Часть III Комическая война 23 страница
– Садись, садись, – сказала она затем. – Мама, давайте его отпустим. – Этель взглянула на Сэмми. – Садись. – Сэмми начал садиться. – Что, поцелуй мне уже не полагается? А, мистер Сэм Клей?
Сэмми опять приподнялся и поцеловал свою матушку.
– Мама, мне больно! Ох-х!
Она его отпустила.
– Охота тебе шею сломать, – сказала Этель, явно пребывая в прекрасном расположении духа. – Сейчас я подам обед.
– Поаккуратней с лопатой.
– Очень смешно.
– Как ты с матерью разговариваешь? – вполне правдоподобно возмутился Бэкон.
– Твой новый друг мне определенно нравится, – сказала Этель. Ухватив Бэкона за руку, она ощупала его правый бицепс. И осталась в высшей степени им довольна. А на лице у Трейси выразилось неподдельное потрясение. – Вот этот молодой человек любит свою матушку.
– Ну ясное дело, – подтвердил Бэкон. – Не могу ли я помочь вам на кухне, миссис, гм…
– Клейман. К-Л-Е-Й-М-А-Н. И точка.
– Миссис Клейман. У меня очень большой опыт по чистке картошки. Или что вам там еще от меня понадобится.
Теперь уже настала очередь Этели испытать потрясение.
– Ах… нет, еда уже готова. Я просто снова все разогреваю.
Сэмми хотел было заметить, что разогревать еду по сто раз, максимально избавляя ее от запаха, суть неотъемлемая часть кулинарной технологии Этели, но придержал язык. Его смутил Бэкон.
– К тому же ты просто в мою кухню не влезешь, – сказала Этель. – Сиди.
Однако Бэкон встал и последовал за ней на кухню. Сэмми еще только предстояло увидеть, как его «новый друг» принимает слово «нет» за ответ. И двигали Трейси Бэконом при этом не столько его габариты и плечи пловца, сколько твердая убежденность в том, что он будет желанен абсолютно везде. Прекрасный и златовласый, он к тому же знал, как чистить картошку. К вящему удивлению Сэмми, Этель пустила Бэкона на кухню.
– Никогда не могла вон до той миски дотянуться, – услышал он ее слова. – Вон той, с туканом.
– Ну что, Бабуля, – сказал Сэмми. – Как поживаешь?
– Отлично, дорогуша, – отозвалась та. – Отлично. А ты?
– Сиди, сиди. – Сэмми попытался направить ее к другому желтому стулу. Бабуля его оттолкнула.
– Уйди. Хочу стоять. Меня весь день сажают.
С кухни до Сэмми отчетливо доносилось – и едва ли могло его миновать – радостное бубуханье голоса Бэкона с лиричным верхним регистром. Постоянный град болтовни Трейси, как и аналогичный словесный понос Сэмми, явно имел ту же самую цель произвести впечатление и очаровать, но с одним ключевым различием: Бэкон действительно производил впечатление и очаровывал. С кухни то и дело приплывал отдающий жженым сахаром смех Этели. Сэмми попытался расслышать, о чем Бэкон ей говорит.
– Ну что, Бабуля, чем ты сегодня занималась? – спросил он, плюхаясь на кушетку. – Бельмонт открыт. Ходила на ипподром?
– Да, конечно, – охотно подтвердила Бабуля. – Я ходила на скачки.
– И что, деньги выиграла?
– Обязательно.
С Бабулей никогда нельзя было понять, действительно ты ее дразнишь или нет.
– Йозеф передает тебе поцелуй, – сказал Сэмми на идише.
– Очень рада, – отозвалась Бабуля по-английски. – А как там Сэмюель?
– Сэмюель? О, просто отлично, – сказал Сэмми.
– Меня оттуда пинком выставили. – Бэкон появился из кухни в фартучке для мытья посуды с узором из бледно-голубых пузырей. – Кажется, я просто встал на пути.
– Не надо больше так делать, – предостерег его Сэмми. – Вот я однажды встал на пути, когда она рулет несла, так мне потом семь швов наложили.
