Очерк первый РОССИЯ И ЕВРОПА: ГЕТЕАНИЗМ И ИСТОРИОГРАФИЯ 1 страница

Предисловие

Юбилейные даты в жизни народа - это своего рода "верстовые столбы" его духовной истории, идущие из прошлого в будущее. По ним народ сверяет свое настоящее с прошлым и в том познает себя. Чем древнее дата, тем к более глубокому акту самопознания взывает она. Тысячелетний юбилей стоит почти на самой границе возможного удержания исторической памяти. Далее ее целостный характер утрачивает ясность очертаний и постепенно теряется в запредельной тайне духовных метаморфоз. Культурно-исторические памятники, естественно, могут говорить и о более отдаленных временах, но человеческое воображение оказывается не в состоянии соединить с ними какое-либо национальное чувство. Они приобретают общечеловеческий характер. Так общечеловеческим прошлым переживается ныне ветхозаветная история народа израильского, культура Египта эпохи фараонов, эллинизм. В новые времена в ранг общечеловеческого достояния переходит эпоха Ренессанса. Подобный процесс говорит о глубинной связи всех народов в едином целом. На земной планете, прежде всего, совершается эволюция человечества. Но характер ее многоступенчатый и многоплановый. Подобно миру растений расцветают и увядают народы, культуры, цивилизации, и на смену им приходят другие, - непреходящ лишь род человеческий. Плоды всех культур и всех цивилизаций он хранит как свою духовную историю. Ее отдельные составляющие - истории культур отдельных народов.

Духовно прошлое постоянно живет в настоящем. И в том верный залог того, что человек на земле - не "гость случайный", что в бытии его заложен глубокий смысл, обусловленный трояко: судьбой человечества, судьбой народа и его индивидуальной судьбой. Эта тройственная связь единосущна. Ее непонимание или искусственный разрыв всегда порождают трагедии: личные, социальные. А потому не частное это дело - познание истории народа. Благодаря ему открываются те истинные цели, к которым надлежит устремляться тому или иному народу и тем исполнять свою роль в сплетении судеб человечества.

В силу указанных причин история, как наука, занимает едва ли не ведущее место в ряду гуманитарных наук. Подобное царственное положение ко многому обязывает. Прежде всего, ей абсолютно противопоказан догматизм, а, во-вторых, - вольность в обращении с фактами. Надежный для нее способ избежать этих крайностей - стараться держать свою методологию на уровне наиболее значительных достижений человеческого духа.

От своего возникновения и до настоящего времени методология истории базируется на двух, доведенных до своего крайнего выражения мировоззрениях: либо на материализме, либо на идеализме. Но помимо них через все развитие человечества, никогда не иссякая, проходит еще одно глобальное воззрение на мир, объемлющее, одновременно, бытие и материального, и спиритуального мира. Стать господствующим оно до сего времени не смогло по одной единственной причине: из-за слабости общечеловеческого самосознания. Но уже сложились все необходимые предпосылки для того, чтобы ему это положение занять. Тот, кто правильно его понимает, никогда не вступит в противоречие со всеми теми большими достижениями, к которым пришла наука на чисто внешнем, экзотерическом пути, но при этом останется свободным от ее догматизма и преувеличенных притязаний. Мы имеем в виду тот способ познания мира, который в древности, по причине незрелости человечества прошлых культурных эпох, лелеялся в тайных святилищах Мистерий и оттуда импульсировал развитие культур, чтобы сделать человечество способным овладеть такой мерой я-сознания, при которой глубинное познание мира и человека смогло бы выйти на внешний план.

