Штрихи к портрету на фоне эпохи 3 страница
Думается, В.Розанов выступал не только и не столько против идеологической монополии В. Белинского и Н. Добролюбова, как утверждает В.Кожинов. К тому же, двух высказываний Василия Васильевича для иллюстрации его взглядов по данному вопросу недостаточно, ибо взгляды эти претерпели принципиальные изменения в «поздний» период творчества.
В.Кожинов, как и некоторые другие «правые», начавшие в 60-е – 70-е годы трудную, опасную и необходимую работу по освобождению русского сознания от догм Белинского, Добролюбова, Писарева и других «левых» авторов, к сожалению, не прошёл этот путь до конца. Отсюда такой взгляд Вадима Валериановича на Белинского, Добролюбова в статье 1998 года. Естественно, мы не можем согласиться и со следующим утверждением В.Кожинова об интеллигенции: «Розанов ясно сознавал её необходимую – и в конечном счёте великую – роль в этом бытии» (Там же). Сошлёмся лишь на розановскую статью «С вершины тысячелетней пирамиды», в которой автор оценивает роль большей части интеллигенции, «левой» интеллигенции, как «великое историческое предательство». И в этом В.Розанов был прав.
Что же касается русских, то в своих характеристиках В.Кожинов, как и В.Розанов, М.Булгаков, В.Астафьев и многие другие писатели, критики, философы, историки, порой чрезмерно и несправедливо размашист, а главное – он не проявляет к ним такого же дифференцированного отношения, как к евреям. Думается, что и в русском народе необходимо выделять три народа: «большой» народ (по духу, культуре русские, люди, утверждающие в своей жизни и деятельности православные идеи и идеалы), «малый» народ (формально, лишь по крови русские, носители ценностей, противоположных ценностям «большого» народа), «амбивалентный» народ (люди, совмещающие в себе взаимоисключающие идеалы, ценности «малого» и «большого» народов). Следует также уточнить: «большой» и «малый» – это показатель качества, а не количества. Себя же отношу к амбивалентно русским.
Такое деление, думается, позволяет дать более точные ответы на многие вопросы, в частности, следующий: «Почему русскоязычный В.Маяковский был кумиром молодого В.Кожинова»; дать ответ и на вопрос М.Лобанова: «Отчего Роман Михайлович (Самарин. – Ю.П.) не стал для русских тем же, чем был Пинский для своих питомцев» (Лобанов М. На передовой (Опыт духовной автобиографии) // «Наш современник», 2002, №2).
Итак, одно дело – ненависть ко всем евреям, которой, несмотря на приведённое утверждение М.Бахтина, у русских писателей не было, другое – осознание опасности, неприязнь или ненависть к евреям, стремящимся уничтожить либо подменить традиционные ценности русской жизни – от государственных до культурно-исторических – интернационально-космополитическими или еврейскими. И о такой опасности, о таких евреях с разной концентрацией нелюбви говорили писатели и мыслители как XIX столетия, так и века минувшего, о чём, на примере В.Розанова, уже шла речь.
В суждениях В.Розанова о «еврейской опасности» забывается главное – суть не в евреях и «жидах», а в тех русских, «ожидовление» которых произошло ещё до возникновения мыслей философа. Русскоязычные, частично или полностью потерявшие духовную русскость, подрывавшие основы христианской морали, веры, государственности, они – писатели, философы, политики – не всегда мотивированно характеризуются и В.Кожиновым.
Кожинов и пишущие о нём не раз говорили как о достоинстве, что Вадим Валерианович в советские времена ни разу не цитировал Сталина, Брежнева, не употреблял слова «колхоз», «партия», «социализм», был антикоммунистом… Мне непонятно, чем цитата, скажем, из Сталина хуже или постыдней цитаты из Ленина или Маркса. Суть в том, какие это цитаты и какова их роль в тексте. О той же коллективизации можно и нужно говорить как о преступлении (вспомним трилогию В.Белова или статью М.Лобанова «Освобождение»), а можно как об оправданной необходимости (смотрите, например, интервью В.Кожинова «Цена пережитого» // «Российская Федерация сегодня», 2000, № 21). А употребляются ли при этом слова «колхоз», «социализм» и т.д., не имеет никакого значения.
