Краткие новости смерть жены писателя: серия книг про инспектора адамса приостановлена 9 страница

Эммелин стояла в центре комнаты перед высоким, в полный рост, зеркалом, которое перетащила сюда из своей комнаты. Она приложила к себе платье, которое я еще не видела: из розовой тафты, с оборкой по краю. Очередной подарок бабушки, решила я. Леди Вайолет была твердо убеждена, что послевоенный недостаток мужчин брачного возраста можно преодолеть только самыми решительными действиями.

Последние лучи зимнего солнца пробивались через застекленную дверь, играли в золотых локонах Эммелин и, устав, ложились бледными квадратами у ее ног. Обласканная солнцем, она крутилась туда-сюда у зеркала, шелестя розовой тафтой и подпевая пластинке нежным голоском, тоскующим по своей собственной любви. С последним лучом замолкла и песня, а пластинка все крутилась и похрипывала. Эммелин бросила платье в пустое кресло и провальсировала через всю комнату. Приподняла иглу и снова переставила ее на край пластинки.

Ханна подняла глаза от книги. Ее длинные косы исчезли вместе с другими признаками детства – стриженые по плечи волосы вились золотыми волнами.

– Только не это! – взмолилась она. – Поставь что-нибудь другое. Что угодно.

– А эта – моя любимая.

– На этой неделе, – фыркнула Ханна. Эммелин делано оскорбилась.

– А что бы сказал бедный Стивен, если бы узнал, что ты не слушаешь его пластинку? Это ведь подарок, и им положено наслаждаться.

– Мы насладились ею по полной программе, – ответила Ханна и наконец заметила меня. – Правда, Грейс?

Я сделала реверанс и покраснела, не зная, что ответить. Пришлось притвориться, что мне нужно срочно зажечь газовую лампу.

– Если бы у меня был такой поклонник, как Стивен, – мечтательно продолжала Эммелин, – я бы слушала его пластинку по сотне раз на дню.

– Стивен Хардкасл никакой не поклонник! – сказала Ханна, потрясенная, казалось, самим предположением. – Мы с ним всю жизнь знакомы! Он просто друг. Крестник леди Клементины.

– Крестник или не крестник – вряд ли он прибегал на Кенситгтон-плейс каждый выходной только для того, чтобы справиться о здоровье леди Клем. Как считаешь?

– Почему бы и нет? – ощетинилась Ханна. – Он ее очень любит.

– Ой, Ханна, – вздохнула сестра. – Столько читаешь, а такая глупая! Даже Фэнни заметила. – Она покрутила ручку граммофона, и пластинка завертелась снова. Зазвучало сентиментальное вступление. – Стивен хотел, чтобы ты дала ему обещание.

Ханна сложила страницу, на которой была открыта книга, снова разогнула ее, потерла складку пальцем.

– Понимаешь? – страстно допрашивала ее Эммелин. – Обещание выйти за него замуж.

Я затаила дыхание: оказывается Ханне делали предложение, а я и не знала.

– Я тебе не идиотка, – ответила Ханна, не поднимая взгляда от загнутого уголка. – Знаю я, чего он хотел.

– А почему тогда не…

– Не хочу я давать обещание, которое не сдержу, – пробормотала Ханна.

– Какая же ты противная! Ну почему было не посмеяться его шуткам, не пошептаться наедине? А ты все про войну да про войну… Не будь ты такой упрямой, Стивен увез бы с собой на фронт чудные воспоминания.

Ханна сунула в книгу закладку, захлопнула ее и положила на кушетку рядом с собой.

– А что бы я делала после его возвращения? Мямлила бы, что не имела в виду ничего такого?

Уверенность Эммелин на секунду поколебалась, но тут же вернулась обратно.

– Так в том-то и дело, что Стивен Хардкасл не вернулся.

– Так ведь может еще.

Эммелин пожала плечами.

– Может, конечно. Но если он вернется, то будет так счастлив, что ему будет не до тебя.

