Список слов, которые знал лу 3 страница
– Молодец. – Я разломил печенье и бросил ему половину. Он поймал угощение и устроился с ним в пыльном углу, аккуратно зажав его в лапах.
– Ну, а ты? – повернулся я к Джонни. – Что ты мне покажешь? Никаких бесплатных завтраков не будет, ты понял, метелка для пыли? Дай лапу.
Я научил его этой команде вскоре после того, как решил взять его, а не Шефа. Но он делал это очень странно, выбрасывая лапу вперед, почти как в нацистском приветствии. Это было неловко, но отчасти соответствовало имиджу.
– Молодец, Джон. – Я бросил ему вторую половинку печенья. Оно ударило его по носу и упало под ноги. Он чихнул, потом схватил лакомство и устроился рядом с Лу.
В тот вечер в палатке, под песни койотов и филинов и шум ветра, треплющего полог, Джонни устроился спать, прижавшись к Лу всем телом и уложив свою крысиную мордочку тому под нос. Лу посмотрел на него, затем перевел на меня обреченный взгляд.
– Добро пожаловать в мой мир, приятель.
Лу вздохнул. Джонни лизнул его в ухо.
Получая аванс за три книги и небольшой доход от частных занятий с собаками, я мог себе позволить не беспокоиться о деньгах. У нас с Лу и Джонни установилась приятная для всех троих рутина: поутру мы отправлялись на прогулку или на пробежку в парке, потом я усаживался в кафе и какое‑то время писал от руки. Вернувшись домой, я занимался с Джонни, который все усваивал гораздо медленнее, чем Лу. Я мог оставлять их дома, но только вдвоем. Если Лу не было рядом, Джонни принимался грызть вещи и царапать когтями дверь. Так Лу пришлось стать его нянькой.
Вечером мы отправлялись в гости к Никки, или она с мальчиками приходила к нам. Поскольку у меня имелся бассейн и джакузи, то у нас мы собирались чаще. Единственный раз Джонни попытался куснуть Джека, но Никки показала ему, где раки зимуют. Она выросла на ферме и привыкла не миндальничать с собаками. Наблюдать за ней было одно удовольствие. Мы с Лу только улыбались.
– Еще раз обидишь моего мальчика, я тебя налысо обрею и засуну в хот‑дог, – пригрозила она хулигану, взяв его за брыли и встряхивая как следует. Как только его агрессию пресекали, Джонни тут же делался послушным, как овечка, и никогда больше такого не повторял. По крайней мере, с этим человеком.
Вечерами я работал за компьютером. Записывал все, что днем написал от руки, редактировал, улучшал. Лу обычно заглядывал ко мне в районе часа ночи, удивленный, почему я до сих пор не ложусь. Ему хотелось заползти под кровать на привычное место, но он никогда не шел туда без меня. Сейчас, когда ему шел уже девятый год, этот парень стал заправским соней.
Мне позвонили из незнакомого издательства, по рекомендации друзей.
– Мне сказали, что вы умеете работать быстро, – сказала редактор. Суля по звуку, я был у нее на громкой связи, то есть на том конце провода шло совещание. Очередной кризис в стране книг.
– Зависит от темы.
– Можете написать руководство для начинающих владельцев кошек?
За эти годы я многое узнал о кошках от Энн и даже начал помогать хозяевам с проблемными животными. Заботиться о кошках было проще, чем о собаках, но вот исправлять нежелательное поведение – намного сложнее.
– Без проблем. – Я готов был написать справочник по квантовой физике, если бы за это хорошо заплатили. – В какие сроки?
Наступило молчание.
– Три месяца.
Я засмеялся, а потом понял, что они это серьезно.
– Буклет?
– Боюсь, что нет. Это должно быть полноценное руководство, не меньше ста тысяч слов.
– Что?
– Автор, с которым у нас был договор, только что сообщил, что рукописи не будет. Мы подозреваем, что он ее и не начинал.