– Очень смешно, – сказала Этель, входя в гостиную. Развязав свой фартук, она швырнула его Сэмми. – Садись и ешь.
Обед состоял из меховой муфты, дюжины бельевых прищепок и каких-то старых полотенец, прокипяченных с кусками моркови. Тот факт, что еда подавалась с банкой свежеприготовленного хрена, позволил Сэмми заключить, что ей предполагалось сойти за тушеные говяжьи ребрышки – «фланкен». Многие кулинарные шедевры Этели можно было схожим образом раскодировать посредством приправ. Трейси Бэкон взял себе три порции. Затем очистил тарелку куском халы. Щеки его аж порозовели от наслаждения едой. Ну, если не от наслаждения, то от хрена.
– Уф-ф, – выдохнул он, наконец откладывая салфетку. – Ей-богу, миссис К., ничего вкуснее я в жизни своей не ел.
– Ты что, всю жизнь голодал? – поинтересовался Сэмми.
– Тебе хватило? – спросила Этель. Вид у нее был обрадованный, но также, как показалось Сэмми, несколько недоуменный.
– А для моей «бабки» ты место оставил? – заволновалась Бабуля.
– Место для десерта, миссис Кавалер, я всегда оставляю, – ответил ей Бэкон и повернулся к Сэмми: – «Бабка» – это десерт?
– Вечный вопрос среди моих соплеменников, – сказал Сэмми. – Некоторые утверждают, что на самом деле это такая маленькая подушечка для коленопреклонения.
Этель встала приготовить кофе. Бэкон тоже встал и принялся убирать тарелки.
– Может, хватит? – сказал Сэмми, толкая его обратно на стул. – А то я тут из-за тебя совсем скверно выгляжу. – Он сам собрал всю грязную посуду и отнес ее на крошечную кухоньку.
– Не ставь тарелки друг на друга, – сказала его матушка вместо спасибо. – От этого донышки пачкаются.
– Я просто стараюсь тебе помочь.
– Твоя помощь хуже, чем совсем никакой помощи. – Этель поставила кофейник с ситечком на плиту и включила газ. – Отойди, – сказала она, чиркая спичкой. Хотя миссис Клейман уже лет тридцать зажигала газовые плиты, всякий раз это бывало как вход в горящее здание. Затем Этель пустила воду в раковину и сунула туда тарелки. От пузырей «лакса» поднимался обильный пар – воде для мытья тарелок, ясное дело, полагалось быть антибактериально горячей. – Он точь-в-точь, как Йозеф его рисует, – сказала она.
– Но он его не рисует.
– А у твоего кузена все хорошо?
Сэмми догадался, что ее чувства задеты.
– Знаешь, мама, он правда хотел прийти, – сказал он. – Все получилось в последний момент.
– Мне без разницы.
– Я просто сказал.
– Есть новости? Что говорит тот человек в агентстве?
– Гофман говорит, что дети по-прежнему в Португалии.
– С монашками.
В Первую мировую войну Этель, тогда еще девушку, приютили католические монахини. Их доброты она никогда не забывала, и Сэмми знал, что его матушка предпочла бы, чтобы его маленький племянник оставался с португальскими кармелитками в относительной безопасности лиссабонского приюта, чем отправлялся через кишащий подлодками океан на третьесортном пароходе с сомнительным названием. Однако на монашек, судя по всему, слишком сильно давила католическая церковь Португалии, чтобы они стали на постоянной основе заботиться о еврейских детях из Центральной Европы.
– Корабль уже туда идет, – сказал Сэмми. – Чтобы их забрать. Он пристроился в один из тех конвоев, знаешь, с пятью эсминцами ВМФ США. Джо сказал, Томас должен быть здесь через месяц.
– Через месяц. Здесь. – Матушка вручила Сэмми кухонное полотенце и тарелку. – Вытирай.