В комнате воцарилась упрямая тишина. Даже вещи, казалось, поделились на два лагеря: стены и занавески поддерживали Ханну, а граммофон горой стоял за Эммелин.

Эммелин перекинула через плечо длинные, собранные в хвост волосы и начала теребить кончики. Достала из ящика под зеркалом щетку и стала расчесываться – долгими мягкими движениями. Щетинки негромко посвистывали. Ханна некоторое время разглядывала сестру – то ли с недоверием, то ли с досадой – а потом вернулась к Джойсу.

Я взяла с кресла новое розовое платье и негромко спросила:

– Вы наденете его сегодня вечером, мисс?

– Ой! – подскочила от неожиданности Эммелин. – Не смей больше так подкрадываться! Ты меня до полусмерти перепутала!

– Прошу прощения, мисс. – У меня запылали щеки. Я кинула взгляд на Ханну, но она, казалось, ничего не слышала. – Вы наденете это платье, мисс?

– Да. – Эммелин прикусила нижнюю губу. – Во всяком случае, я так думаю. – Она оглядела платье, пощупала оборку. – А ты как думаешь, Ханна? Голубое или розовое?

– Голубое.

– Да? – Эммелин задумалась. – А я хотела розовое.

– Тогда розовое.

– Ты даже не смотришь!

Ханна с неохотой подняла глаза:

– Или то. Или другое. – Оба хороши.

– Принеси-ка голубое, – капризно велела мне Эммелин. – Посмотрю еще раз.

Я покорно присела и испарилась за дверью ее спальни. Пока я рылась в гардеробе, Эммелин сказала сестре:

– Мне очень важно, что я надену сегодня, Ханна. Вечером я впервые присутствую на званом обеде и хочу выглядеть потрясающе. Тебе тоже надо привести себя в порядок. Лакстоны – американцы.

– И что с того?

– Ты же не хочешь, чтобы они решили, что мы какие-то неотесанные?

– Мне все равно, что они там решат.

– А зря. Они очень нужны Па для его бизнеса. – Эммелин понизила голос, и я застыла, прижавшись щекой к платьям, чтобы услышать ее слова. – Я случайно услышала, как он разговаривал с бабушкой…

– Скорей, подслушала, – перебила ее Ханна. – А бабушка-то говорит, что это я у нас испорченная девчонка!

– Как хочешь, – сказала Эммелин, и я поняла, что она пожимает плечами. – Могу не рассказывать.

– Не можешь. У тебя на лбу написано, что ты умираешь от желания разболтать мне все, что подслушала.

Эммелин помолчала, смакуя свой добытый неправедным путем секрет.

– Ну… ладно. Скажу, раз уж ты так настаиваешь. – Она с важностью откашлялась. – Сперва бабушка начала расписывать, сколько горя принесла война нашей семье. Что немцы отняли будущее у рода Эшбери и что дедушка в гробу бы перевернулся, если б узнал, как идут дела. Па пытался объяснить, что все не так плохо, но бабушка не желала слушать. Она сказала, что старше и лучше знает, и как еще назвать наше положение, если не безнадежным – ведь Па последний в роду и у него нет наследников. Назвала его глупым упрямцем за то, что не делал, как ему было сказано, и не женился на Фэнни, когда была такая возможность.

А Па тут же взбесился и сказал, что пусть он потерял наследника, но у него по-прежнему есть завод, и там все хорошо, пусть бабушка успокоится. А бабушка не успокоилась и сказала, что банк уже начинает задавать всякие вопросы.

Тогда Па замолчал, и забеспокоилась я, потому что решила, что он идет к двери и меня сейчас поймают. А потом чуть не засмеялась от облегчения, потому что он снова заговорил, и я поняла, что он все еще сидит в кресле.

– И что, что он сказал?

Эммелин продолжала тоном актрисы, приближающейся к концу сложного отрывка.

