Смерть с открытыми глазами 7 страница
Нурию явно раздражал этот внезапно появившийся призрак. Она нервно помешивала кофе и глядела куда‑то в пол. Женщина побарабанила пальцами ей по плечу и улыбнулась, будто встретилась со знакомой. Я поморщился, зная, что Нурия терпеть не может фамильярности. И действительно, она отвернулась, сильно закусив губу. Женщина заговорила с ней по‑испански:
– Я видела вас на пляже. И наблюдала за обоими. Но особенно за вами. И все думала, что бы вам подарить. Иногда сюда приезжает очень много людей, я даже не думала, что так много. Позагорать. Так много. Но на некоторых сразу обращаешь внимание. Я хочу сказать, у них особая аура. Я неважно вижу, но ауру чувствую. И вот я увидела вас и сразу подумала – эта девушка страдает. Она не знает того, что знаю я. Ничего особенного, просто у меня дар такой. Одни умеют быстро бегать, другие слышат звуки, которые производят летучие мыши, а я чувствую ауру. Так что же мне дать вам, дорогое вы, славное существо? Что бы такого дать, что помогло бы вам? Много предложить не могу. Может, это понравится?
Женщина извлекла из складок дождевика серую, с мраморными прожилками раковину величиной с котенка. Нурия вся как‑то съежилась и, по‑моему, даже задрожала. Взгляд ее был устремлен через окно в сторону моря.
И тут все внезапно переменилось. Невинная и несвязная болтовня, выдающая, как мне показалось, эксцентричную, но безвредную натуру незнакомки, оборвалась, и повисшее на секунду молчание было исполнено страшной угрозы.
– Эта раковина обладает огненным голосом, – отрывисто бросила незнакомка, отворачиваясь от нас. И в тот же момент вся ее наружность изменилась. Женщина вышла из роли эксцентричной особы, лицо ее превратилось в мертвенно застывшую маску.
– Вот, – сказала она, кладя раковину на стол. – Она ваша. Берите.
Нурия уже была на ногах.
– Ведьма! – крикнула она вслед женщине, поспешно направляющейся к выходу.
Нурия бросилась следом, и я видел, как она мчится за ней под дождем. Раковина лежала на столе посредине между нашими чашками. Я разглядел ее повнимательнее. Чудесная вещица. Безупречная форма, спиральные полосы накладываются одна на другую, играют цвета, светлый и потемнее.
Я все еще рассматривал раковину, пытаясь заглянуть поглубже в щель, внутри которой скрывалась гладкая, как у устрицы, поверхность, когда появилась Нурия. Дышала она прерывисто, глаза покраснели, волосы растрепались.
– А ну‑ка дай сюда, – только и сказала она и без всяких объяснений вырвала у меня из рук раковину и снова выскочила наружу.
Через окно было видно, как она со всего размаху швыряет раковину на асфальт. Как в немом кино. Нетрудно представить, с каким треском раковина разлетелась на куски. В таком виде Нурия и оставила ее на тротуаре, после чего вернулась в бар, вытащила из кошелька несколько купюр – плата за кофе, – бросила их на столик, перекинула через плечо спортивную сумку и коротко бросила:
– Пошли.
Публика явно заинтересовалась происходящим – в нашу сторону смотрели все, даже единственный в баре официант, опершись о стойку, не сводил глаз с нашего столика. Я повернулся к нему, пробормотал что‑то вроде «пока». Он кивнул в ответ.
Вслед за Нурией я вышел наружу. Она стояла под навесом, пытаясь зажечь промокшую сигарету. Дождь почти прекратился. Мне бы, конечно, надо было быть поосмотрительнее, но слишком уж интригующим оказалось неожиданное развитие событий, и я не удержался от вопроса:
– Как все это понимать?
– Никак, – огрызнулась Нурия.
– А кто эта женщина?
– Никто. Пустое место. Она исчезла. Испарилась. Есть такие люди – никто. А ты и не знал?
Мы дошли до вокзала, не вымолвив ни слова. Ну да, конечно, своими дурацкими рассуждениями о душевном состоянии Нурии странная женщина испортила нам настроение. Но ведь у нее скорее всего не все дома. А вот реакция Нурии бросила неожиданный свет на некоторые стороны характера моей возлюбленной, и мне захотелось разузнать побольше. Тем не менее я держал рот на замке – сегодня она явно не в настроении толковать о некоторых вещах. И чувствовал, что это нежелание следует уважать, во всяком случае, именно этого от меня ждут.