К моменту пришествия на Землю Христа мудрость древних Мистерий стала приходить в противоречие с задачами развития человечества. Поэтому произошла Мистерия Голгофы. Она обновила, вдохнула свежие силы в древнюю мудрость, и с тех пор мы находим эту мудрость в лоне того Христианства, которое никогда не утрачивало живой непосредственной связи со спиритуальными мирами и потому является прямым преемником Мистерий древности. Об этом Христианстве говорят как об эзотерическом. Его тайны обусловлены лишь тем, что многие люди еще недостаточно освободились от оков группового сознания. Свое начало эзотерическое Христианство берет от Святой Чаши, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь, текшую из ран Спасителя. Знание об этой Чаше не составляет абсолютной тайны. Во все времена христианской эры люди с величайшим благоговением взирают на Нее. Но особое служение Ей совершает высокое братство Святого Грааля. Оно есть истинный хранитель и представитель эзотерического Христианства. Наиболее близко к этому братству в последние столетия стояло братство, основанное Христианом Розенкрейцем. Начиная со времен Гете, тайны эзотерического Христианства интенсивно входят в научную жизнь человечества. В этой связи естественнонаучные изыскания Гете, а также, пусть весьма скромные, но интенсивные поиски синтеза религии, науки и искусства таких русских умов, как кн. В.Ф.Одоевский, Владимир Соловьев, получают доходящее до целостного наукоучения развитие в духовнонаучной деятельности д-ра Рудольфа Штайнера и вызванного им к жизни Антропософского движения.

Позитивистское мировоззрение, ортодоксальная религиозность видят большую опасность во включении оккультных знаний в научную методологию, что объясняется двумя причинами: во-первых, они испытывают панический страх перед сверхчувственным миром, который предъявляет к индивидуальному сознанию повышенные требования, а ни позитивизм, ни ортодоксальная религиозность этих требований удовлетворить не могут. Во-вторых, в людях живет правомерное недоверие к оккультизму по той причине, что немало лиц, выступающих от его имени, попросту занимаются шарлатанством. Однако фальсифицировать можно все, что угодно. И это не повод для того, чтобы враждебно относиться к значительнейшим феноменам человеческого духа. Да и на практике, хотят того люди или нет, вопрос заключается вовсе не в том: принимать или не принимать оккультизм, - а в том, какой именно оккультизм принимать. Вся жизнь людей, вне зависимости от их воли, пронизана оккультизмом: таинство причастия - это оккультизм; оккультна в своем воздействии на человека духовная сущность культуры: науки, искусства; даже теория познания для того, кто не желает оставаться в ней поверхностным, - чистый оккультизм, причем в одной из наиболее возвышенных форм.

Но существует и другой оккультизм. Он носит названия спиритизма, трансцендентальной медитации, парапсихологии, магии различных темных форм и т.п.; в прямом смысле слова оккультны многие формы современной, так называемой массовой культуры с ее авангардом - поп-музыкой. Доверять всему этому нет ни малейших оснований.

Главное свойство, по которому всегда можно отличить истинный оккультизм от ложного и опасного для человека, заключается в том, что второй всегда стремится погасить человеческое сознание или ослабить его и произвести прямое воздействие на волю человека, дабы подчинить ее интересам если не отдельного лица, то какого-либо группового эгоизма, чаще всего национального или расового; в противовес этому светлый оккультизм всегда апеллирует к человеческому самосознанию, избегает всего темного, неясного.

Антропософия всецело основывается на познании, которого индивидуальный человеческий дух достигает путем постоянного укрепления своих высших потенций, что позволяет ему дойти до границ познания, которое он приобретает исключительно в материальном мире, а затем переступить их, не утрачивая себя, и черпать из источника уже иного, сверхчувственного познания. На этом пути достигается колоссальное углубление и обогащение понимания смысли всего того, что происходит с человеком на физическом плане. В этом убеждаешься с несомненностью, знакомясь с достижениями антропософов в самых разных областях знания и жизни, где они работают на базе гетеанистически построенной антропософской методологии науки.