– Сказал, что да, правда, во время войны дела действительно шли не слишком-то хорошо, но теперь он бросит аэропланы и снова займется автомобилями. Распроклятый банк – это он так сказал, не я – так вот, распроклятый банк обещал дать нам денег. Он познакомился с одним человеком, с финансистом. У этого человека, мистера Саймиона Лакстона, есть связи, и в бизнесе, и в правительстве. – Эммелин счастливо вздохнула, завершив трудный монолог. – Вот и все или почти все. Па очень расстроился, когда бабушка заговорила про банк. И тогда я решила, что сделаю все возможное, чтобы произвести на мистера Лакстона хорошее впечатление и помочь Па в его делах.

– Я и не знала, что ты так интересуешься бизнесом.

– Разумеется, интересуюсь, – оскорбленно заявила Эммелин. – А ты просто злишься, потому что в этот раз я знаю больше, чем ты.

Пауза. Затем голос Ханны:

– А не связан ли твой внезапный и горячий интерес к делам Па с сыном этого Лакстона, над фотографией которого в газете грезила недавно Фэнни?

– Теодор Лакстон? А он будет на обеде? Я и не знала, – сказала Эммелин, но в голосе ее прозвучала усмешка.

– Ты для него еще ребенок. Ему же не меньше тридцати.

– А мне почти пятнадцать, и все говорят, что я выгляжу старше своих лет.

Ханна закатила глаза.

– И вообще, любить никогда не рано, – заметила Эммелин. – Джульетте тоже было четырнадцать.

– Ага, и вспомни, чем все кончилось.

– Это было чистой воды недоразумение. Если бы они с Ромео поженились и их дурацкие родители прекратили им мешать, я уверена: они жили бы долго и счастливо. – Она вздохнула. – Я так хочу скорее замуж.

– Замужество – это тебе не танцы с симпатичным мужчиной, – сказала Ханна. – Там много всего другого.

Песня опять доиграла, и игла зацарапала пластинку.

– Какого?

Я прижалась потеплевшим лицом к холодному шелку платья Эммелин.

– К примеру, близость, – объяснила Ханна. – Интимная.

– Близость, – почти беззвучно повторила Эммелин. – Ой, бедная Фэнни.

Воцарилась тишина – мы все размышляли над судьбой Бедной Фэнни, которая недавно вышла замуж за Чужого Мужчину и уехала с ним в свадебное путешествие.

Я и сама уже успела испытать, что это за ужас такой. Несколько месяцев назад в деревне Билли – слабоумный сын рыбника, потащился за мной в переулок и зажал в безлюдном углу, лапая толстыми пальцами. Сперва я окаменела от страха, а потом вдруг вспомнила, что у меня в руках полная сумка здоровых макрелей, подняла ее повыше и треснула его по голове. Билли отпустил меня, но до этого все-таки успел залезть под юбку. Всю дорогу до дома меня передергивало от отвращения и потом, много дней подряд, я не могла по вечерам закрыть глаза, чтобы вновь не пережить эти жуткие минуты, гадая, что могло бы произойти, если бы мне не удалось отбиться.

– Ханна, – позвала Эммелин. – А как это – близость?

– Ну… это… такие проявления любви, – неуверенно сказала Ханна. – Очень приятные, я надеюсь, с мужчиной, в которого ты влюблена, и ужасно противные с кем-нибудь еще.

– Да понятно, что проявления. Но вот как это бывает?

Снова тишина.

– Ясно. Сама не знаешь, – сказала чуть погодя Эммелин. – По лицу вижу.

– Точно не знаю, но…

– Я спрошу Фэнни, когда она вернется. Уж она-то к тому времени будет знать точно.

Я пробежалась пальцами по прекрасным платьям Эммелин, отыскивая голубое и гадая, правду ли сказала Ханна. Действительно ли, те приставания, с которыми полез ко мне Билли, могли бы стать желанными с другим парнем? Вспомнилось, как Альфред несколько раз стоял рядом со мной на кухне, и меня охватывало странное, но приятное чувство.