По возвращении в Барселону, когда мы уже шли ко мне, Нурия вдруг заявила, что хочет переночевать дома, надо, мол, завтра утром переодеться перед работой. Она пригласила меня к себе. Мы направились по Рамблас в южном направлении. Миновали по пути Побле‑Сек, где жила Нурия, Барио‑Чинно и остановились у знакомого ей ресторана позади рынка Бокерио. Нурия предложила поужинать здесь – дома ни крошки. Стоило нам сесть в глубине зала и открыть меню, как настроение Нурии чудесным образом переменилось. Она оживленно поболтала со знакомым официантом, заказала хорошего вина, посоветовала мне, что выбрать.
– Сегодня я хозяйка, а ты мой гость, – безапелляционно заявила Нурия.
Ей явно хотелось заставить меня забыть про то, что случилось в Ситжесе. Мы сидели при свечах, и какие бы дурные мысли ни донимали Нурию днем, сейчас они были забыты, как мелькнувшая тень. В зале царил полумрак, но при колеблющемся пламени свечи между нами образовалось пространство невысказанной близости.
После ужина мы направились к Нурии. Пересекли улицу Параллел, вошли в квартал Побле‑Сек. Она жила на первом этаже. На неделе я пару раз заскакивал сюда, но на ночь не оставался ни разу. Квартира у Нурии была просторная и блистала чистотой. Все стены выкрашены в белый цвет и увешаны японскими гравюрами. В гостиной несколько чудесных эстампов и настенных изделий из бамбука. К стене прилепился низкий столик из очень темного стекла, окруженный подушками. Нурия вспрыснула апельсиновую эссенцию в чашечку для воскурения благовоний и поставила пластинку с записью Майлса Дэвиса. Мне нравился ее дом, мне приятен был сам вид ее жилища, и… так славно ощущать себя в окружении предметов, которых она касалась каждый день…
Мы сидели, попивая мятный чай и покуривая особую травку. Потом Нурия предложила вместе принять душ. На нас хлынул теплый водопад, и, дождавшись, пока она тщательно омоет мое тело, я взял у нее губку, выдавил на нее гель, пахнущий ароматом трав, и принялся неторопливо намыливать ей плечи, шею, грудь, обводя круговыми движениями коричневые бутоны сосков. На фоне струнных явственно прозвенел, улетая в вечность, звук одинокой трубы, нежный и отдаленный. Музыка сливалась с благовониями. Я намылил ей колени, протер стройные ноги и пальцы, серебряный браслет над правой ступней.
В ту ночь мы любили друг друга с какой‑то особенной, неистовой, страстью. Помнится, много недель спустя я подумал, что так любят накануне того, как возлюбленный уходит на войну.
Глава 10
Смерть с открытыми глазами
Дверца громоздкого шкафа в изножье кровати Нурии была распахнута, как и дверь, ведущая из спальни в гостиную. На пороге покачивались, словно пребывая между сном и бодрствованием, два персонажа. Мне смутно вспомнилось, как ко рту и носу мне прижимают что‑то влажное и едкое. Почти в тот же миг я почувствовал, как в левое предплечье вонзается игла, и… пришло ощущение полной неподвижности.
Между тем два типа пеленали меня в простыню, словно тюк вязали. Я попытался сказать что‑то, но из горла вырывался лишь сдавленный хрип. Рот у меня был заклеен скотчем, но хуже того, похоже, я вовсе лишился дара речи, сделался во всех смыслах немым. Мерзкое, знаете ли, ощущение возникает, когда изо всех сил пытаешься выкрикнуть что‑то и не можешь выдавить из себя ни звука.
Вообще‑то ощущение немоты и неподвижности могло навести на подозрение, что я сплю и вижу сон, но этому мешало серьезное обстоятельство: у одного из налетчиков не было носа – лишь вмятина на том месте, где он, возможно, когда‑то имелся, и мне показалось, что эта деталь никак не вписывается в мечтательно‑эротический сон, который я все же пытался волевым усилием продлить. Этот тип принялся связывать мне запястья. Я сопротивлялся каждому новому повороту событий, пытаясь вернуться на территорию сна, но они все больше и больше уходили из‑под моего контроля.