Когда на базе такой методологии мы обращаемся к изучению русской истории, то фактически впервые открывается ее глубинный смысл, исполненный красоты и общечеловеческого значения. Но работа в этом направлении пока еще почти никем не проводилась. И наш скромный опыт, естественно, не мог дать каких-либо значительных результатов. В процессе нашего исследования, в этом нужно сознаться, мы в большей мере ощущали себя в положении человека, проходящего среди целых россыпей сокровищ и не способного вынести их на свет Божий. Однако наш труд был бы вполне оправдан, если нам удалось рассказать хотя бы о том, что такие сокровища существуют, что существует мощный и ослепляющий план русской метаистории и метакультуры, что существуют способы познать его столь же строго научно, как это имеет место в знакомом всем естествознании. Светом этого плана надлежит отныне освещать мир феноменов, фактов истории и так познавать их. В противном случае, в сутолоке материальной культуры нам угрожает опасность совершенно утратить понимание смысла пройденного Россией исторического пути, а вместе с тем и надежду обрести это понимание когда-либо в будущем.

В наших очерках мы пытались не потерять связи с тем читателем, который или совсем не слышал об Антропософии, или знаком с ней лишь поверхностно. В особенности этой цели служит первый очерк, где мы, в меру наших сил, старались перекинуть мостик от материалистического к спиритуальному пониманию истории, в том числе истории культуры. Пройти по нему сможет тот, кто, даже будучи материалистом, честно ищет познания и не превратил свое материалистическое мировоззрение в некий род веры. Этой же цели служат данные в приложении выписки из различных духовнонаучных сообщений Р.Штайнера, раскрывающие смысл некоторых используемых в нашем исследовании понятий.

Автор желал бы, чтобы его труд стал приглашением к размышлению для читателя, в котором преобладает добрая воля.

с. Ново-Алексеевское Тверской области. 1985 г.

Книга Первая

Очерк первый РОССИЯ И ЕВРОПА: ГЕТЕАНИЗМ И ИСТОРИОГРАФИЯ

"История - это лестница Иакова, по
которой Ангелы сходят с неба на Землю.
Священной должна она называться на
основании преемственности духа
благодати, который в ней живет".
О. Э. Мандельштам

Актуально ли для народа знать свое прошлое? На первый взгляд подобный вопрос звучит риторически. Как будто бы давно установлено, что история есть одна из главных наук об обществе, она составляет существенную часть школьных компендиумов, и, при доступности и широте современного образования, кому не ведомо ее значение? И тем не менее такой вопрос должен быть поставлен, поскольку, несмотря на ее широкую популярность, исторической наукой, как никакой другой, манипулируют самым произвольным образом. И хотя это также говорит о ее большой значимости, но одновременно следует признать, что нам известна не история, а ее различные версии. Так возникает дилемма: историю нужно знать, но кто ее действительно знает?

Говорят, что не зная своего прошлого, ни один народ не способен правильно ориентироваться в настоящем и плодотворно думать о будущем. Это несомненно так, и именно потому исторические фикции оборачиваются социальными трагедиями. В борьбе идеологий, партий, систем самые фундаментальные исторические концепции меняются не менее легко, чем взгляды астрономии на эволюцию Вселенной. Не случайно по этому поводу возник каламбур, в котором на вопрос: кто оказал наибольшее влияние на ход истории? дается ответ: историки.

Но если говорить о честном, неидеологизирующем подходе к истории, то и здесь ее познание сопряжено с большими трудностями. Скрупулезно собирая факты, историческая наука стремится стать чуть ли не некоего рода естествознанием, забывая о том, что метод ее совершенно иной. Что в естествознании составляет конечную цель - установление факта, - в истории служит лишь исходной предпосылкой к достижению истинного знания, которое заключается в интерпретации исторических фактов.

"Историк - это пророк, обращенный в прошлое", - сказал Фридрих Шлегель. Исходя из духа нашего времени, мы добавим к этому: пророк, стоящий на базе строгого, как в естествознании, познания фактов истории. В то же время, если ученый-естествоиспытатель лишь выигрывает, оставаясь верным опыту, наблюдению, то лишь до известной степени это можно сказать об историке, стремящемся как можно шире познать факты истории. Поскольку, если первый, открывая закон природы, считает свою задачу исполненной, то второй, познав какой-то закон исторического развития, еще далек от своей конечной цели.