– На самом деле, я не хочу замуж прямо сейчас. – Это опять Эммелин. – Просто Теодор Лакстон очень симпатичный.

– Богатый, ты хочешь сказать.

– Это почти одно и то же.

– Тебе просто повезло, что Па позволил тебе обедать со всеми внизу, – сказала Ханна. – Когда мне было четырнадцать, мне такого не разрешали.

– Мне почти пятнадцать.

– Наверное, ему просто не хватало народу за столом.

– Да. Какое счастье, что Фэнни вышла замуж за своего скучного толстяка и уехала в Италию на медовый месяц. Будь они дома, мне, скорей всего, пришлось бы обедать с няней Браун.

– А я бы лучше с няней обедала, чем с этими американцами.

– Глупости какие.

– А еще лучше – книжку бы почитала.

– Врунья, – не поверила Эммелин. – А зачем тогда ты вытащила то атласное платье цвета слоновой кости, которое Фэнни просила тебя не надевать при этом ее ужасном женихе? Ты бы его не выбрала, если б не хотела выглядеть получше.

Молчание. А затем радостный возглас Эммелин:

– Ха! Я права! Ты смеешься!

– Ну ладно, мне действительно интересно, – сдалась Ханна. И быстро добавила: – Но вовсе не потому, что я хочу произвести впечатление на каких-то там богатеньких американцев.

– Ой ли?

– Точно.

Заскрипели половицы – кто-то из сестер прошелся по комнате – и до сих пор поскрипывающий граммофон наконец замолчал.

– А чем же ты так интересуешься? – не успокоилась Эммелин. – Ведь не скудным же угощением миссис Таунсенд.

Я застыла, прислушиваясь. Когда Ханна ответила, ее голос звучал спокойно, но со скрытым волнением:

– Сегодня вечером я хочу попросить Па отпустить меня обратно в Лондон.

Я едва слышно вскрикнула, зарывшись в шкаф. Они ведь только что вернулись, неужто Ханна опять исчезнет?

– К бабушке? – уточнила Эммелин.

– Нет. Пожить одной. В квартире.

– В квартире? А с какой стати ты вдруг поселишься в квартире?

– Ты будешь смеяться… Я хочу найти работу. Эммелин не засмеялась.

– Какую еще работу?

– В какой-нибудь конторе. Печатать, стенографировать.

– Так ты же не умеешь стено… – Эммелин осеклась. – Ну конечно! Те бумаги, которые я нашла на прошлой неделе! Со значками вроде египетских иероглифов…

– Нет!

– Ты тайком изучала стенографию! – с негодованием продолжала Эммелин. – С мисс Принс?

– О господи, нет, конечно. Неужели мисс Принс может научить чему-нибудь дельному?

– Тогда как же?

– Ходила на курсы секретарей в деревне.

– Когда?

– Начала давно, в первые месяцы войны. Я казалась себе такой никчемной, мне хотелось приносить хоть какую-то пользу, вот я и придумала эти курсы. Потом, когда мы уехали к бабушке, я решила поискать работу – ведь в Лондоне столько всяких контор… Но у меня ничего не вышло. Когда бабушка наконец-то начала отпускать меня надолго одну, выяснилось, что меня нигде не берут. Видите ли, я для них слишком молода. Но теперь мне восемнадцать, и я вполне могу попробовать еще раз. Я столько занималась, что стенографирую очень быстро.

– А кто еще об этом знает?

– Никто. Теперь вот ты.

Спрятавшись среди платьев и слушая, как Ханна расписывает свои новые навыки, я почувствовала, что стремительно теряю что-то важное. Исчезал так долго хранимый мною маленький секрет. Ускользал прямо из рук, уплывал в море шелков и атласа, осыпался бесшумной пылью на темный пол гардероба.

– Ну как? – спросила Ханна. – Правда, интересно?

– Вовсе нет! – фыркнула Эммелин. – Мне кажется, что это подло. И глупо. И Па скажет то же самое. Одно дело – работать во время войны, но сейчас… Просто смешно, можешь сразу выбросить это из головы. Па никогда не разрешит.