– Да, и Джо так от этого счастлив. Еще он, по-моему, счастлив с Розой. Он больше не работает как псих сутки напролет. Теперь мы зарабатываем достаточно денег, и я уговорил его бросить все книги, над которыми он работал, кроме трех.[8] А потом мне пришлось нанять еще пять парней, чтобы его заменить.
– Рада, что он успокаивается. А то просто с ума сходил. Дрался. Намеренно причинял себе боль.
– А знаешь, по-моему, ему здесь нравится, – сказал Сэмми. – И я не удивлюсь, если он решит здесь остаться. Даже после того, как война кончится.
– Это как получится, – сказала матушка. – Давай надеяться, что у него будет выбор.
– Отличая мысль.
– Я не очень хорошо знаю эту девушку. Но по-моему… – Этель заколебалась, явно не желая опускаться до одаривания Розы какой-то реальной похвалой. – Голова на плечах у нее вроде бы есть. – В прошлом месяце Джо и Роза водили Этель посмотреть «Вот идет мистер Джордан»; она была неравнодушна к Роберту Монтгомери. – Он мог выбрать гораздо хуже.
– Мог, – согласился Сэмми. – А Роза – девушка что надо.
Дальше он целую минуту просто старался вытирать тарелки и под бдительным оком матушки расставлять их на полке. Слышался только скрип кухонного полотенца, позвякивание тарелок и мерное капанье горячей воды в раковину. Оставшиеся в столовой Бэкон с Бабулей, похоже, исчерпали запас всего, что они только могли друг другу сказать. По твердому убеждению Этели, такие длительные паузы всегда означали, что где-то на земном шаре родился идиот.
– Знаешь, я бы тоже хотел с кем-нибудь познакомиться, – наконец сказал Сэмми. – Совсем недавно об этом думал. Знаешь, познакомиться с кем-нибудь милым.
Его матушка закрыла кран и вытащила из раковины заглушку. Руки ее были ярко-красными от жгучей воды.
– Мне бы тоже этого хотелось, – сказала Этель. Затем она открыла еще один ящик и достала оттуда коробку с вощеной бумагой. Оторвав кусок, она расстелила его на цинковой столешнице и взяла с полки тарелку.
– И как он? – спросила Этель у Сэмми, устанавливая тарелку вверх дном на кусок вощеной бумаги.
– Кто?
Она мотнула головой в сторону столовой.
– Вон тот. – Сложила края вощеной бумаги над тарелкой, Этель аккуратно их разгладила. – Сегодня на репетиции.
– Нормально, – сказал Сэмми. – Очень хорошо. Да, думаю, он отлично подойдет.
– Думаешь, подойдет? – спросила Этель и, поднимая обернутую тарелку, впервые за весь вечер посмотрела сыну прямо в глаза.
Хотя Сэмми в последующие годы довольно часто об этом вспоминал, он так до конца и не понял, что же все-таки его матушка хотела ему тем взглядом сказать.
На следующий день один богатый и молодой житель Нью-Йорка по имени Леон Дуглас Сакс последовал по стопам своих предков и был призван к Торе для бар-мицвы. Хотя Роза с этим своим троюродным братом никогда не встречалась, ей не составило особых проблем получить приглашение на званый обед в «Пьере». Прежде всего ей хотелось понаблюдать за выступлением одного из заявленных в программе артистов, практикующего фокусника, известного как Удивительный Кавалери.