Искать смысл в природ опознании - это задача философа, - так скажет ученый-естественник, - для меня познание законов природы - самоцель. Историк же, не понимающий смысла истории или понимающий его неверно, оказывается в трагическом положении, ибо смысл этот нельзя понять на иных путях, он открывается в феноменологии самого исторического процесса. Факты истории дают хроники, летописи, археология, история культуры, история религии и целый ряд других наук. Но, проникая в их внутренний смысл, человеческий дух способен что-то узнать о значении самого исторического процесса. Проникая же внутрь природных фактов, узнают лишь их закономерную взаимосвязь.

Смысл истории стремятся постичь и философ, и социолог, но их суждения будут тем поверхностнее, чем больше они примут просто на веру то, что в готовом виде предлагает им историческая наука. Проблема не решается и на том пути, где истории навязывается концепция, или даже методология, сложившаяся в сфере других наук. Таков, например, социологический подход, где действующие лишь в современности политэкономические отношения экстраполируются на весь предшествующий ход истории. Поэтому мы имеем в настоящее время, с одной стороны, историческую науку, которая либо ограничивается формальным собиранием и описанием фактов, либо пытается их интерпретировать чуждыми для нее методами, а с другой - многочисленные попытки проникнуть в смысл истории без желания овладеть ее предметом. В результате всего этого с неизбежностью возникает скепсис относительно самой возможности найти в историческом развитии человечества какой-либо смысл, а это, в свою очередь, рождает неуверенность в жизни, отчуждение и, в конечном счете, расширяет ту пропасть, что с приходом эпохи Просвещения легла между верой и знанием.

Не находя достаточных оснований признать разумную связь исторических событий, человек склоняется к тому, чтобы видеть в них лишь хаос, где он сам отдан на произвол народных страстей и честолюбивых устремлений тоталитарных правителей. Что же касается представителей веры как таковой, служителей тех или иных вероисповеданий, то они со всей решительностью отрицают наличие смысла в истории как отдельного народа, так и всего человечества в целом. Этого взгляда придерживается и восточная христианская церковь. Для нее история - лишь цепь заблуждений, в которые впадает человечество в результате изначального грехопадения. Если у этих заблуждений и есть какой-то смысл, то он состоит лишь в том, чтобы, претерпев немало на Земле, человек, наконец, раскаялся в своем отпадении от Бога, в нарушении Его завета и был бы Богом спасен, взят из круговерти истории в горний мир. Это упрощенное отрицание смысла истории господствует в массовом религиозном сознании и у большей части церковной иерархии. Герой "Записок из подполья" Ф.М.Достоевского говорит об этом так: "Дерутся да дерутся, и теперь дерутся, и прежде дрались, - согласитесь, что это уж слишком однообразно. Одним словом, все можно сказать о всемирной истории, все, что только самому расстроенному воображению может в голову прийти. Одно только нельзя сказать, - что благоразумно". Наконец, не к этому ли самому сводится все дело и у Николая Бердяева, о котором Лев Шестов сказал, что "... в его лице русская философия впервые предстала перед судом Европы или, пожалуй, даже всего мира". Отстаивая свободу как высшее проявление индивидуального человеческого духа, Бердяев тем не менее в корне не согласен с тем, что она завоевывается в результате определенного развития, или эволюции. Он упрекает Гегеля в том, что тот в мировом историческом процессе видел воплощение духа, идущего от необходимости к свободе. Для Бердяева человеческая свобода безначальна и безосновна, она вторгается из высшего мира через творческие акты личности в историю и определяет ее ход. "Этот мир, в который мы выброшены, - пишет он в своем "Опыте эсхатологической метафизики", - не есть Божий мир, в нем не может царствовать Божий порядок, Божья гармония. Божий мир лишь прорывается в этот мир ... в существах и их существовании ...". Само время, в котором протекает история, Бердяев называет падшим, больным временем. "Падшесть есть в самом возникновении (человеческого) общества". Лишь свободу, захотевшую рабства, видим мы в истории человеческих обществ. На вопрос, как человеку овладеть свободой, Бердяев отвечает: через "познание разом". Это такое познание, которое не ищет истины, а начинается с истины, открывающейся сознанию внезапно, как озарение, вне каких-либо логических спекуляций. Да и само "философское познание, - как утверждает Бердяев, - в большей степени есть познание образами, чем понятиями. Понятие имеет лишь подсобное значение". Свобода приходит к человеку из трансцендентального, - так сказать, по вертикали, через подъем духа. Обретший свободу человек свободен и от истории, а до того он вынужден влачить свое существование в мире страдания и рабства. Поэтому, если в истории все же есть какой-то смысл, то он состоит в том, чтобы она кончилась. Смысл истории находится за ее пределами, в метаистории; что же касается ее самой, то в ней, как пишет Бердяев в другой своей работе "Смысл истории", "нет по прямой линии совершающегося прогресса добра, прогресса совершенства, в силу которого грядущее поколение стоит выше поколения предшествующего; в истории нет и прогресса счастья человеческого, - есть лишь трагическое все большее и большее раскрытие внутренних начал бытия, раскрытие самых противоположных начал, как светлых, так и темных, как божественных, так и дьявольских, как начал добра, так и начал зла".¹