Я услышал женский голос и понял, что в комнате есть кто‑то третий. Повернув голову, что стоило мне немалых усилий, я узнал (не особенно удивившись) любительницу Кьеркегора из музея Миро. Она извлекала гиподермическую иглу из предплечья Нурии, которая по‑прежнему лежала рядом со мной в постели.
К нам приблизился второй мужчина. С облегчением я убедился, что на лице у него имеется все, что нужно, хотя явно не хватало шеи – голова росла будто прямо из тела, напоминая валун, лежащий между двумя мощными плечами. Правда, при более внимательном осмотре выяснилось, что у гиганта действует только один глаз, другой – в виде блестящего черного шара – просто покоится в глазной впадине. Его черное сияние, усиленное отражающимся в нем свете ночника, производило устрашающее впечатление. Гигант подошел и приподнял Нурию. Глаза у нее открылись. Она посмотрела на меня и, кажется, не узнала. Почти в ту же минуту я почувствовал, что меня отрывают от пола и наполовину волокут, наполовину выносят через дверь, на улицу, и заталкивают через заднюю дверь в большой фургон. Света уличного фонаря хватало, чтобы разглядеть в фургоне два длинных деревянных ящика, а точнее – гроба. Вот, стало быть, как выглядит смерть, подумал я. Надо запомнить, чтобы в следующий раз вовремя закрыть глаза.
С привязанными к бокам руками меня уложили в один из гробов и захлопнули заднюю дверь фургона. Вскоре она вновь открылась, и двое мужчин опустили бессильно лежащую у них на руках Нурию в соседний гроб. После чего на мой гроб положили крышку, и я услышал, как она с характерным негромким звуком входит в свои пазы. Наступила полная темнота.
В деревянной крышке моего гроба было просверлено несколько отверстий, так что дышал я свободно, но вскоре почувствовал сильнейший приступ клаустрофобии, за которым последовало мучительное ощущение собственной беспомощности. Ничего не могу сделать! С осознанием этого пришло неудержимое желание провалиться в сон, а лучше – в забвение. Я соскользнул в смутное неровное пространство дремоты. Мои физические реакции подчинялись рывкам фургона, водитель которого то переключал скорость, то разгонялся, то тормозил. Автомобиль глотал километр за километром в глухой тьме.
Устремляясь сквозь ночь неизвестно куда, я все острее переживал творимое надо мною насилие. Я то нырял в забытье, то выныривал в реальность, всякий раз убеждаясь, что ничего не изменилось, – ровно урчит двигатель фургона на прямых участках дороги, резко увеличивает обороты на горных подъемах и крутых виражах. Постепенно я свыкся с рывками автомобиля, он будто стал частью моего тела. Переключение скоростей, торможение и так далее начали соответствовать мыслям или, точнее, опять‑таки сделались еще одной формой мысли. Любая неровность дороги находила свое соответствие в том или ином эпизоде моей жизни, подлинном или вымышленном, в прошлом или в будущем. У меня достаточный опыт общения с наркотиками, и я понимал, что это означает. Говоря на языке наркоманов, я поплыл, покачиваясь на хрупкой границе сознания.
Мне было безумно жалко Нурию. Так хотелось взять ее за руку, приласкать, успокоить (и, разумеется, самому получить свою долю сочувствия). Нурия лежала в соседнем гробу, но с таким же успехом она могла находиться на противоположной стороне земного шара. Попытки выдавить из себя хоть какой‑то членораздельный звук через клейкую ленту, которой мне залепили рот, были еще болезненнее, чем молчание. Единственное, что мне удавалось, да и то с огромным трудом, – невнятное мычание – звуковой образ шока, в котором я пребывал.
Не знаю уж, сколько времени мы провели в пути. В сознание я приходил редко, да и всякий раз ненадолго. Наконец задняя дверца фургона открылась, и мой гроб мягко опустился на ровную поверхность. Послышались голоса, но слов разобрать я не мог, их заглушала деревянная перегородка. Я лишь почувствовал, что некоторое время спустя гроб подняли, перенесли на несколько шагов и в очередной раз опустили на столь же ровную поверхность, и после нового обмена репликами крышка вышла из пазов.
Первое, что я увидел, – арочной формы потолок старинной каменной кладки. Я попытался разглядеть помещение, но не получилось – оставаясь в деревянном заточении, голову повернуть не было возможности.