– А книга уже стоит у вас в плане?
– Она нужна нам через три месяца. Возьметесь?
Восемьдесят девять дней спустя я предоставил им рукопись на сто двадцать девять тысяч слов в обмен на пятизначный гонорар. Следующий месяц я провел в спинном корсете, вымачивая запястья в ледяной воде, с выключенным компьютером. Никакой писанины, никакой игры в гольф, никаких новых слов – только Никки, ее мальчики и собаки. Я стал экспертом по кошкам с острым приступом тендинита.
Он должен был умереть еще до года и встретился бы со своим создателем, великим собачьим богом, если бы не жертва, которую принес Шеф, и не наше с Лу милосердие. Это подарило ему жизнь на целых четыре года, и он прожил их счастливо, не зная забот и не обидев даже мухи. Мы с Лу присматривали за ним.
Он даже заработал немного денег уничтожением крыс, когда холодной зимой те завелись в подвале академии. По пять долларов за голову, он показал, для чего был рожден на свет – ловить грызунов и сворачивать им шею. Я оставил его в подвале на час или около того, пока сам пошел пообедать, а когда вернулся, то обнаружил пол, усеянный трупами.
Как‑то раз я повел Джонни на пустую парковку за теннисным кортом, чтобы поиграть в мячик. Эту игру он любил больше всего на свете, он готов был приносить желтый мяч до изнеможения, пока держат ноги, а потом просто падал, тяжело дыша, и не мог шевельнуться, даже чтобы попить. Я подставлял ему блюдце с водой, и он лакал лежа, после чего поднимал на меня взгляд: «А теперь пойдем домой!» Мяч пробивал любые барьеры: даже если бы мяч ему швырнула красноглазая крыса, Джонни бы побежал. Он ради этого жил.
К концу игры он начал уставать, но все еще просил кидать мяч. Я сделал последний бросок, и он бросился следом, клацая когтями по асфальту.
Мяч отскочил от восьмифутовой стены и полетел вверх, Джонни прыгнул за ним без колебаний. Он был таким ловким и шустрым, что почти дотянулся, еще совсем немного – и он оказался бы на самом верху и вцепился бы зубами в ярко‑желтый мяч, который он так любил…
Он не сумел. И хотя он пил воду как котенок, но упал, как собака. Побежденный силой тяжести и собственным упрямством, Джонни рухнул на асфальт с отчаянным криком. Забавный мохнатый песик, которому мы подарили три года жизни, упал.
Мяч подскочил рядом с ним. Он посмотрел так, словно если бы сейчас ему удалось дотянуться, подняться, схватить его, это бы излечило его и этот кошмар закончился, мы вернулись бы домой к Лу, чтобы немного отдохнуть, а потом опять играть с мячом, забыв обо всем, что было. Он смотрел, как мяч катится мимо, и плакал, глядя на меня со страхом, болью и непониманием.
Я кинулся к машине, схватил коврик, вернулся. Я подумал, что он, должно быть, повредил спину, поэтому я осторожно уложил его и перенес в автомобиль. По пути в клинику он внезапно ожил и стал осматриваться как ни в чем не бывало.
– Ты в порядке, приятель? – Я в изумлении стал ощупывать его лапы, спину и шею. Он посмотрел на меня с довольным видом, потом сел и высунул морду в окно. Мохнатая грива развевалась от ветра, делая его похожим на львенка.
– Р‑раф! – тоненько тявкнул он, а потом заметил на сиденье свой мяч и поспешил в него вцепиться.
Я решил отвезти его домой и понаблюдать пару часов. Вероятнее всего, он просто подвернул лапу или защемил нерв.
– Ты железный пес, Джонни!
Я усадил его в переноску и оставил отдыхать до обеда. Лу подошел и стал его обнюхивать, после чего вернулся на свой наблюдательный пост к окну. Джонни немного повозился и наконец заснул до ужина.
