ГЛАВА XXII. Первые допросы

Долго будут помнить берлинцы знаменитое дело Бельской, наделавшее в Германии почти столько же шума, как и во Франции пресловутое дело Дрейфуса, и точно так же расколовшее всё берлинское общество на два лагеря, превратившись из простого дела об убийстве из ревности в дело социально-государственной важности.

Случилось это не сразу, а постепенно и незаметно.

Арестованную в бесчувственном состоянии артистку не могли разбудить в продолжении целого дня. Не помогли никакие средства, никакие врачи, перебывавшие чуть ли не десятками у её постели.

Как бы то ни было, но над “загипнотизированной” (и на этом определённо сошлось большинство врачей) молодой женщиной проделали столько самых разнообразных опытов, что только присутствие доктора Рауха, ни на минуту не отходившего от неё, спасло бесчувственную от слишком опасных экспериментов с электрическими токами, сила которых легко могла превратить летаргический сон в вечный. По счастью и судебные власти, в виду интереса императора к заключённой, в свою очередь воспротивились чересчур энергичным попыткам.

Ольга пробудилась только глубокой ночью, когда сиделка, охранявшая бесчувственную, заснула перед рассветом крепким сном, так что свидетелем пробуждения оказался только доктор Раух, остававшийся бессменно при своей пациентке.

Быть может, только этому обстоятельству и обязана была Ольга тем, что страшная неожиданность свалившегося на неё обвинения в убийстве дорогого человека тут же не убила и по меньшей мере не лишила её рассудка.

Потянулись бесконечно длинные, тоскливые дни уголовного следствия.

Только через доктора Рауха несчастная молодая женщина узнавала кое-что о том, что творится за стенами её тюрьмы.

Целых три месяца продолжалась пытка одиночного заключения, во время которого Ольга не видала никого, кроме тюремных надзирательниц, не говорила ни с кем, кроме следователя и прокурора, напрягавших все усилия для того, чтобы убедить её. сознаться в убийстве, которого она не совершила. Говорили о “страшной каре”, ожидающей её, и предоставляли ей единственную возможность смягчить эту кару чистосердечным признанием.

Бледная и серьёзная слушала Ольга жестокие угрозы и отвечала одной и неизменно той же фразой:

— Позвольте мне повидаться с отцом моего жениха, и я тотчас же расскажу вам всё, что знаю и... предполагаю...

Только благодаря доктору Рауху, Ольге удалось добиться разрешения исповедаться и приобщиться Св. Тайн у православного священника. Следственные власти долго противились этому и уступили, наконец, лишь под давлением консервативной прессы, вставшей на защиту подследственной арестантки, которой отказывают в духовном утешении.

Общественное мнение волновалось, сгорая от любопытства.

Давно уже не было дела, имевшего столько элементов для возбуждения страстного внимания публики. Здесь было собрано все нужное для уголовного романа. Слухи о том, что сам император интересовался обвиняемой, разжигали ещё больше любопытство публики.

Злые языки накинулись на прошлое иностранки-актрисы. Перебирались мельчайшие подробности её несчастного супружества; изобретались и печатались небылицы о многолетних странствованиях по белу свету беглянки, мужа которой убил один из многочисленных почитателей её... До бесконечности варьировалась гнусные сплетни.

Ярко выраженное враждебное настроение всех так называемых “либеральных” газет резко бросалось в глаза каждому сколько-нибудь наблюдательному человеку. Берлинская, а за ней и провинциальная печать называла Ольгу Бельскую убийцей, немедленно сообщая и усиленно подчеркивая каждую мелочь, которую можно было истолковать в смысле, желаемом обвинению. Тому, кто проследил бы повнимательней за поведением иудейских газет, было бы не трудно заметить их цель: приучить общественное внимание заранее считать обвиняемую виновной.

Газеты независимые были сдержанней, ожидая результатов следствия, прежде чем выражать своё мнение о виновности арестованной молодой артистки.

Между тем, следственные власти выбивались из сил и теряли терпение, не находя доказательств виновности Ольги Бельской. “Неопровержимые” улики, о которых столько кричала враждебная Ольге печать, были добыты сразу, во время первых обысков, а затем следствие как будто начало кружиться на одном месте, не находя выхода из заколдованного круга.

Правда, налицо были страшные улики: кинжал в груди убитого, окровавленная обувь, найденная в номере гостиницы, занятом предполагаемой убийцею, наконец, ключ от дома, где совершено было убийство, оказавшийся в кармане бесчувственной молодой женщины. Всё это придавало роковое значение её присутствию в одной комнате с телом профессора Гроссе.

Но с другой стороны ежедневно выяснялись новые обстоятельства, запутывавшие дело и значительно уменьшавшие вероятность виновности молодой женщины.