Игорь Шафаревич в статье «Штрихи к творческому портрету Вадима Валериановича Кожинова» («Наш современник», 1993, № 9) мягко замечает: «В его работах 60-70-х годов встречаются цитаты из Маркса, Энгельса и Ленина как ссылки на авторитеты, выводы которых подкрепляют мысли автора». То есть такое цитирование выполняет защитную функцию, и в этом Шафаревич прав и не прав.
Действительно, у Кожинова есть случаи формального, защитного цитирования, как, например, во втором абзаце статьи «Познание и воля критика» (1975) о книге Петра Палиевского «Пути реализма». Вадим Валерианович сводит в этом абзаце идеалиста Гегеля и материалиста Ленина, приводя их идеологически безобидные высказывания. Они утяжеляют взгляды Кожинова на назначение критики и книгу Палиевского. Ударное место этих цитат в композиции статьи делает очевидным замысел критика, хотя и без них, видимо, можно было обойтись.
Однако в статьях В.Кожинова 60-80-х годов немало случаев неформального цитирования или ссылок на Ленина, когда создаётся устойчивое впечатление, что критик разделяет транслируемые идеи. Например, в статье о Василии Белове «В поисках истины» (1979) Кожинов доказывает современность писателя через экскурс в историю литературы: «Феликс Кузнецов начал одну из своих недавних статей многозначительным напоминанием: «Вспомним то сокрушительное поражение, которое потерпела русская критика в конце XIX века. <…> Потребовался гений Ленина … чтобы дать научное и объективное истолкование творчества Толстого». И заканчивается этот экскурс соответственно: «И нам необходимо учитывать тот исторический урок, о котором столь уместно напомнил Феликс Кузнецов».
Итак, непонятно, что подтолкнуло Вадима Валериановича через Ф.Кузнецова искать союзника в Ленине, ссылаться на его опыт истолкования Льва Толстого, который положительным не назовёшь. Статьи Ульянова – это редкостный пример убожества мысли и духа, пример кричащего, абсолютного непонимания Льва Толстого.
Вадим Валерианович не раз говорил о своей приобщённости (относительно ранней по советским меркам) к русской религиозной философии, что произошло благодаря Михаилу Бахтину. И сам Кожинов, по словам Владислава Попова, познакомил уже его «с русской религиозной философией (тогда запрещённой официально): с Н.Фёдоровым, В.Розановым, Н.Бердяевым, а потом славянофилами, евразийцами <…>» («Наш современник», 2003, № 7).
Но как тогда Кожинов, если и не окормляемый, то хотя бы находящийся в поле притяжения русской мысли, мог быть солидарен с Лениным по многим вопросам? Солидарен с этим выродком, чудовищем, русофобом, космополитом, сатанистом, разрушителем традиционной России. Более того, сначала в «кулуарах», а затем, со второй половины 80-х годов, в печати Кожинов транслирует мифы о «хорошем» Ленине.
Один из них, миф о Ленине-патриоте, я впервые услышал в мае 1984 года от Юрия Селезнёва. Он, с присущим ему горением, рассказал мне об «утаённом» наследии Ленина… Юрий Иванович не скрывал, что «неизвестный» Ленин – это не его открытие. Однако имя «открывателя» названо не было, да я в этом и не нуждался. Я с трепетным энтузиазмом поверил в сей миф, так как Юрий Иванович был для меня непререкаемым авторитетом.
Когда в статьях В.Кожинова «Сердце отчизны» («Литературная газета», 1985, № 29), «Уроки истории: О ленинской концепции национальной культуры» («Москва», 1986, № 11), «Мы меняемся»?: Полемические заметки о культуре, жизни и «литдеятелях» («Наш современник», 1987, № 10), в его диалоге с Б.Сарновым («Литературная газета», 1989, № 10-13) зазвучала ленинская тема, авторство услышанного от Селезнёва мифа стало для меня очевидным, но суть не в этом. Многие люди поверили, а некоторые, думаю, продолжают верить в красивые сказки о Ленине…
На протяжении последних примерно пятнадцати лет Вадим Валерианович по непонятным для меня причинам пытался русифицировать и отчасти облагородить В.Ульянова. Неубедительно выглядит противопоставление: с одной стороны, Ленин – патриот, сторонник «решения: революция для России», с другой – все остальные, эмигранты, которые «не знали и не могли знать России, и для них она была «в сущности безразличным материалом» (Кожинов В. – Сарнов Б. Россия и революция // «Литературная газета», 1989, № 11).