– Потому я и хочу спросить его за обедом. Подумай, какая возможность! Ему придется согласиться, потому что кругом будут чужие. Тем более – американцы, с их современными взглядами.

– Не могу поверить, что ты серьезно! – раздраженно воскликнула Эммелин.

– Не понимаю, с чего ты так расстроилась?

– Потому что… ты… если ты… – Эммелин отчаянно подыскивала подходящие слова. – Потому что сегодня вечером ты играешь роль хозяйки и должна думать о том, чтобы обед прошел гладко, а ты вместо этого хочешь сконфузить Па.

– Я же не собираюсь устраивать сцены.

– Ты всегда так говоришь, а потом все равно устраиваешь. Почему ты не можешь вести себя…

– Нормально?

– Ты уже совсем с ума сошла! Ну кто по доброй воле захочет сидеть в конторе?

– Я хочу посмотреть мир. Уехать отсюда.

– В Лондон?

– Лондон – только первый шаг. Мне хочется обрести независимость. Встречаться с интересными людьми.

– Поинтересней меня, ты имеешь в виду?

– Ну, не глупи. Я просто имею в виду незнакомых людей, с которыми можно поговорить о чем-то новом. Чего я еще не знаю. Я хочу стать свободной, Эмми. Открытой навстречу приключениям, таким, чтобы голова кругом.

Я внимательно посмотрела на часы в спальне Эммелин. Четыре. Если я сейчас же не вернусь на кухню, мистер Гамильтон выйдет на тропу войны. Но ведь мне просто необходимо услышать весь разговор, понять, о каких-таких приключениях толкует Ханна. Разрываясь пополам, я попыталась найти компромисс. Закрыла гардероб, перекинула через руку голубое платье и подошла к двери.

Эммелин сидела на полу со щеткой в руке.

– А почему ты не хочешь просто поехать к кому-нибудь из друзей Па? И я бы с тобой… – предложила она. – К Розермерам, в Эдинбург…

– А леди Розермер будет следить за мной на каждом шагу. Или, еще хуже, навяжет мне своих противных дочерей! – Ханна перекосилась от отвращения. – Тоже мне – свобода!

– А работать в конторе лучше, что ли?

– Может, и нет, но где еще мне взять деньги? Я же не стану воровать или попрошайничать, и занять мне тоже не у кого.

– А у Па?

– Ты же слышала бабушку. На этой войне заработали многие, только не он.

– Это кошмарная идея. Это… это просто несправедливо. Па не понравится… и бабушке… – Эммелин задохнулась. Набрала полную грудь воздуха, выдохнула, уронив плечи. Сказала плачущим, детским голосом:

– А как же я, Ханна? Сначала – Дэвид, теперь – ты…

При звуках имени брата Ханну будто ударили. Ни для кого не было секретом, что она тяжелее всех переживала его гибель. Когда пришло страшное письмо с траурной каймой, семья жила в Лондоне, но с кухни на кухню новости в Англии перелетают мгновенно, и мы все знали, как мисс Ханна чуть с ума не сошла. Она отказывалась от еды, и миссис Таунсенд всерьез собиралась пересылать в Лондон малиновые тарталетки, любимые Ханной с младенчества.

То ли забыв, как действует на Ханну упоминание о Дэвиде, то ли упомянув о нем специально, Эммелин продолжала:

– Что я буду делать – совершенно одна в этом огромном пустом доме?

– Ты не останешься одна, – мягко ответила Ханна. – Па всегда будет с тобой.

– Ну и что? Ты же знаешь – ему нет до меня никакого дела.

– Па всегда есть дело до тебя, Эмми, – твердо сказала Ханна. – До всех нас.

Эммелин обернулась, и я прижалась к дверному косяку.

– Но я ему не нравлюсь, – объяснила она. – Как человек. Так, как нравишься ему ты.