Вечером с ним все было в порядке. Он ел, бегал кругами, дурачился на улице пока наконец не сделал свои дела.
– Поспишь сегодня в переноске, дружок. Ты упал, тебе нужен покой.
Утром, когда я проснулся, Лу уже вылез из‑под кровати. Такое случалось, только если что‑то было неладно или он плохо себя чувствовал. Я зашел в гостиную и обнаружил его рядом с переноской Джонни.
Тот тяжело дышал и скулил. Я открыл дверцу, он приподнялся на передних ногах и попытался вылезти, но не смог и рухнул прямо на Лу. Тот принялся вылизывать своему другу живот. Джонни было плохо.
Я поспешил ненадолго вывести Лу. На него накричал садовник. Я вернулся с ним в дом, уложил Джонни на диванную подушку и взял ключи.
– Следи за домом, Лу. Джонни заболел.
В янтарных глазах Лу читалось недоумение: что случилось и почему я несу Джонни на подушке?
– Он выбил себе как минимум один диск в поясничном отделе, – сказал ветеринар. – Нижняя часть туловища утратила чувствительность. Смотрите. – Он показал, что Джонни не может стоять и разгибать лапы.
– Он парализован?
– Боюсь, что да. Видите, он не ощущает боли в спине, даже когда я задеваю его достаточно сильно.
Джонни смотрел на меня. Он дышал с трудом, розовый кошачий язычок вывалился из пасти.
– Что мы можем сделать?
– Я могу сделать снимки, чтобы подтвердить диагноз, но это будет очень дорого и на данном этапе излишне. Если бы вы сразу доставили его к ветеринарному нейрохирургу, возможно, удалось бы сделать операцию и снизить давление на позвоночник. Но боюсь, что сейчас повреждения уже неизлечимы.
– А лекарства?
– Слишком поздно.
– Он ощущает боль?
– Да, хотя я дал ему обезболивающее. Но он парализован и страдает.
– Ему всего четыре года.
– Я знаю, Стив.
Я начал расхаживать по комнате. Я этого не хотел. Я хотел домой. Я хотел проснуться. Я хотел его спасти.
Как‑то раз мне пришлось убить птенца сойки, которого подрал какой‑то хищник. Мы гуляли с Лу по лесу, он нашел птицу в куче листвы. Она широко отрывала клюв, прося воздуха, пищи, милосердия. Она дрожала от боли у меня в руке. Я сжалился нал ней и завершил ее жизненный путь. Это все, чем я мог ей помочь.
– Ничего не поделаешь, – сказал я.
– Мы должны помочь ему.
– Я знаю, доктор.
В фильме «Лоуренс Аравийский» Лоуренс возвращается, чтобы спасти Гасима, бедуина, который свалился с верблюда и заблудился в пустыне. Все остальные списали его со счета и сочли мертвым.
– Так ему на роду написано, – сказал другой бедуин.
– Ничего не написано! – воскликнул на это Лоуренс, развернулся и скакал всю ночь, чтобы Гасима спасти. Он вернул его к жизни, проявив милосердие там, где все прочие отказались.
На следующей неделе Гасим убил человека из другого племени, и это могло повлечь за собой кровную месть.
– Его надо убить, – заявил вождь этого племени так спокойно, словно говорил о погоде.
Лоуренс кивнул, вытащил пистолет и выстрелил в человека, которому накануне спас жизнь…
– Стив?
– Подожди минуту, – попросил я.
– Конечно.
Я пальцами расчесал спутанную шерстку Джонни, убрал челку у него с глаз, погладил его по морде. Мне хотелось найти врача, шамана, священника. Он посмотрел на меня, словно упрашивал: «Давай пойдем домой».
– Прости меня, Джон. Я не должен был кидать мяч так сильно.
«Мне не стоило так высоко прыгать».
– Я не могу тебя вылечить. Прости, но я не могу. Я не такой всемогущий, как ты думал. Я притворялся. Но один раз я все‑таки тебя спас, правда?