Когда Роза в то субботнее утро пробудилась от посткоитальной дремы в своей спальне под самой крышей, Удивительный Кавалери стоял перед задрапированным шарфами зеркалом и с необыкновенным интересом разглядывал свое голое отражение. Натянув на голову подушку, Роза лежала смирно, желая подольше понаблюдать за его самосозерцанием. Она по-прежнему ощущала в своих вдохах запах его дыхания, вкус его губ, что-то среднее между сигаретным дымом и кленовыми листьями. Поначалу, наблюдая за Джо, Роза думала, что он погрузился в обычное самолюбование, а поскольку она считала недостаток его тщеславия в отношении своей внешности – заляпанных тушью рубашек, мятых пиджаков и потрепанных брючных манжет – тоже своего рода тщеславием, за которое она его любила, ей стало забавно. Розу заинтересовало, видит ли Джо, сколько весу за последние несколько месяцев он добавил к своей длинной, худощавой фигуре. Когда они только начали встречаться, он был так поглощен работой, что редко уделял внимание еде, совершенно загадочным образом существуя на диете из кофе и бананов. Однако по мере того, как сама Роза, к своему великому удовольствию, начала все больше и больше поглощать Джо, он стал регулярным гостем за обеденным столом в доме ее отца, где никогда не бывало меньше пяти блюд и трех разных сортов вина. Ребра его уже не торчали наружу, а тощий мальчишеский зад набрал вполне мужской вес. Все выглядело так, думала Роза, как будто Джо наконец-то включился в процесс постепенного переноса себя из Чехословакии в Америку, из Праги в Нью-Йорк, и с каждым днем все больше его оказывалось по эту сторону океана. Тут Роза задумалась, не это ли он сейчас изучает – неоспоримое доказательство своего существования здесь, на этом берегу, в этой спальне, в качестве ее, Розиного, Джо. Какое-то время Роза лежала, просто разглядывая его обтянутые кожей позвонки, белый камень сутулых плеч. Вскоре, однако, она начала замечать, как Джо снова и снова сужает и распахивает глаза, сперва крепко сжимая их в уголках, а затем выдавая какое-то сущее пучеглазие. При этом он постоянно шевелил губами, твердя какую-то скороговорку или заклинание. Время от времени делал широкие жесты, эффектно помахивал пальцами в воздухе, со смутной гордостью указывая на какое-то незримое диво.
Наконец Роза потеряла терпение и сбросила с головы подушку.
– Черт, чем ты там таким занимаешься? – воскликнула она.
Джо подскочил от неожиданности и сшиб сигарету с пепельницы на туалетном столике. Быстро ее подобрав и стряхнув пепел с ковра, он подошел к кровати и сел.
– Давно наблюдаешь?
– Час, – соврала Роза.
Джо кивнул. Неужели он действительно целый час вот так там простоял, делая дурные глаза и дивясь невесть чему.
– Такое впечатление, как будто ты пытался сам себя загипнотизировать или что-то в таком роде.
– Пожалуй, пытался. Кажется, я немного нервничаю, – сказал Джо. За многие вечера, проведенные в компании заядлых и образованных говорунов, его английский существенно улучшился. – Ведь мне предстоит выступать перед твоей семьей. Перед твоим отцом. – Отец Розы многие годы не появлялся на семейных торжествах Саксов, а сегодня собрался туда только ради того, чтобы увидеть выступление Джо. Дылду Муму пригласили также и на религиозную часть торжеств, тем утром в Б'най Ешуруне, но боже упаси, сказал он, прикинув, что не был в синагоге аж с 1899 года. – Сейчас он думает, что я лучший фокусник в Нью-Йорке, – продолжил Джо. – Потому что никогда меня не видел. А после сегодняшнего вечера он станет думать, что я просто мазила.
– Ему страшно понравится, – сказала Роза, тронутая тем фактом, что мнение ее отца так много значило для Джо. Она сочла это очередным доказательством того, что Джо всецело ей принадлежит. – Не волнуйся.
– Угу, – отозвался Джо. – Ты уже думаешь, что я просто мазила.
– Ну нет, только не я, – сказала Роза, пробегая ладонью по его бедру и ухватывая Джо за пенис, который тут же стал проявлять новый к ней интерес. – Я знаю, что ты маг и волшебник.