Ханна открыла было рот, чтобы возразить, но Эммелин еще не закончила:

– Не притворяйся, будто не замечаешь. Я ведь вижу, как он на меня глядит, когда думает, что я не смотрю. С удивлением, как будто не может понять, кто я такая и зачем здесь оказалась. – Ее глаза заблестели, но она старалась не плакать. – Это потому что он винит меня в смерти мамы.

– Это неправда! – покраснев, запротестовала Ханна. – Что ты себе надумала? Никто не винит тебя в смерти мамы.

– А Па винит.

– Нет.

– Я слышала, как бабушка говорила леди Клем, что после смерти мамы Па уже не тот, что прежде.

Эммелин поднялась с пола, села рядом с Ханной и сжала ее руку.

– Не бросай меня, – твердо сказала она. – Пожалуйста.

И заплакала.

Сестры сидели рядом на кушетке, а последние слова Эммелин будто висели между ними в воздухе. Эммелин всхлипывала. Ханна, по обыкновению, упрямо сжала губы, но за жесткими скулами, за твердой линией рта таилось что-то еще. Что-то, чему я никак не могла подобрать названия.

А потом поняла. Теперь она стала старшей и унаследовала ту смутную, но безжалостную ответственность, которую дает это сомнительное положение.

Ханна повернулась к сестре и постаралась улыбнуться.

– Успокойся, – сказала она, поглаживая ее руку. – А то за обедом глаза будут красные.

Я снова взглянула на часы. Пятнадцать минут пятого. Мистер Гамильтон, наверное, уже закипает. Делать нечего…

Я шагнула в гостиную с голубым платьем в руках.

– Ваше платье, мисс.

Эммелин не ответила. Я притворилась, что не замечаю ее мокрых щек. Опустила глаза, расправила кружевную оборку.

– Надевай розовое, Эмми, – ласково посоветовала Ханна. – Оно идет тебе больше других.

Я вопросительно поглядела на Ханну. Та кивнула:

– Розовое.

– А вам какое, мисс?

Она выбрала то самое, атласное, о котором говорила Эммелин.

– Ты будешь в столовой вечером, Грейс? – спросила Ханна, пока я доставала из гардероба великолепное платье.

– Вряд ли, мисс. Теперь, когда Альфред демобилизовался, он помогает мистеру Гамильтону и Нэнси прислуживать за столом.

– Ах, да.

Ханна открыла книгу, снова закрыла ее, пробежала пальцами по корешку. И не очень уверенно спросила:

– Я все хотела узнать, Грейс. Как там Альфред?

– Хорошо, мисс. Он вернулся немного простуженным, но миссис Таунсенд вылечила его лимоном и ячменным отваром, и теперь все в порядке.

– Ханна не имела в виду его простуду, – неожиданно сказала Эммелин. – Она спрашивает, как у него с головой.

– С головой, мисс? – Я посмотрела на Ханну, которая едва заметно сдвинула брови.

– Ну да. – Эммелин повернулась ко мне, и я заметила красные круги у нее под глазами. – Он так странно вел себя вчера, во время чая. Держал поднос со сладостями и вдруг как затрясется! – Эммелин расхохоталась, безрадостно и натужно. – У него руки дрожали, и я все ждала, когда он успокоится, чтобы взять лимонную тарталетку, но он, похоже, не мог. Поднос, конечно, перевернулся, и гора бисквитов посыпалась на мое лучшее платье! Сначала я страшно разозлилась – разве можно быть таким неаккуратным, платье, наверное, испорчено насовсем! – но потом, когда Альфред все стоял там с таким странным лицом, я просто-напросто перепугалась! Он как будто с ума сошел! – Эммелин пожала плечами. – Потом вдруг встряхнулся, пришел в себя и все убрал. Но ведь платье не вернешь! Ему просто повезло, что он вывалил сладости на меня. Па бы так просто его не отпустил. Если сегодня за обедом повторится то же самое, Альфреду не поздоровится. – Она поглядела на меня холодными голубыми глазами. – Тебе не кажется, что у него не все дома?