Он лизнул мне руку и огляделся.
– И прости, что я все время поддразнивал тебя, что ты не Шеф.
Он плохо соображал из‑за действия лекарств. Я начал плакать, попытался остановить слезы, но от этого всегда становится только хуже. Вернулся ветеринар.
– Надо помочь ему сейчас.
– Хорошо. Давай ему поможем.
Я поцеловал его на прощанье и сказал ему, каким хорошим псом он был и как он стократно искупил свою вину за то, что давным‑давно покусал маленькую девочку, и ему нет нужды больше беспокоиться об этом, и что Лу будет по нему скучать и позаботится о его теннисном мячике, и что я тоже, как и Лу, был счастлив, что он какое‑то время жил с нами.
Потом мы его усыпили. Это все, чем мы могли ему помочь.
Через неделю Шайенн, добрейшая собака Никки, которой было тринадцать лет, упала и не смогла подняться на ноги. Ей нужна была наша помощь, и нам пришлось усыпить и ее тоже.
Я лежал на коврике и массировал Лу подушечки лап. Ему всегда это нравилось. Переноска Джонни стояла в углу, под столом, дверца была открыта, его мячик и пожеванное одеяло все еще лежали внутри. Я до сих пор ощущал его запах и знал, что Лу тоже его чувствует. Я хотел, чтобы Лу погиб героической смертью – вытаскивая меня из горящего здания, сражаясь со стаей бешеных быков или просто тихо умер во сне.
– Я не смогу это сделать с тобой.
Тайна ночного койота
У меня имелась ширма от солнца, линолеум, пара магнитов на холодильник и огромные деревянные ложки для салата. Я обзавелся мобильным телефоном позже всех моих друзей. Я носил вещи до тех пор, пока они не расползались в труху в барабане стиральной машины или не съеживались до лилипутских размеров. У меня был один костюм, купленный в 1993 году, и пиджак спортивного кроя с подложными плечами. Добавьте к этому тот факт, что я слегка дальтоник, и вы поймете всю степень моей неприспособленности к жизни.
И поскольку окружающее пространство никогда меня не интересовало, я оставался слеп к ядовито‑зеленым столешницам в своем доме. Более того, если бы этот цвет всегда давал мне двадцать процентов скидки, я готов был перекрасить в него весь дом, машину и даже собаку.
Но когда квартплата внезапно подскочила на четверть, я во мгновение ока превратился в придирчивого стилиста и начал презирать эту отвратительную зелень. И даже Лу, не различавший цветов, как и все собаки, в знак солидарности отказался прыгать по столам.
– Ты все равно половину времени проводишь здесь, – сказала мне Никки. – Переезжай.
– А как же мальчики?
– Для них праздник каждый раз, когда ты приходишь.
– Да, но потом я ухожу домой.
– И наслаждаешься тишиной.
– Точно.
– Тут я тебе ничем помочь не смогу.
Я привык жить в одиночестве с собакой. Я много писал, у меня были свои привычки, рутина, которая мне нравилась. Лу тоже. Он любил, когда я провожу время с ним, и даже не скучал по академии.
Ему было без малого одиннадцать лет, он был еще здоров и крепок, но это был уже пенсионный возраст. Подольше поспать, подремать после обеда, понежиться на солнышке – все это ему очень нравилось. Он дольше просыпался, чаще потягивался. Резкие черты с возрастом сгладились, и сейчас Лу скорее напоминал мускулистого лабрадора. В чем‑то мы с ним были похожи. Морда у него начала седеть и слегка утоньшаться, как это случается с собаками в возрасте. Мы оба потихоньку старели.
Мальчики жили у Никки каждую вторую неделю. На этот срок маленький домик в северном Сиэтле превращался в шумный сумасшедший дом. Здесь было весело.
– Решай сам, – сказала она, заталкивая охапку пропахшей потом мальчишеской одежды в стиральную машину. – Мы оба на этом сэкономим, а у Лу будет двор.