Роза уже дважды видела его выступление. Правда заключалась в том, что Джо был талантливым, но легкомысленным исполнителем, склонным переоценивать свои силы. Свою карьеру он, как и обещал, возобновил на званом обеде Гофмана в отеле «Треви». Старт вышел довольно паршивый. Забыв о презрении, которым его учитель Бернард Корнблюм обливал подобные «механизмы», а также поддавшись фатальной слабости к рисковым и эффектным жестам, что всю жизнь его изводила, Джо безнадежно запутался в «императорском драконе», сложном, детально спланированном фокусе, реквизит для которого он купил в «Магической лавке» Луиса Таннена. В этом избитом клочке пародийно-китайского вздора времен расцвета Чин Лин Фу шелкового «дракона» в латунной клетке заставляют выдыхать огонь, а затем откладывать уйму цветных яиц. Каждое из этих яиц затем дают осмотреть свидетелю на предмет любых признаков швов или отверстий, после чего раскалывают серебряной волшебной палочкой, извлекая оттуда какую-нибудь личную вещь одного из членов аудитории, который до того момента понятия не имел о пропаже своих часов или зажигалки. Обшаривание чужих карманов никогда не было сильной стороной Джо. К тому же он был отчаянно лишен практики. А потому в вестибюле отеля «Треви». еще до выступления, вышел неприятный инцидент с некой Идой, тетушкой новоиспеченного бар-мицвы, а точнее – с ее бисерной сумочкой. Инцидент был поспешно замят Германом Гофманом. Уже во время представления Джо, возясь с «драконом», опалил себе правую бровь. После этого он быстро перешел к картам и монетам. Здесь тренировки самого последнего времени и врожденная ловкость рук славно ему послужили. Джо заставлял монеты в полдоллара и карточных дам вести себя самым что ни на есть причудливым образом, наделял их разумом и эмоциями, преображал в различные погодные явления, поднимая настоящие бури тузов и призывая с небес молнию из пятицентовиков. После того как Джо завершил свое выступление, юный Морис Гофман привел к нему друга, у которого через две недели ожидался собственный бар-мицва. Мальчик был решительно настроен уговорить своих родителей пригласить туда Джо. Последовали новые приглашения, и внезапно Джо обнаружил, что становится модным артистом среди богатых еврейских подростков мужского пола из Верхнего Вест-Сайда. Многие из этих мальчиков, понятное дело, были преданными читателями комиксов «Эмпайр». Их, похоже, ничуть не заботило, если Джо вдруг ронял туза или неверно читал их мысли. Они его обожали, и он это обожание принимал. По сути, Джо теперь активно искал компании тринадцатилетних мальчиков – причем не столько теша свое самолюбие, думала Роза, сколько отчаянно тоскуя по младшему брату. А кроме того, эта компания – уважительная, насмешливая, желавшая погружения в благоговейный трепет, упорная в своем желании добраться до подноготной каждого фокуса – определенно сулила благо для Томаса по его прибытии. Младшему братишке Джо безусловно не помешали бы друзья со столь пытливым разумом, как кроткие, так и бескомпромиссные, как невзрачные, так и симпатичные, однако в целом превосходно одетые, без всяких теней на лицах, не считая тех, что бывают от прыщей или от зарождающейся бородки. Эти мальчики выросли свободными от страха вторжения и оккупации, жестоких и деспотичных законов. И, поощряемый Розой, Джо начал, сперва пробно, ощупью, а затем с великим рвением предвосхищать превращение своего брата в американского мальчика.
Порой, когда он заблаговременно договаривался с родителями, всплывало имя Гудини, и тогда у Джо непременно спрашивали, не смог бы он (разумеется, с соответствующей прибавкой гонорара) исполнить эскейп. Однако здесь он проводил черту.
– Я уже исполнил один эскейп, – говорил Джо, глядя на свои запястья и словно бы ища там красные круги от наручников. – Из Праги. Пожалуй, этого вполне достаточно.
Тут родители, обмениваясь понимающими взглядами с Розой, неизменно соглашались и выписывали Джо чек на сто долларов. А Джо, судя по всему, никогда не приходило в голову, что причиной его внезапной популярности в сети вестсайдских бар-мицв стал вовсе не его несколько беспорядочный талант фокусника и даже не стойкий энтузиазм его юных фанатов, а скорее симпатия, которую их родители питали к бездомному еврейскому юноше, невесть как сумевшему выбраться из тени разворачивающегося над Европой черного флага, а теперь, как было широко известно, жертвовавшему все свои гонорары фокусника на нужды Трансатлантического спасательного агентства.