Бердяеву ведомо евангельское: "Познайте истину, и истина сделает вас свободными", но он трактует это так: "Познание истины делает меня свободным. Но самое познание истины может быть лишь свободным". Если принять это высказывание, то нам пришлось бы евангельские слова переписать следующим образом: Свободно познайте истину и истина сделает вас свободными. Но в Евангелии стоит другое, и неспроста. Человек может познавать свободно, но до этого он должен дорасти. Чтобы вообще научиться познавать, он тратит многие годы своей жизни, а в опыте человечества на это ушли тысячелетия, которые и составляют его историю. Только уже развитой способности познания может открыться знание о том, что возможно также и "познание разом". Это не значит, что такое познание не может возникнуть в душе, не знакомой ни с наукой, ни с философией. Но "познанием разом" обладали, с одной стороны, Якоб Беме, Франциск Ассизский, Серафим Саровский, а с другой, - люди с медиумическими способностями, склонные к разным состояниям транса, самогипноза и проч. Ставить и тех и других в один ряд - означало бы совершить грубую ошибку. К тому же явление как великих мистиков, так и медиумов представляет собой исключение, а не правило в том опыте, которым живет все человечество. Истина обитает в сферах свободы, но она без принуждения, свободно низошла в сферу человеческой несвободы, дабы повести людей за собой. Считать ли историческое время падшим или нет - это несущественно. Важно, что в нем мы научаемся познавать, в том числе и то, чем является "познание разом", - где оно действительно ведет к истине, а где - к величайшим заблуждениям.*

* В этом времени, и единственно в нем, мы завоевываем нашу индивидуальность, "я есмь" (что позволяет нам уповать на обретение "Я семь"), благодаря творческим актам, смысл которых не в "мессианской страсти", не в жажде ускорить "конец", к чему их сводит Н.Бердяев. Мы можем понять Н. Бердяева - он был дитя "русского ренессанса" начала XX в., в изрядной мере подернутого флером декаданса, - но не принять его взгляды подобного рода.