– Это пахнет какой‑то гадостью.
– Сам ты пахнешь гадостью.
И я переехал.
Лу привык к новой жизни быстрее, чем я. Большой огороженный двор, где можно было бегать в свое удовольствие, симпатичный маленький домик и каждые две недели нашествие двух гиперактивных мальчишек, готовых шалить и носиться весь день напролет. Чего еще может желать собака?
Зак и Джек переехали в большую спальню на втором этаже, а их прежняя комнатка досталась мне в качестве кабинета. На неделю я становился чем‑то средним между приятелем, отцом и воспитателем для сыновей Никки, что для холостяка чуть за сорок было поначалу страшнее, чем иметь дело с питбулем, страдающим от геморроя. На следующей неделе мы оставались вдвоем и с Лу; дом еще какое‑то время вибрировал энергией, потом затихал. Такие американские горки продолжались месяц за месяцем, и постепенно я тоже привык.
Для Лу это был рай земной. Дети явно шли ему на пользу. Они помогали ему не поддаваться старости. Лу был готов играть с Заком и Джеком, выполнять их команды и показывать «фокусы», даже когда уставал или хотел обедать. Он сменил множество квартир и домов в своей жизни, от вполне приличных до трущобных, но здесь ему было лучше всего.
В глубине души я не был уверен, что правильно сделал, отправив Лу на пенсию. Даже самый великий спортсмен рискует облениться и заплыть жиром, оказавшись не у дел, и я не хотел, чтобы это случилось с Лу. Он был таким активным, так много мне помогал… нельзя было отказывать ему в этом только потому, что одиннадцать лет для собаки – солидный возраст.
Ответ пришел от Никки и моего отца.
– Стиви, малыш! – Он был единственным мужчиной, от кого я терпел обращение «малыш».
– Привет, папа, как дела?
– Отлично, отлично!
Если не считать вечной бессонницы, привычки выпивать по двадцать чашек кофе в день, больной спины и синусита, мой отец в свои семьдесят шесть был куда здоровее многих в его возрасте. Дитя Великой депрессии, ветеран Второй мировой, бывший десантник и боксер, водитель автобуса, мусорщик, вдовец из Бронкса, он до сих пор жил в Нью‑Йорке, в том самом доме, где домовладелец даже за взятку не позволил мне завести щенка. Мой отец был человеком старой закалки и любил свою родину так, как способны любить только те, кто прошел через ад. В детстве он был уличным чистильщиком ботинок, бросил школу, чтобы делать самолеты для армии, пошел в армию на другой день после Перл Харбора, потерял на войне брата, лишился жены, когда ему было за сорок. Он чем‑то напоминал мне Лу.
– Что нового, пап?
– Стиви, мне дали новый автобусный маршрут, это просто мечта. – Сидеть на пенсии ему быстро наскучило, и он устроился водителем школьного автобуса на полставки. – Я сейчас тебе расскажу, Стиви, эта контора – просто громадина. Громадина. Вторая по величине компания по перевозкам детей в Штатах. И у меня первоклассный маршрут, отличные детишки.
– Они тебя слушаются?
– Шутишь? Они от меня без ума. И родители дарят подарки! Один дал японскую конфету третьего дня. Я так и не понял, что это такое, но вкусно – с ума сойти!
– Зачем ты продолжаешь работать?
– Да ты что, Стиви? Бросишь работать – сразу помрешь. Надо делом заниматься, вот и все.
Лу лежал рядом с моим креслом и грыз кость. Я посмотрел на него, и он тут же поднял на меня глаза.
– Это тебя поддерживает, – сказал я.
– Работа – это жизнь, Стиви. Стоит прекратить, и тебе конец.
– Сьюзен говорит, если хочешь, можешь привести Лу к дошколятам.
– Я думаю, ему это понравится.
Никки работала в компании по изготовлению корпоративных подарков, а также обучала детишек языку жестов. Школа, где она преподавала, принадлежала Сьюзен Горман, которая очень любила собак.