Для того, чтобы доказать недоказуемое, В.Кожинову приходится проявить верх изобретательности. Оказывается, в доме Ульяновых «господствовала русско-православная атмосфера», как утверждается в книге «Россия. Век ХХ-ый (1901-1939)» (М., 1991). Вадим Валерианович, всегда столь фундаментальный в доказательствах того или иного тезиса, в данном случае ссылается только на свидетельство Анны Ильиничны об отце как о глубоко верующем человеке и на признание Ленина о своей вере в Бога до 16 лет. Эти факты, если даже принять их на веру, думается, ничего не доказывают, ибо семья, в которой царила «русско-православная атмосфера», не могла бы дать столько, и таких, русофобов, человеконенавистников, людоедов.
Для подтверждения версии «Ленин-патриот» годится и ни о чём, на наш взгляд, не свидетельствующее высказывание Ульянова восемнадцатого года: «добиться… чтобы Русь… стала в полном смысле слова могучей и обильной…», и строки из его завещания: «Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе». Из приведённых слов завещания В.Кожинов делает совершенно неожиданный, необоснованный вывод: «Да, ни много, ни мало – изменение самого «политического строя», но очевидно, что «ряд перемен» не тождествен «изменению самого политического строя».
Трудно согласиться и со следующей версией: в результате осуществления ленинского завещания орган «верховной власти состоял бы в основном из русских». В.Кожинов, как и многие авторы разных направлений, допускает одну логически-сущностную ошибку. Непонятно, как из рабочих и крестьян, людей с обозначенным только социальным статусом, людей, прошедших через партийное сито, можно в итоге получить русских. То, что русскость 75 или 100 рабочих и крестьян Ленин определяет по крови – это естественно, но то, что подобным образом поступает один из лучших знатоков национального вопроса, более чем удивительно.
Отношение В.Кожинова к Сталину менялось на протяжении жизни. Он не раз вспоминал о том, что в школьные годы был юношей, далёким от политики. Однако в МГУ, где Кожинов учился на филфаке, общая атмосфера была такая, что он в короткий срок стал «искренним убеждённым сталинистом», вступил в комсомол… В 60-70-е годы, если судить по статьям и воспоминаниям Вадима Валериановича, культ Сталина остался позади, был положительно преодолён. В годы перестройки тема Сталина зазвучала во многих публикациях Кожинова.
Самый большой резонанс вызвала статья «Правда и истина» («Наш современник», 1988, № 4). В ней автор, в отличие от Анатолия Рыбакова (чей роман «Дети Арбата» был подвергнут доказательной и тотальной критике), говорит о Сталине как порождении российского и мирового революционного и «левого» движения вообще. Эти и другие идеи Кожинова звучали кричащим диссонансом на фоне огромного количества статей, в которых шло развенчание Сталина через противопоставление ему «достойных» коммунистов: Н.Бухарина, С.Кирова, Ф.Раскольникова, М.Рютина, М.Тухачевского и т.д.
Статья Вадима Кожинова была воспринята «левыми» как защита Сталина, в чём упрекали критика авторы от В.Лакшина до Б.Сарнова. В другом контексте эта тема прозвучала в открытом письме Алеся Адамовича Вадиму Кожинову «Как прореживать «морковку» («Огонёк», 1989, № 35). Кожинов в ответном письме «Плод раздражённой фантазии» («Огонёк», 1989, № 41), в частности, утверждал: «Я, например, в отличие от Вас, вообще никогда не употреблял слово «колхозы», так как не имел возможности сказать, что я о «колхозах» думаю.
И последнее. Так как возразить мне Вы, по существу, не можете <…>, Вы, Александр Михайлович, решили не спорить, а создать некий жуткий «образ Вадима Кожинова» – апологета террора, коллективизации, репрессий. Но этот «образ» – плод одной только раздражённой фантазии».
Мифу «левых» о Сталине-злодее, который в 1928-1929 годах совершил контрреволюционный переворот, Кожинов противопоставил идею закономерности, подготовленности явления Сталина и сталинизма. Так, в статье «Самая большая опасность…» Вадим Валерианович утверждал: «… Сталинизм смог восторжествовать потому, что в стране имелись сотни тысяч или даже миллионы абсолютно искренних, абсолютно убеждённых в своей правоте «сталинистов» («Наш современник», 1989, № 1).