– Я нисколько не совершенствуюсь, – сказал Джо, рассеянно наблюдая за набуханием своего плененного пениса. – На самом деле это сущий позор. У Таннена все надо мной смеются.
– Ты теперь намного лучше, чем раньше, – возразила Роза, а затем с легким намеком на своекорыстие добавила: – Да и вообще все намного лучше, правда?
– Намного лучше, – согласится Джо, слегка шевелясь в ее хватке. – Да. Намного.
Когда Роза только-только с ним познакомилась, Джо был такой бесприютной, одинокой фигурой, сломанной и избитой в уличных драках – и лишь с маленьким пожарным крантиком в облике Сэмми Клея, его единственного помощника и коллеги. Теперь у него были друзья в той магической лавке, а также в художественном мире Нью-Йорка. Джо изменился – и это Роза его изменила. На страницах «Радиокомикса» – Роза теперь преданно прочитывала каждый новый выпуск – Джо и Эскапист продолжили биться с силами Железной Цепи, причем сражения становились все гротескнее и причудливее. Однако прискорбная тщета этой борьбы, которую так рано ощутил Джо и которая сразу же стала очевидна Розе, похоже, начинала преобладать над изобретательностью его пера. Месяц за месяцем Эскапист перемалывал армии зла в мелкую пыль, и все же весной 1941 года империя Адольфа Гитлера была еще обширнее, чем в свое время у Бонапарта. На страницах «Триумфа» Четыре Свободы[9] достигли оргазмически невозможной цели убийства Гитлера, но в следующем выпуске вместе с разочарованными читателями выяснили, что их жертвой стал всего лишь механический двойник. Хотя Джо продолжал сражаться, Роза видела, что сердцем он уже вне этой свалки. Искусство Джо теперь расцветало на страницах «Фифы», в царствах, весьма далеких от Праги или Зотении.
Лунная Бабочка была порождением ночи, Иного Мира, загадочных сфер, где зло действовало посредством проклятий и заклинаний вместо пуль, снарядов или торпед. Бабочка билась в стране чудес с призраками и демонами, а также защищала всех нас, ничего не подозревающих сновидцев, от атак из мрачных царств сна. На данный момент она уже дважды ввязывалась в сражение со слюнявыми Старшими Существами, что снаряжали несчетные межизмеренческие армады демонов. Тогда как достаточно легко было разглядеть в этих сюжетах аллегории паранойи, вторжения и мировой войны, а работу Джо в целом оценить как продолжение смертельного конфликта «Радио» и «Триумфа», художественные средства, вложенные Джо в «Лунную Бабочку», сильно отличались от методов его работы в других книжках. Отец Розы, обладавший чутьем к американским природным источникам сюрреалистской идеи, познакомил Джо с работами Уинсора Маккея. Городские сновидные ландшафты, головокружительные перспективы, игривый тон вкупе с причудливыми метаморфозами и наложениями, увиденные Джо в «Маленьком Немо в Стране Дремы», стремительно проложили себе дорогу на страницы «Лунной Бабочки». Совершенно внезапно стандартные три яруса квадратных панелей стали тюрьмой, из которой он должен был сбежать. Эти панели сковывали его усилия передать те перемещенные и сновидные пространства, в которых сражалась Лунная Бабочка. Джо кромсал панели, растягивал их и искажал, резал на клинья и полоски. Он экспериментировал с тангирной сеткой, перекрестной штриховкой, ксилографическими эффектами и даже грубым коллажом.