Нельзя не согласиться с Бердяевым, когда он не желает принять утопию построения земного рая, из которой позитивистская наука пытается извлечь понятие прогресса и гуманизма. Однако это не значит, что вообще отсутствуют какие-либо критерии, позволяющие судить о том, что прогресс существует, что существует развитие, и если не по прямой, то в определенном ритме, где последующее оказывается совершеннее предыдущего. Не лишено оснований и утверждение Бердяева, что смысл истории находится в метаистории. Однако при этом верно и противоположное, и мы постараемся показать в дальнейшем, как метаистория находит свой смысл в истории.** Надеяться скачком перейти от несвободы к свободе человек имеет столь же мало оснований, сколь ребенок, пожелавший бы вдруг сразу стать взрослым. Мы должны пойти в школу нашей земной жизни и начать с самых первых ее ступеней, где о свободном познании не может быть и речи. И если мы преуспеем в ней, то можем надеяться, что некогда истина позволит нам войти в ее собственное царство.

** Приведем здесь изречения великого мистика XVII в. Ангела Силсзского, которые мы находим в его "Херувимском страннике": "Бог любит больше нас, чем Самого Себя; и если мной любим Он больше, чем я сам, то я даю Ему не меньше, чем Он мне"; "Есть только Я и Ты; не будь обоих нас, Бог был бы уж не Бог, и рухнуло бы все"; "Не может без меня Бог ничего создать: не поддержу я с Ним - и тотчас рухнет все"; "Я знаю: без меня не может жить и Бог; коль превращусь в ничто, испустит дух и Он"

Непризнающий развития от несвободы к свободе должен отрицать и индивидуальное становление как в жизни отдельного человека, так и в ходе исторического развития. Но тогда откуда взяться индивидуальности - носительнице свободы? Из сообщений Духовной науки мы знаем, что в древнейшие, доисторические времена человек пребывал в сфере духовной свободы, но был при этом начисто лишен самосознания. На точке зрения, противоположной этой, во многом сходятся как представители веры, так и материалисты. И те, и другие рассматривают человека как пребывающего в мире неизменным в отношении своего мыслящего сознания, которое, собственно, и делает его индивидуальностью. (Лишь на момент, с которого началось это неизменное бытие, их взгляды расходятся). Представители веры по этой причине вынуждены настаивать на вечном детстве человечества, в котором существенны лишь два момента: отпадение от Бога, в котором повинно все человечество во все времена, и обретение прощения путем покаяния. Последнее может совершиться внезапно, через "познание разом". Тогда человек обретет спасение, "падшее время" утратит для него всякий смысл, как и мир, "в который мы выброшены" за первородный грех. Но здесь мы уже оказываемся в сфере самого ортодоксального вероисповедания, где познание вообще не играет никакой роли: не только то, которое действует в современной материалистической науке, но и вся школа мышления, что прошла огромный путь от первых греческих философов до наших дней. Ведь церковь прямо говорит о том, что знание не только не нужно, но и вредно, греховно, оно, как любит ныне выражаться духовенство, лишь "надмевает" человека.*

* Мы имеем в виду не отдельных мыслящих людей, пребывающих в лоне церкви в качестве ли ее служителей или прихожан, а то мнение, которое преобладает в среде духовенства и прививается им простому народу.

Не вступая в полемику с подобными взглядами, скажем, что современному научному подходу нечего им противопоставить. Здесь, правда, не отрицается наличие смысла в истории, но тот антропоцентризм, что составляет ядро методологии истории, совершенно утратил какое-либо знание о Божественном происхождении человека; этому здесь просто не осталось места. А потому гуманизм, провозглашаемый наукой в качестве двигателя прогресса, религия рассматривает, порой не без основания, как антигуманизм, а сам прогресс - как отход от истинного предназначения человека: устремляться к духу и не вязнуть в земном благополучии.

Не только в наше время, но и в XIX, и даже в XVIII вв., историю стали писать так, что весь смысл человеческого бытия в ней исчерпывается лишь земными отношениями. Это привело постепенно к преобладанию в историографии позитивизма. Но даже там, где он не играл господствующей роли, вошедшая в употребление своего рода "этика научной обоснованности" сделала абсолютно невозможным какое-либо истолкование истории в терминах спиритуальной жизни народов. Спиритуальная жизнь была отождествлена с жизнью церкви, а последняя выделена в специальный вид истории, с которой всеобщая история не находила нужным как-либо считаться. В своей сфере она частично освещала церковную жизнь, но рассматривала ее как атрибут государственной власти.