– Не знаю, мисс, – растерянно ответила я. О вчерашнем случае я услышала впервые. – То есть, не кажется, мисс. Я уверена, что Альфред здоров.

– Ну разумеется, – быстро вмешалась Ханна. – Просто случайность, ничего страшного. Трудно так сразу привыкнуть к мирной жизни после войны. А эти подносы такие тяжелые, особенно, когда миссис Таунсенд их перегружает. Наверное, спит и видит, как бы нас всех откормить. – Она улыбнулась, но за улыбкой все еще пряталась тревога.

– Наверное, мисс, – согласилась я.

Ханна кивнула, показывая, что тема закрыта.

– Ну, давайте одеваться – время сыграть послушных дочерей для американцев Па и забыть все это, как страшный сон.

ОБЕД

Спеша назад по коридору, я все прокручивала в голове рассказ Эммелин. Но как ни крути – вывод-то один. Что-то тут не так. Альфреда никогда нельзя было обвинить в неуклюжести. За все то время, что я работала в Ривертоне, он провинился всего пару раз. Однажды в спешке подал еду на подносе для напитков, а в другой раз споткнулся на лестнице, и то потому, что у него начинался грипп. Но тут дело другое. Перевернуть полный поднос? Даже представить невозможно.

И все-таки, так оно и было – какой Эммелин резон выдумывать? Нет, так и было, и Ханна, наверное, права: просто случайность. Может, ему солнце светило в глаза – оно как раз садилось – руки затряслись, поднос опрокинулся. От такого никто не застрахован, особенно человек, который, как совершенно верно заметила Ханна, долго был далеко от дома и отвык от своей работы.

Однако я и сама не могла поверить в это удобное и простое объяснение. Потому что уже собрала в памяти целую коллекцию странных происшествий. Нет, даже не происшествий, а так, случаев. Альфред злился на участливые расспросы о здоровье, на малейшие замечания, хмурился там, где раньше только рассмеялся бы. В нем постоянно тлело какое-то скрытое, внутреннее раздражение.

Будь я честнее с самой собой, я бы признала это еще в тот вечер, когда он вернулся. Мы решили отметить это событие: миссис Таунсенд приготовила праздничный ужин, а мистер Гамильтон испросил разрешения открыть бутылку вина. Стол в столовой для слуг накрывали со смехом, с шутками, расставляя посуду так, чтобы Альфреду это понравилось. Все были немножко пьяными от радости, а больше всех – я.

Когда настал назначенный час, мы все с трудом притворялись, что не волнуемся. Бросали друг на друга выжидающие взгляды и прислушивались. И вот, наконец, хруст гравия на дорожке, приглушенные голоса. Хлопнула дверь автомобиля, послышались шаги. Мистер Гамильтон встал, одернул куртку и занял пост у дверей. Мы все замерли, ожидая стука в дверь, и вот она отворилась, и мы бросились к Альфреду.

Ничего ужасного не произошло: он не сжался, не разозлился, не отстранил нас. Позволил мне принять у него шляпу и замялся в дверях, словно не решаясь войти. Попытался изобразить улыбку. Миссис Таунсенд крепко обняла его и перетащила через порог, будто свернутый в трубку ковер. Усадила за стол – на почетное место, по правую руку от мистера Гамильтона, и мы все заговорили, перебивая друг друга, смеясь, восклицая и пересказывая события двух прошедших лет. Все, кроме Альфреда. Нет, он старался, как мог: отвечал на вопросы, кивал в нужных местах, даже пару раз выдавил из себя все ту же странную улыбку. Только все это, как чужак – один из бельгийских беженцев леди Вайолет, пытавшихся отвечать любезностью на любезность.