– Не напрягайтесь, – услышал я мужской голос. – Действие наркотиков скоро пройдет, и тогда вы сможете передвигаться. Мы принесем вам что‑нибудь поесть и попить. Вы наверняка почувствуете голод. Но пока постарайтесь лежать спокойно. Дергаться смысла нет, вам все равно не сдвинуться с места.
Голос звучал спокойно, обманчиво мягко и чуть хрипловато. Обладатель его склонился надо мною. У него был необычно выпуклый лоб, а все лицо словно плыло, упрямо не сходясь в фокусе. Этот мужчина средних лет, с обветренными смуглыми щеками и глубокими морщинами у уголков глаз улыбался вроде непринужденно и располагающе, но в то же время расчетливо и взвешенно. Глаза ярко‑голубые, взгляд острый и проницательный, голый загорелый череп, чисто выбритое лицо. Одет в длинную черную мантию. Он стал совершать надо мною какие‑то пассы, невнятно бормоча что‑то на незнакомом мне диалекте каталанского. В руках мужчина держал небольшую деревянную чашу. Время от времени он опускал в нее ладонь и окроплял меня водой.
Поднять головы и выглянуть из гроба наружу я все еще не мог, но услышал, что мужчина передвигается направо. Остановившись, он возобновил свой заунывный речитатив, на сей раз обращаясь скорее всего к Нурии. Впрочем, продолжалась вся эта церемония недолго. Дождавшись ее окончания, кто‑то из спутников, то ли помощников этого мужчины, подошел ко мне и сделал укол. Я едва успел сообразить, что происходит. Будто сквозь туман я вновь увидел человека в мантии. Он смотрел на меня с выражением, в котором угадывалось сочувствие.
По мере того как я погружался в сон, облик его утрачивал очертания, морщины становились все глубже, и в конце концов лицо начало походить на свежее вспаханное поле, покрытое огромными цветами, похожими на маки необыкновенных размеров, мощно пробивающиеся сквозь почву. Слышно было, как дышит земля, как с шумом трескается ее верхний слой, как идут в рост зеленые стебли и жужжат в воздухе насекомые. Я видел, как огромные пучеглазые маки покачиваются на фоне василькового неба. На одном из них притулилась, прижавшись к стеблю, полевая мышь, на вид живая, но очень похожая на карикатурное изображение. Она мне подмигивала, а затем заговорила писклявым голоском:
– Эй, мистер, знайте, они повсюду, так что держите ухо востро.
В очередной раз я очнулся уже в другой комнате. Да и гроб исчез. Я лежал на кровати, застеленной свежим бельем. Руки и ноги мне развязали, надели простую белую ночную рубаху. В этой комнате каменные стены тоже были голыми, свет проникал через единственное окошко, забранное решеткой. На столике рядом с кроватью стояли графин с водой и стакан.
Я отхлебнул немного, подвинулся на край кровати и попробовал встать на ноги. Для этого пришлось крепко ухватиться за железную спинку, и все равно поначалу сильно закружилась голова. Правда, потом мне все же удалось добраться до окна. За ним расстилался горный пейзаж, виднелись два‑три дерева, по‑осеннему без листвы, дальше за отрогами – лес. Ярко‑оранжевое солнце стояло низко над горизонтом, но сказать с уверенностью, утро сейчас или вечер, я не мог. Пейзаж был омыт в какой‑то странный цвет. Серые пики самых близких отсюда гор казались розоватыми. Несмотря на удивительную красоту этого места, оно казалось, во всяком случае, мне, каким‑то унылым и заброшенным, особенно поблизости, где деревья клонились низко к земле.
В двери повернулся ключ, и в комнату вошел мужчина с гладко выбритым черепом, которого я теперь называл про себя «священником». На нем по‑прежнему были сутана и сандалеты. «Священника» сопровождал служитель с могучими бицепсами и коротко стриженными черными волосами, в кожаном пальто и коричневых вельветовых брюках. Повинуясь знаку «священника», он встал у дверей. Сам же «священник» присел на свободный стул на противоположной от меня стороне стола.
– Прошу простить меня, – заговорил он по‑английски, – за то, что ваше появление здесь оказалось связанным с такими неудобствами. Позвольте представиться – Андре Поннеф. – К счастью, он не протянул мне руки, хотя и улыбнулся. – Полагаю, мне следует объясниться, но сначала хочу вас заверить: я распорядился доставить вас сюда, вас и вашу приятельницу, – в ваших же интересах.