Из показания одного из артистов выяснилось с полной точностью время окончания спектакля. Артист торопился на ужин к знаменитому фабриканту. Боясь опоздать на ужин, артист поминутно глядел на часы, досадуя на затянувшийся спектакль и, когда по окончании последнего акта начались вызовы “Иоанны д'Арк”, он, выходя со сцены рука об руку с Ольгой Бельской, сказал в присутствии двух машинистов и одного актёра, снова глядя на часы: “Двадцать минут одиннадцатого... Слава Богу, как раз поспею к началу ужина”. В это время Ольга Бельс-кая стояла рядом с ним в костюме Орлеанской Девы. Между тем, привратники дома, где произошло убийство, припомнили, что в ту минуту, как они окликнули “женщину в белом”, отворявшую своим ключом входную дверь, с соседней колокольни раздался один удар, то есть часы пробили половину одиннадцатого.

Итак, если Ольга Бельская убила Рудольфа Гроссе в ночь со среды на четверг, то она уехала из театра не раньше половины одиннадцатого и вернулась домой не позже половины двенадцатого, имея не более часа времени для совершения преступления.

Первоначальная теория обвинения — об убийстве, совершённом в среду ночью, — положительно искрошилась в руках следователя. Оставалось одно: предположить, что убийство совершено было в четверг, ранним утром, когда артистка могла вторично пробраться в квартиру профессора, благодаря своему ключу. Но Гермина Розен, явившись к следователю, рассказала ему все подробности своего путешествия с Ольгой и разговора с привратниками.

Швейцар гостиницы видел посыльного, принёсшего артистке письмо, прочтя которое она поехала в роковой дом. Бой представил следователю записку, подобранную им в театре, — записку, разорванную Ольгой и не полученную Рудольфом, который был уже убит в это время.

Эксперты нашли, что записка Рудольфа, которой он вызывал Ольгу, подделана, хотя и чрезвычайно искусно.

Тогда еврейская пресса стала пропагандировать такую версию: артистка считала себя счастливой невестой, когда необъяснимое отсутствие жениха и рассказ боя, принесшего её записку обратно, возбудили ревность и недоверие “страстной славянки”. Желая проверить рассказ о странном отсутствии своего жениха, Ольга в тот же вечер после спектакля отправилась к нему на квартиру, для чего и воспользовалась ключом, полученным ею раньше. Благодаря этому ключу, подозревающая измену молодая женщина незаметно пробралась в дом и в квартиру профессора, которого и застала за ужином с какой-то дамой. Последнее подтверждалось накрытым столом, остатками десерта и букетом роз, ясно говорившим о том, что профессор ожидал к столу даму, и притом только одну, так как на столе стояли только два прибора.

Оскорблённая невеста удалилась из квартиры.

На рассвете она вторично прокралась в квартиру своего жениха и, найдя его спящим, убила ударом кинжала в сердце. Только затем, желая обезопасить себя, она пыталась создать картину самоубийства, для чего и выстрелила из собственного револьвера профессора (лежавшего по обыкновению на столике возле его кровати) в голову убитого и бросила револьвер на пол возле свесившейся руки трупа.

Потом убийца ушла, торопясь вернуться домой до пробуждения гостей. Но при этом благодаря естественному возбуждению, она позабыла о кинжале, за которым и принуждена была вернуться в следующую ночь, понимая какой страшной уликой должен был стать этот кинжал. Для объяснения же этого посещения актриса придумала записку от имени убитого и отослала её сама себе с посыльным.

Такова была гипотеза, напечатанная почти всеми еврейскими газетами в один и тот же день, лишь с незначительными вариантами.

Всё объяснилось довольно правдоподобно. Только два пробела и было в этой цепи улик: не нашли посыльного, приносившего в гостиницу подложное письмо на имя Ольги Бельской, и не выяснена была личность женщины, с которой Рудольф Гроссе ужинал и присутствие которой якобы возбудило ревность его невесты и стало причиной роковой развязки.

Так обстояло дело через три месяца после начала следствия, и к этому убеждению пришли следственные власти, печать и общественное мнение, прежде чем обвиняемая нарушила своё молчание.

Молча выслушала она все убеждения следователя и только презрительно улыбалась на его советы — сознанием смягчить ожидающую её кару.

— У меня есть особенные и весьма серьёзные причины не отвечать ни на один вопрос до тех пор, пока я не увижу отца, моего убитого жениха. Только переговорив с ним, я буду знать, что могу сообщить правосудию.

Другого ответа от неё так и не добились, несмотря на все увещания и даже угрозы.

В конце концов прокурор сдался, нетерпеливо пожав плечами:

— Я не понимаю вашей “системы”, сударыня... Но так как следствие, собственно говоря, уже закончено и улики против вас более чем достаточны, то я, пожалуй, готов исполнить ваше желание и разрешить вам свидание с отцом профессора Гроссе...