В этой и таких статьях, как «Правда и истина» («Наш современник», 1988, № 4), «1948-1988. Мысли и отчасти воспоминания об «изменениях» литературных позиций» («Литературная учёба», 1988, №3), Кожинов называет и характеризует прежде всего тех «сталинистов», которые во времена перестройки в списках «левых» проходили как «антисталинисты». Это Н.Бухарин, С.Киров, Б.Пастернак, А.Твардовский, А.Дементьев и другие.
Вадим Кожинов многочисленными примерами свою точку зрения подтверждает. Я приведу лишь одно его высказывание о Пастернаке: «Он не только безусловно верил в Сталина в 1930-х годах (что явствует, например, из воспоминаний вдовы Осипа Мандельштама), но и во многом сохранял эту веру позднее. Его поэтические книги, изданные в 1943, 1945 и 1948 годах, по своей общей настроенности не противоречили тогдашней литературе в целом, а в прозе он писал, например, во время войны: «Как веками учил здравый смысл и повторял товарищ Сталин, дело правое должно рано или поздно взять верх. Это время пришло. Правда восторжествовала» («Литературная учёба», 1988, № 3).
В статье «К спорам о «русском национальном сознании» (1990) В.Кожинов оценивает Сталина с точки зрения отношения к отечественной истории и литературе. Высказывание Сталина 1934 года о России, которую всю историю «непрерывно били», В.Кожинов называет нелепейшим и иронично комментирует... На приводимых примерах Вадим Валерианович показывает, что позиция Сталина в данном вопросе была созвучна таким русофобам, как Л.Троцкий, Н.Бухарин, И.Эренбург.
В этой статье Кожинов оценивает версию, которая вскоре станет очень популярной, версию о повороте Сталина к патриотизму во второй половине 30-х годов. Эта преимущественно косметически новая политика объясняется Вадимом Валериановичем тактическими и стратегическими соображениями: «... Явно приближавшаяся военная угроза заставляла власти задуматься над тем, что будет защищать народ. Но совершенно ложно представление, согласно которому тогдашние власти действительно «поощряли» подлинное национальное сознание». Эту мысль Кожинов довольно часто подтверждает сведениями о репрессированных писателях. Из пятидесяти «левых», «далёких от русской идеи» авторов было репрессировано двое, из двадцати «неославянофилов» остался в живых лишь Пимен Карпов. Вывод Вадима Валериановича вполне закономерен и справедлив: «Те, кто полагает, что Сталин поддерживал-де «национально мыслящих» русских писателей, должен либо отказаться от этого представления, либо же прийти к выводу, что репрессии против писателей проводил не Сталин».
Показательна полемика Кожинова с Лобановым, возникшая в этой связи через шесть лет. Вадим Валерианович в «Загадке 1937 года» («Наш современник», 1996, № 8) комментирует основные положения статьи Михаила Петровича «Единение. На чём?» («Наш современник», 1996, №7) и критику в свой адрес. В.Кожинов вслед за Ю.Емельяновым утверждает, что отказ от дискредитации всего русского вызван тем, что это вредило развитию мировой революции. А опора на славную русскую историю, имена Дмитрия Донского, Суворова, Ушакова и т.д., политика, которая началась после 1934 года, вызвана не «личными сталинскими представлениями», а «пониманием исторического развития страны». Здесь, конечно, с точки зрения логики, не всё ясно у Кожинова: понимание в представление Сталина не входит?
Очень важное дополнение к теме содержится в интервью Кожинова «Лики и маски истории» («Завтра», 2000, № 27-28). Вновь говоря о повороте середины 30-х годов, Вадим Валерианович подчёркивает его ограниченность, которая выразилась и в том, что данный процесс не касался религиозно-философских истоков русской культуры, «остававшихся под запретом до самого последнего времени».
В работах и интервью В.Кожинова 90-х годов тема Сталина возникает довольно часто, и Вадим Валерианович с постоянством убеждённого человека высказывает, по сути, одни и те же полюбившиеся ему идеи, сопровождая их периодически новой фактической «поддержкой», а иногда и этическими оценками. Так, в беседе с Виктором Кожемяко Кожинов версию о Сталине-патриоте опровергает не совсем частым для себя способом: «Я не могу, скажем, простить ему, что в 1946 году, когда в стране был страшный голод, он бросил огромное количество хлеба в Германию, чтобы подкупить немцев. Есть, конечно, понятие политической целесообразности, но настоящий патриот, по-моему, так поступить всё же не мог» («Правда», 1996, 21 марта).