К такому положению свелось в конце концов дело в европейской историографии. Русская историография, возникнув в эпоху европейского Просвещения, методологию переняла из Европы и потому в своем главенствующем направлении с самого начала приобрела материалистический оттенок. Эту тенденцию в ней не смогли поколебать никакие изыскания русской философско-исторической мысли, развивавшейся как на собственной основе, так и благодаря блистательным идеям таких европейских умов как Гердер, Шеллинг и др.

До XVIII в. историческими свидетельствами о России служили летописные предания. В них преобладает моральный взгляд на историю, а человек предстает как существо и земное, и духовное: ему предоставлена некоторая свобода действий, но определяющим в них, в конце концов, выступает Божественный Промысл. Земная история в летописях (особенно в ранних) тесно переплетена с небесной. Явлению чуда в них придается больший вес, чем делам человеческим. Поскольку подобные взгляды были для древних естественными, в летописях они поданы ненавязчиво, без стремления кого-то убеждать. Поэтому научная историография легко отодвинула их в сторону, сочтя за порождения народной фантазии. Они стали предметом истории церкви, которая в ходе столетий все более становилась, можно сказать, "историей на любителя", поскольку она догматизировалась и идеологизировалась (хотя и в своем роде) не меньше, чем история, шедшая путями передовых научных взглядов.

Сейчас трудно сказать, могла ли зарождающаяся русская историография проложить свой собственный путь в то время, когда европейская образованность вошла в русское общество. Скорее всего - не могла. Некоторые возможности открылись позже, сначала же встала задача ответить на духовные запросы тех кругов, которые впервые пробудились к общественному самосознанию. Ответом на эти запросы и явилась 12-томная "История государства Российского" Николая Михайловича Карамзина (1766-1826), фундаментальный и оригинальный труд, положивший начало русской историографии.

Карамзин был человек разносторонних дарований и знаменит более не как историк, а как писатель, основоположник целого литературного направления, называемого русским сентиментализмом. Видимо, благодаря тому, что он был не ученым, а литератором, его "История" еще содержит в себе многое от того восприятия русских преданий, которое было присуще более старым временам. В то же время, Карамзин впервые дал систематическое изложение русской истории, объемный синтезирующий взгляд на нее как на некое целое. И это вполне отвечало духу того времени, в котором жил Карамзин. Тогда, на пороге XIX века, европейская образованность, превращаясь в общественный идеал, вовлекала в сферу культурных, духовных интересов широкие круги мелкопоместного дворянства, горожан, многочисленных выходцев из простого народа, постепенно образовывавших тот социальный слой, в котором, одновременно, вызревали как позднейшая разночинная интеллигенция, так и русская разновидность того, что в Европе получило название "третье сословие". В результате, русским обществом все больше понималась принадлежность России к европейской семье народов, а это, в свою очередь, рождало вопрос, обращенный к прошлому России: исторично ли оно в том же смысле, как прошлое Европы? Благодаря труду Карамзина, русские осознали свое историческое прошлое как факт, существующий наравне с историями древних греков, римлян и христианских народов Европы. Вместе с тем, им было преподано и значение изучения истории. Карамзин формулировал это так: "История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая, зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего. ... Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество, и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастье".²

В этих словах Карамзина еще много неподдельного человеческого чувства, которое строгой "научностью" позднейших времен было сочтено недопустимым. В то же время, это чувство человека, стоящего на вершине образованности своей эпохи, где многое, поt 1аst at least определялось кругом идей "Общественного договора" Жана Жака Руссо, основоположника французского сентиментализма, а также теми воззрениями на возможность разумного учреждения человеческого общества на основах истины, красоты и добра, которые были характерны для "вольных каменщиков" той поры, когда их только еще искушали политической борьбой.