Через десять веков звучат в душе каждого русского его слова «Иду на вы» и «Мёртвые сраму не имут».

Кажется, уже не подступить к нему. Полевой и Вельтман, Рылеев и Хлебников, Загорный, Скляренко, Пономарёв — список можно длить и длить скажу проще: немного сыщешь таких, кто писал о Руси и не писал бы о нём. Однако все видели лишь ноги его — и походы. Руки — и сражения. Мощную грудь — и бьющееся там отважное сердце.

Видели полководца и героя — героя в сегодняшнем разумении (становящегося не глазах вчерашним — уже произносим без рвотного рефлекса название пакостной передачки «Последний герой»). То бишь защитника Отечества, человека беззаветной ратной отваги, но и только.

Да мало ли их у нас? Ими стояла, стоит, и, волею Богов, стоять будет Русь. Мономах и Дмитрий Донской, Ермак и Минин с Пожарским, Шереметев, Суворов, Кутузов, Ермолов, Скобелев, Брусилов, Шаманов — лишь знатнейшие, самые яркие из несметных легионов немеркнущих звёзд, имя которым — ратная слава России.

Но как звёзды перед солнцем, меркнут они перед ним, скромно отступая в тень того царственного Фарна, той ауры, что окружает одинокого Титана.

Беда писателей — да и учёных — в том, что они не поняли его времени. Будучи христианами и атеистами, они и не могли понять. Они видели начало своей эпохи там, где был конец эпохи его. Они считали его Первым Великим князем Киевским, а он был Последним — последним князем языческой Руси, последним языческим государём Европы.

За ним стояла не страна — мир. Уходящий в небытие мир языческого Севера, последнего оплота Великого Пана. Лишь Александр Фёдорович Вельтман, потомок, как и Даль, датских выселенцев, директор оружейной палаты Кремля, историк и писатель, в романе своём «Райна, королевна Болгарская» вымолвил однажды в каком-то мгновенном, вещем озарении: «Святослав был последний представитель быта владетельного рода Руссов — поколения древних земных Богов».

А его страна, его народ погружались всё глубже в воды кромешного мира, гордо именуя это прогрессом. И византийских уродцев сменило на башнях Кремля другое чудище торжествующей Евразии — Щит Соломона, венчавший некогда башни каганата.

Но нет худа без добра — на исходе ХХ века объявились люди, не скажу сумевшие — хотя бы захотевшие понять его, угадать его мысли и чувства по зарницам отблесков в его глазах. Не только друзья — его вспомнили и враги.

Я уже писал в самом начале книги об американце Тертлдаве. В его романах «Возвышение Криспа» и «Крисп Видесский» изображён главарь шайки грабителей и убийц с севера, бессмертный колдун, земной наместник Скотоса, Сатаны, выдуманного Тертлдавом мира — Арваш Чёрный Плащ.

В описании его войны с империей Видесс византист Тертлдав почти дословно повторяет Скилицу и Диакона. Что ж, хоть так — всё не «просто разбойник» наших надутых и пустых, словно мыльные пузыри, снобов-историков. Но я не про Америку, я про Россию.

Вспоминают князя и здесь. В 2002 году в Москве впервые прошло празднование Дней памяти Святослава Игоревича, организованные Фондом развития традиционной культуры и Музея Константина Васильева (единственного художника из известных мне, близкого по духу великому князю).

Отчего-то начало этих дней было назначено на 20 апреля. В том же году Общество родноверов Украины учредило Орден Святослава Хороброго. Там же, в Малороссии, поговаривают и о памятнике (давно пора!). Крепкие славянские парни бреют наголо головы, словно дружинники Святослава, татуируют руки, как и они, и называют голубоглазых сынишек в честь последнего полубога Руси.

Но до сих пор, кажется, никто не предпринял попытки написания его полной биографии. Жизнеописания великого язычника, написанного не чуждым ему по духу человеком, профессионально изучающим его эпоху. Написать о той далёкой эпохе и достоверно, с твёрдой опорой на источники, и живо. Я попытался. Удалось ли — судить вам, читатель.

Я же закончу свой труд словами печенежского князя, поднимающего кубок из черепа Полубога:

— Пусть дети наши будут такими, как он!

«Советник» — путеводитель по хорошим книгам.