– Чем может быть Лу полезен детям? – спросил я.
– Он может помогать при обучении их языку жестов, – ответила она. – Он ведь знает все эти команды руками. Пусть дети увидят, что даже собака может этому научиться. Для них это станет хорошим подспорьем.
– Отлично! – сказал я. Лу подошел к Никки и завилял хвостом. Он всегда любил оптимистов.
Как и мой отец, Лу собирался работать с детьми.
Для Лу прийти в школу в тот первый день было все равно что перенестись на машине времени в прошлое, когда к нам в академию приходили дошкольники и их там встречал Лу и другие собаки. Теперь при виде двух с лишним десятков малышей, терпеливо рассевшихся на ковре, Лу заулыбался и принялся радостно вилять хвостом. Я чувствовал, как сердце его забилось в предвкушении. Он очень любил детей. Ему нравилось быть с ними.
Я представился им, потом усадил Лу в центре комнаты, а сам отошел в сторону и немного рассказал детям о том, какой это замечательный пес. Он сидел неподвижно, как скала, улыбался и бил хвостом по полу. Он был настоящим актером, этот пес.
– У меня есть собака! – завопила рыжеволосая маленькая девочка с веснушками.
– У меня есть две собаки и рыбка!
– А почему он там сидит?
– Чтобы показать вам все, что он умеет.
– Он совсем как человек, – заявила крохотная белокурая девчушка ростом не выше сидящего Лу.
Дети так радовались собаке в школе, что засыпали меня вопросами, и я едва успевал отвечать. Большинство недоумевали, как может пес сидеть все это время неподвижно и просто смотреть на них. Никки сидела в сторонке и улыбалась.
– Кто знает, зачем я сегодня привел к вам Лу? – спросил я.
– Потому что он умнее нас! – заявила смуглая девочка с хвостиками.
– Почему ты так думаешь?
– Он знает язык жестов и умеет сидеть смирно.
Я бросил Лу печенье, и он ловко его поймал, не сходя с места. Дети захлопали в ладоши. Лу посмотрел на меня: «Ну что, босс, начнем представление?»
– Ладно, кто хочет посмотреть, как он машет лапой – а я при этом ничего делать не буду?
– Я, я!
Я незаметно подал знак Лу помахать лапой. Он сделал это с удовольствием. Детишки радостно загалдели. Потом, пока он еще держал правую лапу в воздухе, я подал ему знак помахать левой. Он сделал и это тоже. Опять аплодисменты. Мы повторили это несколько раз и привели аудиторию в полный восторг.
Все остальное было для Лу так же привычно: перекат налево и направо, повороты, изобразить мертвого, быстро лечь, опустить голову, утереть морду лапой, залаять по команде, подойти к указанному месту, взять предмет, пойти и остановиться – все это без единого слова.
Через какое‑то время комната затихла. Дети были поражены, что собака действительно знает язык жестов.
– Кто хочет познакомиться с Лу? – спросил я, прицепляя поволок.
– Я, я, я! – послышалось отовсюду, и малыши запрыгали в нетерпении.
– Стойте на месте, и я сейчас подведу Лу к каждому из вас. Если хотите, можете его погладить.
Дети тянулись к Лу ручонками, гладили жесткую черную шерсть на загривке, водили ладошками по хребту и по бокам, трогали мягкие уши, целовали и обнимали его, принимали слюнявые поцелуи в ответ и смеялись, когда он вилял хвостом и задевал их по носу. Они были исполнены доверия к моему псу. Даже те, кто поначалу побаивался, вскоре преодолел смущение, глядя на более храбрых друзей, и тянулся погладить этого крупного черно‑подпалого красавца, сиявшего ответной любовью к маленьким человечкам – пахнущим свежестью и невинностью щенкам, ничего не знающим о суровостях взрослой жизни. Я покосился на Никки, которая как обычно читала мои мысли, и мы слегка прослезились, глядя на них, а потом улыбнулись друг другу.