[10] Сквозь этот бравурный сумеречный пейзаж пролетала насмешливая и могучая молодая женщина с необъятными грудями, сказочными крыльями и пушистыми усиками. Весь комикс оказывался помещен на игольно-острую точку опоры между чудесным и вульгарным, которая представлялась Розе равновесной точкой самого сюрреализма. Она видела, как в каждом новом выпуске, состязаясь с общими местами и клише историй Сэмми, в целом литературней обычного, Джо торит себе дорогу к некому прорыву в своем искусстве. И Роза твердо намеревалась быть рядом, когда этот прорыв наконец произойдет. Ее не покидало чувство, что в сам момент прорыва она станет единственной, кто его оценит или вообще заметит. На взгляд Розы, Джо обладал аурой одинокого мастера, гения-дилетанта вроде «Фактёр Шеваль» или другого Джо, странного и робкого мистера Корнелла, пробивающегося к возвышенному на судне, сработанном из обыденного, отвергнутого, презираемого. Необходимость оказаться там в момент высадки, всю дорогу всячески его поддерживая, а затем продолжить вместе с ним блестящее путешествие стала теперь ключевым элементом ее любовной миссии (наряду с помощью в переправке его брата, а также с неразрушимыми узами, которыми Роза должна была привязать Джо к Америке и к самой себе). Что же касалось ее собственной художественной практики, то последняя всегда была не столько вопросом миссии, сколько делом долгой и унылой привычки, способом хвататься за свои проплывающие мимо идеи и чувства и как-нибудь эдак пригвождать их к холсту, прежде чем они сумеют ускользнуть от ее пристального взора. В конечном итоге миру (или той небольшой части мира, которая читала и обдумывала комиксы) должно было потребоваться куда меньше времени, чтобы оценить гений Джо, чем кому угодно – и в первую очередь самой Розе, – чтобы признать ее талант.
– Мне лучше начать готовиться, – сказал Джо, но даже не шевельнулся, и Роза еще крепче сжала его пенис.
– А с этим ты что делать планируешь? – спросила она. – Пожалуй, ты смог бы вставить его в выступление. Я могу на нем личико нарисовать.
– Нет, с куклами я не работаю.
Раздался стук в дверь. Роза отпустила член, и Джо, перебравшись через нее, тоже спрятался под одеяло.
– Кто там? – крикнула Роза.
– Откройте! У меня тут маленький подарок для Удивительного. – Это был ее отец. Роза встала и натянула купальный халат. Затем подобрала горящую сигарету, оставленную Джо на туалетном столике, и подошла к двери.
Отец Розы стоял в коридоре, одетый для званого обеда в колоссальную кокосово-коричневую тройку из индийской льняной ткани. За плечом у него был парусиновый мешок для одежды. Дылда Муму с любопытством вглядывался в Джо, который сел на постели, натягивая на себя одеяло. Вопрос о том, подходящее ли сейчас время, чтобы отрывать двух молодых людей от дела, и не следовало бы ему зайти попозже, отцу Розы даже в голову не приходил. Он ловким бочонком закатился прямиком в комнату дочери.
– Послушай, Йозеф, – сказал Муму, поднимая мешок для одежды. – Мы заметили, что всякий раз, как ты выступаешь, тебе приходится одалживать смокинг. – Пребывая в особенно благородном состоянии духа, отец Розы был склонен употреблять царственное «мы». – И нам показалось, что на самом деле тебе следует иметь собственный костюм. Поэтому я его заказал, – заключил он, расстегивая мешок.
Пиджак был цвета неба над Пражским Градом в ясную зимнюю ночь. Брюки были той же глянцевитой, угольно-темной синевы, с ярко-золотыми лампасами. А к одному из атласно-черных лацканов была приколота золотая булавочка в форме отмычки.
– Я вроде как подумал, – сказал Дылда Муму. – В честь сами знаете кого. – Сунув руку в карман, он вытащил оттуда полумаску того же черного атласа, что и лацканы пиджака, с длинными завязками из черной ленты. – Не повредит добавить к представлению чуточку загадки.
Роза была удивлена не меньше Джо. Она так широко заулыбалась, что аж уши заломило.
– Джо, – вымолвила она, – ты только посмотри.
– Спасибо, – сказал Джо. – Я сейчас… – Прикованный к кровати своей наготой, он устроил целое шоу из попытки подняться.