Подобное сочетание наглости и изысканной вежливости и смутило меня, и показалось оскорбительным, но мне не удалось сразу найти достойного ответа. К тому же меня раздражало его одеяние монаха. Этот человек представлялся мне худшим типом надутого мошенника.
– Где Нурия? – спросил я, ощущая неловкость от необходимости задавать вопросы.
– Ваша спутница здесь, рядом, она в полной безопасности. Поела, сейчас отдыхает. Вы сможете увидеться с ней завтра.
– Смогу увидеться? – недоверчиво откликнулся я. – Ах ты мешок с дерьмом, по какому, интересно, праву ты решаешь, можно или нельзя мне встречаться с Нурией?
«Священник» спокойно посмотрел на меня. У него был вид человека, которому приходилось разное о себе выслушивать, но ничто не поколебало его невозмутимости. Вообще излучал он респектабельность и полную устроенность в жизни, что не очень соответствовало монашескому одеянию. Мне куда проще было представить его обращающимся к совету директоров транснациональной корпорации, нежели к крестьянам заброшенной деревушки где‑нибудь в Пиренеях, куда я, судя по всему, попал.
– Спокойно, спокойно. Все, что вам следует знать, вы в свое время узнаете.
Я сдержался и лишь мрачно посмотрел на него.
– У нас здесь, – продолжал «священник», – небольшая община единомышленников. Вы тоже к ней принадлежите, хотя сами о том еще не догадываетесь. Но будьте уверены, так оно и есть. Скажу больше, вы со своей приятельницей – два последних и во многих отношениях решающих элемента всего нашего содружества. Разумеется, я не могу рассчитывать, что вы сразу это поймете и тем более согласитесь. В данном случае я скорее полагаюсь на вашу память. Она за вас все сделает.
Слово «память» «священник» произнес с особым нажимом. В его английском, вообще‑то безупречном, угадывалось американское или канадское происхождение, и к тому же он отличался выраженным французским акцентом. Такой язык характерен для эстета‑интеллигента, наделенного опасным чувством предназначенности. У меня возникло сильное искушение сказать все, что думаю о его беспардонном поведении, об интриге, затеянной против меня и Нурии, о покушении на мою личную свободу. Но я удержался. На этом этапе вряд ли имеет смысл реагировать столь откровенно. Сначала надо выяснить, и это главное, зачем нас притащили сюда и что нас ожидает. Я решил повременить и послушать, что он скажет. К тому же этот тип прав – деться мне все равно некуда, выход из комнаты охраняет громила, и наверняка в «общине» имеются и другие деятели в той же весовой категории.
– Где мы все же находимся? – осведомился я.
– В горах, – лаконично ответил он и кивнул в сторону окна. – Знаете, давайте лучше не будем вдаваться в подробности времени и места.
– А почему вы держите нас под стражей, особенно если вы – служитель Божий? Одеяние‑то ваше невозможно не заметить. Или это у вас просто стиль такой, и все обязаны ему следовать?
И снова мне не удалось сдержать свои чувства. Надо взять себя в руки. Все равно «священника» на такой мякине не проведешь, это ясно.
– Похищение людей – противозаконно, вам это известно не хуже, чем мне. И если вы покинете нас и обратитесь в полицию, могут возникнуть, мягко говоря, неудобства. Не то чтобы у меня не было там друзей, и все же. Однако, если вы меня выслушаете и все взвесите, опираясь на собственный жизненный опыт и память (вновь это слово), вы сами не захотите никуда уходить. Но если я ошибаюсь, если вы все же – чего раньше не бывало – решите оставить нас, никто вам препятствовать не станет. Только в этом случае, не сомневаюсь, вам и в голову не придет обращаться к властям.
– Похоже, вы действительно уверены в этом.
– Я просто верю в правду.
– В правду? Чью, вашу?
– В правду, которая лично со мной никак не связана.
«Священник» загадочно посмотрел на меня. Теперь он походил на гуру, наделенного гипнотической силой. Следует признать, эта роль ему удавалась. «Священник» не сводил с меня своих пронзительно‑голубых глаз, словно вызывая на поединок, в котором собирался победить.
– Позвольте все же уточнить, – педантично проговорил я. – Итак, выслушав ваш рассказ, я свободен в выборе? Мы с Нурией получим возможность уйти?