В интервью с Виктором Кожемяко («Правда», 1996, 21 марта) и беседе с Алексеем Зименковым («Подмосковные известия», 1997, 21 августа) речь идёт о возможном восприятии Сталина в нашей стране. В интервью об оправдании Сталина говорится как о факте неизбежном, лишь степень оправданности является объектом обсуждения. В.Кожинов утверждает: «Я убеждён, что в России Сталин никогда не будет оправдан до такой степени, как во Франции оправдан Наполеон, ставший там величайшим представителем нации». В беседе с Зименковым Вадим Валерианович не столь категоричен: «Будем надеяться, никто не заставит русских людей отменить нравственный приговор Ивану Грозному и Сталину (иначе мы перестанем быть русскими)».
Подобная двойственность в отношении к Сталину характерна для статей Кожинова 90-х годов. Через часть из них лейтмотивом проходит идея о Сталине как абсолютном, высшем зле, которое побеждает обычное, земное зло, всех этих радеков, зиновьевых, «у кого руки по локоть, а ноги были по колено в крови…». И в свои «союзники» Вадим Кожинов берёт Александра Пушкина и Михаила Булгакова, как, например, в беседе с Вяч.Морозовым («Наш современник», 1999, № 6).
Сомнения возникают и по персоналиям, точнее, по Пушкину, и в плане общетеоретическом, ибо таким образом происходит частичная реабилитация абсолютного зла. К чему это может привести, продемонстрировал Вадим Кожинов в 2000 году. Он утверждает, что в темпах коллективизации и в раскулачивании были виновны зажиточные крестьяне, которые не захотели продавать хлеб государству. Действительно не захотели, только из-за низкой закупочной цены, а не потому, что, как считает В.Кожинов, этот небольшой процент крестьян «где тайно, а где явно, дал понять, что, угрожая всеобщим голодом, он готов был требовать от власти уступок, включая политические» («Российская Федерация сегодня», 2000, № 21).
Кожинов, который в стольких работах блистательно следует заветам своего учителя Эвальда Ильенкова («мыслить надо в фактах», «истина конкретна»), в данном случае нарушает его заветы. Там, где Вадим Валерианович факты приводит, они звучат неубедительно, и «обратной связи с реальностью» (то, к чему стремится Кожинов, по его признанию) не возникает.
Пытаясь доказать неизбежность коллективизации, Вадим Валерианович воссоздаёт атмосферу жизни в деревне 1925-1928 годов следующим образом. Он ссылается на свидетельство Николая Тряпкина, которому в указанный период было 7-10 лет. И далее следуют такие размышления и вывод Кожинова: «Зачем надрываться ради какого-то там расширенного производства, индустриализации? А ведь крестьяне составляли 80 процентов населения страны. Продлись такая жизнь до 1941 года – нам нечем было бы воевать».
Как видим, в трактовке этого вопроса Кожинов не оригинален, он повторяет расхожую версию советских историков-ортодоксов. Печально, что Вадим Валерианович, избегавший в советское время слова «колхоз» из-за невозможности сказать правду о коллективизации, на закате жизни выдал такую версию. Не менее печально и удивительно, что она стала популярной среди некоторых «правых» во второй половине 90-х годов.
***
В предисловии к книге «Статьи о современной литературе» (М., 1982) В.Кожинов сказал: «Не отрекаюсь ни от чего, что было написано». В «вольности», которую позволит себе далеко не каждый литературовед и критик, – свидетельство верности тем идеалам, которые определяли путь В.Кожинова, человека и исследователя.
Итак, речь идёт о постоянстве сердечных привязанностей, единой системе духовно-нравственных ценностей В.Кожинова при развитии мировоззрения, совершенствовании исследовательского аппарата. Этот процесс не обходился, конечно, без «саморедактирования» разного свойства. В.Кожинов, по его собственному признанию, «мог бы теперь многое дополнить, уточнить, переакцентировать».
Эта «корректировка взглядов» (естественный и необходимый процесс) протекает у каждого исследователя по-своему. В.Кожинову, в отличие от «левых» критиков и литературоведов разных поколений, не нужно было переписывать собственные работы, кардинально менять взгляды, что по-разному обыгрывается русскоязычными авторами.