Лу светился от счастья и гордости. «Работа – это жизнь. Стоит прекратить, и тебе конец».
Зима в Сиэтле – совершенно особое время. На Восточном побережье зима означает температуру ниже нуля, сугробы по пояс, каток на дороге. В Сиэтле это означает холодный дождь, облака, снова дождь, постоянные сумерки, недостаток витамина D, рост числа депрессий и самоубийств, ветер, опять дождь и один или два крохотных снегопада, парализующие весь регион на неделю.
В ту зиму было не так. Мы мокли и мокли. Затем в декабре выпал снег, и стало очень холодно, после этого случилось потепление – и вновь холода. Растаявший было снег схватился ледяной коркой, сковав весь город. Второй буран довершил начатое.
Окрестности притихли. Никакого движения на улицах, если не считать редких снегоочистителей, детишек с санками и буксующего в сугробе снегохода. Мой автомобиль стоял на обочине под огромным сугробом. Школы не работали, офисы тоже, люди теснились в домах, включая отопление до упора, и только радостные подростки посреди улицы перебрасывались снежками.
Снегопад меняет мир вокруг, переносит его назад во времени, заставляет мечтать о колокольчиках и подарках на Рождество. Именно такой день был в Сиэтле, когда Лу пропал.
Сыновья Никки играли в снегу. Джек открыл боковую калитку, чтобы они могли свободно бегать по двору и по улице. Простое и привычное для Лу удовольствие – смотреть, как резвятся дети, – стало причиной одного из самых странных приключений в его жизни.
На следующее утро я выпустил Лу на заснеженный двор. Он по‑прежнему без особого труда мог бы перепрыгнуть через забор, сил у него хватало, но я знал, что он этого не сделает: Лу слишком любил домашний уют. Однако снег он тоже любил, и какое‑то время мы развлекались: я швырял в него снежками, он ловил их или отбивал, нарезал круги, взметая белые фонтанчики, залегал в засаде, кусал наст, отчаянно виляя хвостом и радуясь жизни.
Я вернулся в дом, чтобы налить себе чаю, а его оставил снаружи, чтобы он сделал свои дела и мог еще немного поразвлекаться в одиночестве. Иногда собакам это нужно.
Я открыл заднюю дверь и позвал его. Лу не появился. Но он стал слегка глуховат в последнее время, и я подумал, что он меня попросту не услышал.
Я вышел наружу. Термометр показывал минус восемь. На мне был банный халат и незавязанные ботинки.
– Лу.
Ничего. Ни на дорожке, ни сбоку, ни во дворе у соседей. Когда я увидел, что боковая калитка открыта, у меня сжалось сердце.
Я выбежал на передний двор. Лу не было. Я увидел его следы на свежем снегу – у него был выгнут коготь на передней левой лапе, ошибиться невозможно, и передние подушечки крупнее задних. Суля по следам, он не вышел, а выбежал на улицу так, словно гнался за кем‑то. Через квартал его следы потерялись, там успел пройти снегоуборщик. Мой пес исчез.
Ничего общего с охотой на павлинов, которая увлекла Лу десять лет назад. Сейчас он был опытным, взрослым, необычайно умным и преданным псом. Он не мог просто сбежать. В лучшем случае он прошел бы на передний двор, устроился на крыльце под навесом и наблюдал бы за детьми, играющими снаружи. Или сбегал бы в гости к нашему соседу Дэйву, у которого обитала новая любовь Лу, белоснежная болонка, по которой он мог часами сохнуть из‑за забора. Но сейчас должно было случиться нечто из ряда вон. Он убежал за пределы квартала. Кто‑то или что‑то выманило его.
– Он не виноват. Он же еще ребенок, – сказала Никки.
– Я знаю. Мне просто надо было найти крайнего.
– Это совсем не похоже на Лу.
– Что‑то произошло. Он убежал со двора. Его кто‑то заставил.