– Именно так. Разумеется, в фургоне, который доставит вас в Барселону, не будет окон. Надеюсь, вы понимаете необходимость такой меры.
– Но никаких наркотиков?
– Никаких наркотиков. Вчера ночью это была несчастная необходимость.
Я откинулся на спинку стула. На меня вдруг навалилось ощущение полной опустошенности. События последних двадцати четырех часов не прошли даром. Но в то же время сохранялась и некая настороженность. Следует признать, было в Поннефе нечто бесспорно интригующее. От него исходила мощная просветленность. Он напоминал – даже бритым черепом и мигающими глазами – знаменитых мудрецов начала двадцатого столетия в духе Гурджиева или Краули. Вид у него был одновременно зловещий и притягательный. В общем, он мне представлялся человеком‑парадоксом – с одной стороны, симпатичным и интересным, с другой – несомненно властолюбивым и даже одержимым. Меня он и притягивал, и в то же время отталкивал.
Поннеф положил на стол небрежно перевязанную тесемками папку. На обложке ничего не было написано.
– Вот что я тут подобрал, – заговорил он, – в качестве объяснения, отчего вы здесь, с нами. Такого же рода документы имеются на руках у каждого члена общины, что потребовало соответствующей розыскной работы. У вашей спутницы будет такая же папка. Содержимое у них одно и то же. Вы убедитесь, что оно относится к событиям, случившимся семьсот лет назад. Только не подумайте, будто это фантазия, которую я сочинил на потребу тем, кто любит дешевку. События, здесь описанные, опираются на проверенные исторические факты и подтверждаются свидетельствами целого ряда лиц, прошедших должную психическую обработку.
Интересно, подумал я, что он имеет в виду под «должной психической обработкой».
– Я занимался этим, – продолжал священник, – почти двадцать лет и только теперь почувствовал, что работа моя подходит к концу. Вас я прошу только об одном – прочитайте все это. Только не пролистайте, а именно прочитайте.
С этими словами Поннеф вышел из комнаты. Дверь за ним автоматически заперлась.
Я открыл папку. В ней оказалась рукопись, аккуратно скрепленная зеленой тесьмой и напечатанная на превосходной, ручной выделки бумаге. На титульном листе было только имя, ничего больше. РАЙМОН ГАСК. Сейчас, когда оригинал давно утрачен, я могу лишь воспроизвести прочитанное по памяти. Но если не все подробности, то суть и стилистику я сохранил и сейчас пытаюсь воспроизвести характерное для этой рукописи сочетание выдумки и исторических фактов.
Читал я всю ночь.
РАЙМОН ГАСК
Однажды весенним вечером 1247 года пастух по имени Раймон Гаск, житель деревни Мелиссак, расположенной на северном склоне Пиренеев, тех краев, что французы называют Лангедоком, сидел на большом валуне и вглядывался в горизонт. Внимание его привлекал дымок, вьющийся над соседней с его родной деревушкой Калдес, где общиной жили последователи веры катаров. Стало быть, снова с севера пришли солдаты. Три года прошло, как катары подверглись массовому истреблению в Монсегюре, и вот теперь, следуя закону крестовых походов, они собираются очистить местность от последних очагов ереси.
Раймон был катаром, и, как собратьев по вере, его очень задевало все происходящее в округе. В многолюдных местах вроде Тулузы, Безьера и Каркассона катаров преследовали беспощадно, но в удаленных районах, ближе к горам, еще сохранялась возможность исповедовать свою веру, и деревушки типа Мелиссака становились прибежищем для небольших групп избранных – подлинных ревнителей веры. Последние тридцать лет они жили в условиях постоянного непокоя, борьбы и преследований. Теперь же, судя по всему, богатые и властительные бароны с севера вознамерились распространить свое влияние на юг и решили, что лучший путь к достижению цели – создание послушной и однородной католической общины.
Будучи неграмотным, Раймон отличался глубоким и тонким пониманием многих предметов. Горы для него были открытой книгой. Он знал времена года, угадывал внезапные скачки температуры, предсказывал смену направления ветра. Он понимал язык птиц, животных и растений в своих краях. Готовил из корней и цветов целительные снадобья. Поговаривали даже, что Раймон способен творить чудеса. Якобы он исцелил многих страждущих. В своей деревне это был человек популярный. Подобно многим землякам, он умел вести спор живо и остроумно. Как и все религиозные меньшинства, катары остро осознавали собственную предназначенность в большом и широком мире, и Раймон в этом смысле не был исключением.