Читая статьи Б.Сарнова, Ст.Рассадина, С.Чупринина, А.Туркова, Натальи и Татьяны Ивановых, невольно вспоминаешь следствие по делу Пиро из романа А.Франса «Остров пингвинов», которое велось сначала в соответствии с убеждениями Гретока: «лучший способ доказательства – не иметь доказательств», а затем, после нарушения этого принципа, были предоставлены 14.626.312 «документов-фактов», к делу никакого отношения не имеющие. Вышеназванные авторы удачно используют и тот, и другой приёмы, правда, страдает при этом и истина, и читатель, и сам «подследственный».
Сложность разговора о творчестве В.Кожинова заключается именно в том, что большинство из писавших о нём пользовались подобными приёмами. Поэтому много места занимает расчистка «завалов», имеющая, конечно, и свои плюсы: проясняются взгляды критиков, литературная ситуация.
У русскоязычных авторов правилом хорошего тона стало иронизировать над тем, что В.Кожинов определённое время называл себя литературоведом. Ирония эта явилась в свет с лёгкой руки С.Чупринина, который, отказавшись от безличного профессионализма, вышивания на полях стихотворений «признанных» поэтов, открыто и во весь голос, целенаправленно и последовательно стал выражать свои симпатии и антипатии. На эту особенность С.Чупринина справедливо указал Вадим Валерианович в статье «Отпущу свою душу на волю…» («Литературная учёба», 1982, № 2).
Называя В.Кожинова критиком-антиподом, ведя с ним постоянный спор, С.Чупринин взял на вооружение упоминавшуюся методику, привнеся в неё и своё оригинальное начало. В статье «Критика – это критики» С.Чупринин возвращает В.Кожинову характеристику, данную ему Вадимом Валериановичем ранее, добавляя к портрету антипода… собственные черты: «доказательства легко заменяются интонационным напором, безаппеляционностью», «на помощь приходит прием подмены тезиса», «самодержавный критик», «методичный как в истреблении одних писательских репутаций <…>, так и в насаждении других» («Вопросы литературы», 1985, № 12). То, что эти качества действительно присущи Чупринину, легко убедиться, обратившись к его статье с говорящим названием «Каждому – своё!» В ней критик оценивает прозу «сорокалетних» явно с жреческих высот. С безрассудной уверенностью в том, что В.Личутин, В.Крупин и другие авторы не смогут ответить незамедлительно на вопрос: «Чего недостаёт современной прозе? Что они хотели бы изменить в ней?», – критик вопрошает: «Где книги великие – без оговорок – и необходимые обществу, как хлеб, как воздух, как слово правды?» («Литературная учеба», 1981, № 1). С.Чупринин противопоставляет «сорокалетним», как образец, «исповедальную», «молодёжную» прозу, представленную «сильными» – необходимыми! – книгами».
Знакомясь с портретами Л.Аннинского, В.Кожинова, И.Золотусского, Е.Сидорова в названной рубрике в исполнении С.Чупринина, обращаешь внимание на то, что ряд совпадающих, по версии автора, у критиков черт оценивается им прямо противоположно. «Изначальная публицистичность» и насаждение мыслей «с методической планомерностью» Л.Аннинского не вызывают отрицательных эмоций у С.Чупринина, что происходит в случае с В.Кожиновым; наоборот, лишь сочувствие, понимание необходимости долгосрочности этого насаждения: «десять-двадцать лет тут действительно не срок». Л.Аннинскому дозволяется почти всё, ему даже «ни к чему обстоятельная аргументация»: ведь критик «не обращается ко всем. Он обращается к каждому – и только…». Однако такие доводы не убеждают, так как в них, вновь использую слова С.Чупринина в качестве его же характеристики, «нет даже намёка на аналитичность».
Известный «левый» критик много рассуждает о преимуществе «ножниц» в позиции В.Кожинова, открывающей простор для своеволия. С.Чупринин не раз цитирует своего антипода, проявляя при этом странную слепоту и в трактовке вырванных из контекста мыслей, в которых он видит то, что хочет видеть, и в самом выборе их.