– Да брось ты ему полотенце, – сказал Розе отец. – Пусть как следует нас поблагодарит.
Джо выбрался из постели, обматываясь покрывалом. Он завязал его узлом на поясе, а затем взял у Дылды Муму синий смокинг. Последовало довольно неловкое объятие, после чего отец Розы вытащил из кармана фляжку и, в результате почти безнадежного обшаривания окружающего хаоса, все же сумел найти стакан, лишь слегка запачканный отпечатком губной помады.
– За Удивительного Кавалери! – провозгласил Муму, поднимая стакан виски с розовым краешком. – Который… смею ли сказать?
– А ты посмей, – сказала отцу Роза, чувствуя, что густо краснеет.
– В общем, я просто вижу, что в такой маленькой семье, как эта, определенно найдется место для еще одного. – И Муму немедленно выпил.
Почти пьяная от счастья, Роза в тот момент наблюдала за лицом Джо, а потому ясно увидела мелькнувшую там боль.
– У меня уже есть семья, – тихо проговорил Джо.
– Ах, да… Джо, ей-богу, я же знаю. Я просто…
– Извините, – тут же сказал Джо. – Очень грубо с моей стороны. Спасибо вам большое за все. За костюм. – Он поднял смокинг. – За вашу доброту. За Розу.
Джо почти спас ситуацию, и они позволили ему подумать, будто он и впрямь ее спас. Однако не прошло и минуты, как отец Розы сбежал из спальни. А Джо и Роза, по-прежнему голые, так и остались сидеть на кровати. Оба внимательно смотрели на пустой синий костюм.
Последнее письмо, полученное Джо от матушки, было отправлено из почтового отделения на Островней улице, как того требовал закон, между часом и тремя часами дня. Гласило это письмо следующее (черные полоски в тексте отмечали грубый транзит цензорского пера):
Дорогой сын!
Это поистине головоломка, достойная лучших психиатров, что человеческая жизнь может быть абсолютно пустой и в то же самое время доверху полной надежды. После отъезда Томаса нам было бы уже незачем жить, если бы не сознание того, что он находится на пути к воссоединению с тобой в том счастливом государстве, которое столь радушно приняло тебя в своем лоне.
Всем нам настолько хорошо, насколько можно было ожидать, учитывая постоянные приступы раздражения у Танте Лу [ «Танте Лу» было семейным обозначением нацистского правительства Праги]. Твой дедушка почти полностью оглох на левое ухо из-за инфекции. Правое ухо также частично ему отказало. А потому отныне он обитает в царстве разговоров на повышенных тонах и стойкой невосприимчивости к любым аргументам. Последнее является ценным качеством для сохранения хладнокровия в окружении наших Дорогих Друзей [т. е., семьи Кацев, с которыми Кавалеры делили двухкомнатную квартиру], и порой я склонна всерьез верить, что папа только притворяется глухим – или, по крайней мере, что он намеренно организовал себе глухоту. Моя кисть так до конца и не залечилась – она так никогда и не залечится в отсутствие хххххххххх питания, – и в скверную погоду она совершенно бесполезна, однако в последнее время у нас тут был целый ряд хороших деньков, и я продолжила работу над «Новым истолкованием сновидений» < Утрачено.>, хотя [? запачканная] бумага доставляет мне ххххххххххх досаду. Мне также приходится вымачивать ленты для старой пишущей машинки в хххх.
Прошу тебя, Йозеф, не надо больше беспокоиться и тратить время на попытки выгадать для нас то, чего ты с помощью твоих друзей сумел добиться для твоего брата. Этого достаточно. Более чем достаточно. Твой покойный отец, как тебе известно, страдал хроническим оптимизмом, но мне и любому, не пораженному непроходимой глупостью или тяжелой глухотой, ясно, что мы хххххххх, а также что нынешнее положение дел продлится даже дольше, чем любому из нас потребуется. Отныне ты должен жить там ради себя, вместе с твоим братом, и отвратить все свои мысли от нас и от ххххх.