Религиозное движение, к которому принадлежал он и его земляки, отличалось дуалистическим видением мира. Во многих отношениях Бог и дьявол обладают равной властью и силой. Бог создал все вещи в их чистом виде, но именно дьявол вылепил материальные формы, населяющие мир, в том числе человека. И поскольку деяния всякой твари есть результат работы дьявола, и существа, созданные в результате соития, – тоже плод деятельности дьявола, следовательно, человечество несет на себе бремя внутреннего зла, которое можно превозмочь, лишь приняв консоламентум – вид ритуального очищения. Однако принявший консоламентум должен полностью воздерживаться от половой жизни, не употреблять в пишу мясо и мясные продукты (ибо и животные суть порождение соития) и следовать строгому уставу праведного поведения.
Большинство простых верующих так и не достигли очищения и потому были избавлены от необходимости следовать этим путем, разве что становились на него незадолго до смерти. Прокладывать дорогу досталось на долю перфекти‑Избранных с их непорочным стилем жизни. Они живут как странники и аскеты, часто укрываясь в лесах и предгорье. Деревенский люд снабжает их пропитанием (в той мере, в какой они в нем нуждаются) и предоставляет крышу над головой. Скитания перфекти – символ вечных странствий души, взыскующей спасения. Многие Избранные предпочитают надолго не останавливаться нигде из соображений собственной безопасности и безопасности тех, кто дает им кров. Это бродячее братство составляет костяк веры, а их праведность и умеренность во всем являют собой пробный камень, на котором испытывают себя простые верующие.
Еще перфекти проповедуют, и главная их мишень – католическое священство, с его епископскими дворцами, аббатствами, сверкающими золотом, жирными любвеобильными монахами, презрением к бедным и страждущим и, конечно, постоянным принижением истинного учения Христова. В качестве характерного показателя полного нравственного падения католической церкви они приводят практику продажи индульгенций. Подвергают сомнению факт физического бытия Иисуса и с крайним скептицизмом относятся к символике креста. Что же касается торговли его частицами, при одобрении католической церкви, то ее они воспринимают как предательство самого худшего толка. Отрицая возможность материального воплощения божественной идеи, убежденные в том, что идут по следам Христа‑символа, Христа – до известной степени абстракции, перфекти утверждают, что только через жизнь, прожитую в чистоте, воздержании и праведности, можно избежать возобновляющихся инкарнаций в этом тварном мире (что является судьбою простых верующих) и достичь вечного спасения в царстве святости.
Для тех, кто обречен на постоянные инкарнации в тварном мире, конкретная форма обретения духа каждого последующего воплощения в большой степени зависит от предыдущего образа жизни. Так, в очередной своей жизни человек может превратиться в быка или кошку, в ящерицу или ворону. Считается, что дух, поселившийся в этих существах, может иметь отдаленное соответствие в предыдущей жизни, так что в следующем воплощении будет стремиться обрести былую форму. Но если, хоть раз воплотившись в человеческую форму, носитель ее живет жизнью грешной, он обрекает себя повторять и повторять весь цикл возрождений. Порою прежнее свое существование человек может бегло вспомнить в миг просветления, когда ощущает, с радостью или, напротив, досадой, что некто или нечто ему знакомо. В таких случаях это ощущение дежа вю часто толкуется как память о прежней жизни. Существует немало историй, повествующих о том, как перфекти вспоминают самые удивительные ее подробности.
Раймон двинулся вниз по склону горы. Шагал он непринужденно, но целеустремленно, походкой, которая, казалось, в точности соответствует окружающему пейзажу. Эта органичная связь между Раймоном и природой отражалась также в его взаимоотношениях с крупной, светлого окраса, овчаркой, которая силою характера и кротостью нрава являла собою точную, только о четырех ногах, копию хозяина. Сходство это лишний раз подтверждало связь Раймона с животным миром. У него были кое‑какие планы на ближайшее будущее, связанные с жизнью, в том числе и женитьба на подружке детства Клэр. Он не помышлял куда‑то бежать, менять распорядок жизни, которая казалась пастуху такой же правильной и неизбежной в своей естественности, как смена времен года.