Критик не замечает те высказывания, где В.Кожинов наиболее чётко определяет своё авторское кредо. Вот одно из них: «Меня по-настоящему интересовали лишь те явления современной литературы, которые, на мой взгляд, имеют основания стать предметом литературоведения – или, иными словами, полноправно войти в историю отечественной литературы. Конечно, подчас возникала необходимость противопоставить эти явления легковесным образчикам сегодняшней беллетристики и стихотворства с помощью внешних эффектов, завоевавших шумную известность» (Кожинов В. Статьи о современной литературе. – М., 1982). Для В.Кожинова неприемлемо «чистое» литературоведение, не выходящее за рамки «художественности», повторяющее, по сути, принципы формальной школы 20-х годов и идею «специфичности» 60-х годов, принципы, которые так активно пропагандируются и рекламируются в нашей русскоязычной левой печати. Исследователь справедливо указывает на ущербность позиции сторонников данной концепции, стремящихся «изучать вместо литературы некий искусственно абстрагированный элемент последней» («Литературное обозрение», 1985, № 9).
Главным же недостатком современной науки о литературе В.Кожинов считает описательный характер большинства работ, не ставящих проблемы ценностного подхода. Сам же исследователь, являясь постоянным нарушителем границ (уместно привести слова М.М.Бахтина: «Каждый культурный акт существенно живёт на границах: в этом его серьёзность и значимость…»), в статье «Прорыв к живому бытию» видит перспективным историософский и культурфилософский пути в развитии литературоведения («Вопросы литературы», 1987, № 12).
И нет ничего удивительного в том, что заниматься такой теорией литературы Вадиму Кожинову, по его признанию, надоело, ибо, предположу, он увидел всю пустоту и бесперспективность царящего наукоблудия и объявил ему войну. Так, хотя поводом к написанию «Реальности против абстракции» стала публикация книги кожиновского аспиранта В.Фёдорова, разговор о ней вышел далеко за рамки рецензии. Это наглядно видно на примере и уже приведённой цитаты, и следующего суждения критика, которое звучит сегодня ещё более актуально, чем в середине 80-х годов: «В бесчисленных современных работах используются, так сказать, готовые плоды деятельности Бахтина (можно поставить любое другое модное имя, суть от этого не изменится. – Ю.П.) – все эти «полифония», «карнавализация», «двуголосие», «мениппея» и т.д. и т.п. Они попросту вставляются в ту или иную работу и обычно теряют при этом сколько-нибудь весомый смысл; чаще всего обнаруживается даже своего рода «несовместимость тканей», и бахтинские термины повисают в пустоте <…>» («Литературное обозрение», 1985, № 9).
Сам же Кожинов к тому времени давно «эмигрировал» в «пограничную» критику, стал писать на «границе» (имеется в виду высказывание Бахтина: «Каждый культурный акт существенно живёт на границах <…>») критики, литературоведения, истории. И закономерно, что именно в 70-е годы появляются статьи Вадима Валериановича, посвящённые проблемам и назначению критики.
Вадим Кожинов, как и Александр Твардовский, считал, что критический дар более редкий, чем писательский. Главный редактор «Нового мира», мотивируя свою точку зрения, говорил о «необходимом равновесии мысли, анализа и впечатлительности, чувства». Кожинов в статье «Самое лёгкое и самое трудное дело» (1970) называет иные субъективно-объективные факторы, обусловливающие явление критика. Во-первых, писателями рождаются, а критиками становятся. Во-вторых, чтобы стать критиком, нужно стоять на одном «уровне» с произведением и автором, уметь соотносить анализируемый текст с жизненной реальностью, иметь глубокое представление об истинном искусстве, знать историю отечественной и мировой литературы, культуры… Вообще, утверждает Кожинов, «легче ответить на вопрос, чего может не знать настоящий критик, чем на вопрос, чего он не может не знать. Критик должен быть в той или иной степени и философом, и социологом, и историком, и языковедом, и психологом, и этнографом…» (Кожинов В. Статьи о современной литературе. – М., 1990). И, в-третьих, всего этого может быть недостаточно, если у критика отсутствует главное качество – способность к самостоятельным суждениям.
Через пять лет в статье «Познание и воля критика» (1975) В.Кожинов продолжает разговор о сущности и назначении критики. К названным качествам он добавляет волевое начало и далее уточняет, что «воля настоящего критика есть выражение определённой исторической силы».
И ещё: настоящая критика, по Кожинову, должна быть насыщена идеями. Вадим Валерианович разделяет понятия «научное определение», «тенденция», «идея». Большинство современных критиков – это выразители тех или иных тенденций, то есть ходячих идей, утративших свою индивидуальность, ценность. Поэтому их статьи сводятся к тому, что в них иллюстрируются литературными примерами различные тенденции.