– Дети?
– Навряд ли. Он любит детей, но с ними бы он не пошел. Это должно быть что‑то, что ему показалось важным.
– Серьезный Лу?
– Да, Лу‑солдат.
– Старый солдат.
Мы искали его. Повсюду. Мы с Никки обошли все дома на нашей улице в обе стороны. Я звал его, пока не охрип, его имя превратилось для меня в заклинание.
Минус восемь градусов снаружи, у нас стыли руки и ноги. Мальчики с друзьями прочесывали окрестности. Я завел машину и стал объезжать соседние улицы, медленно проползая мимо заснеженных тротуаров, машин и домов.
Все было белым‑бело, как на Северном полюсе, здесь невозможно было бы не заметить черно‑подпалого крупного пса. Но он был где‑то там, куда я не мог дотянуться, я не находил его. Он был занят чем‑то своим, вдалеке от меня, как марсоход в миллионах миль отсюда.
У меня не было своих детей. У меня был пес. Ему было одиннадцать лет, и он оказался на улице, в мороз, в одиночестве. Мне было страшно до тошноты.
– Лу – крепкий парень, – сказала Никки. – С ним все будет в порядке, и мы его найдем.
Она была права. С любой другой собакой я уже оставил бы надежду, но Лу был особенным: он был разумен, крепок духом и обладал силой воли, он родился в диком лесу, он был отчасти волком, как те хищники, что способны отгрызть себе лапу, попав в капкан. Он сумеет не замерзнуть, разобраться с любыми проблемами и вернуться домой. Он будет есть снег, мусор, белок, если придется. Я все это знал. Но Лу был моей собакой, я любил его, как брата, а когда теряешь того, кого любишь, тебе кажется, будто ты предал его.
Мы искали, возвращались домой перекусить и погреться и вновь отправлялись на поиски. Мне казалось, мы смотрим одно и то же черно‑белое кино в замедленном режиме. Это был нескончаемый кошмар.
Джек был вне себя от беспокойства. Зак и Никки пытались нас приободрить.
– Ты не виноват, Джек. – Я уже жалел, что сорвался на него поначалу. – Он никогда не сбегает. Ты же знаешь. Что‑то странное должно было случиться, чтобы он убежал.
– Что странное?
– Не знаю. Но уверен, это будет замечательная история, когда мы все узнаем.
Примерно в миле от нашего дома находился большой парк, где на восьмидесяти акрах росли туи, кедры, ольхи и канадские ели и образовывали густые заросли ежевика, плющ, ракитник, папоротник и остролист. Через парк протекал ручей, там водились олени, белки, еноты, опоссумы, скунсы, мыши и крысы, а также птицы, мелкие лягушки и рыбы. Мы с Лу там гуляли множество раз. Это был замечательный парк, и, будь я собакой, я непременно пошел бы туда. Но этой землей прочно владели другие хищники.
Какое‑то время назад в нашем парке обосновались койоты, их добычей стали ленивые крысы, прятавшиеся в кустах. Койоты предпочитали держаться незаметно, и люди в большинстве своем не подозревали, что в небольшом парке, расположенном посреди города, водятся такие крупные звери. Но они были там. Как и Лу, они привыкли выживать в любых условиях. Порой мне казалось, у него больше общего с ними, чем с другими собаками.
Погода доставила койотам немало проблем этой зимой. Они переместились на окраину парка и осмелели настолько, что стали выбираться наружу. Затишье на улицах и во дворах, ковер снега, укрывший город – все это дало им шанс. Они стали охотиться на случайных кошек, небольших собак, разрывать помойки, ловить опоссумов – все, до чего могли дотянуться.
Лу пропал в середине дня. После полуночи мы решили прервать поиски, чтобы утром встать как можно раньше и их возобновить, оповестить всех соседей, приюты для животных, ветеринаров, расклеить объявления – словом, сделать по списку все, что положено, когда пропадает собака.