И это заметила не только я. У мистера Гамильтона удивленно подрагивала бровь, Нэнси настороженно хмурилась. Но мы не стали ничего обсуждать – до того дня, как мисс Старлинг не рассердила всех предположением, что Альфред болен. И тот вечер, и другие дни, когда я заметила за ним некоторые странности, дремали в моей голове, дожидаясь своего часа. Все будто пришли к безмолвному соглашению не замечать, что с Альфредом творится что-то не то. Времена изменились, и Альфред изменился, только и всего.

– Грейс! – воскликнул мистер Гамильтон, когда я спустилась с лестницы. – Уже половина пятого, а на столе ни одной карточки! Как, по-твоему, важные гости хозяина будут искать свои места?

Я подумала, что они вполне могут сесть там, где им понравится. Однако, не обладая независимостью Нэнси, сказала только:

– Не знаю, мистер Гамильтон.

– В том-то и дело, что не знаешь. – Он сунул мне в руки пачку карточек и план. – И еще, – добавил мистер Гамильтон, когда я повернулась, чтобы идти, – если встретишь Альфреда, будь добра, передай ему, чтобы он нашел наконец дорогу на кухню. Он до сих пор не принимался за кофе.

* * *

За отсутствием полноценной хозяйки обязанность рассадить гостей легла на плечи Ханны, которая вовсе не горела желанием этим заниматься. Она наскоро набросала план на листке разлинованной бумаги, неровно вырванном из блокнота.

Сами карточки отличались невероятной простотой: имена гостей – черным по белому – и герб Эшбери в левом верхнем углу. В них не было изысканности, отличавшей карточки вдовствующей леди Эшбери, но цели своей они служили вполне исправно и подходили к строгой сервировке стола, так любимой мистером Фредериком. К огорчению мистера Гамильтона, хозяин распорядился подавать обед не в официальном стиле «а ля рюс», к которому мы привыкли, а «по-семейному», и даже собирался разрезать фазана самостоятельно. Миссис Таунсенд пришла в ужас, а набравшаяся в деревне новых идей Нэнси одобрила новшество, заметив, что такой стиль вполне подойдет для американских гостей.

Хоть меня никто и не спрашивал, я все-таки считала, что новый стол выглядит гораздо лучше. Без огромных блюд, переполненных фруктами и мясом, он смотрелся просто и изящно. Белая крахмальная скатерть, сверкающие бокалы и блестящие ряды вилок и ложек.

Я наклонилась поближе. На фужере мистера Фредерика красовался отпечаток жирного пальца. Я подышала на стекло и начала оттирать пятно уголком фартука.

И так погрузилась в работу, что вздрогнула, когда кто-то толкнул дверь в столовую.

– Альфред! – вскрикнула я. – Как ты меня напугал! Я чуть фужер не уронила.

– А зачем ты вообще его взяла? – с уже знакомой раздражительностью спросил Альфред. – Стекло – моя обязанность.

– Тут пятно, – объяснила я. – Ты же знаешь мистера Гамильтона. Он бы с тебя шкуру спустил, если б заметил. И на себя бы натянул. Представь, какое жуткое зрелище – мистер Гамильтон в шкуре!

Напрасно я решила пошутить. Смех Альфреда погиб где-то в окопах Франции, в ответ на мои слова он только поморщился.

– Я как раз собирался их протереть.

– А теперь уже не нужно.

– Зря ты это делаешь, – ровным голосом продолжал Альфред.

– Делаю… что?

– Проверяешь меня. Ходишь за мной, как тень.

– Да я не хожу. Я просто расставляла карточки и увидела пятно.

– Я уже сказал – я собирался вытереть его потом.

– Хорошо, – миролюбиво согласилась я, отставляя фужер. – Я не буду.

Альфред пробурчал что-то вроде благодарности и достал из кармана тряпку.

Я начала поправлять идеально лежавшие карточки, притворяясь, что не слежу за ним. Что не вижу, как он поднял плечи, словно защищаясь, умоляя оставить его в покое. У меня в голове звенел колокольчик добрых намерений. Может быть, если я заставлю Альфреда открыть мне душу, выясню, что с ним творится, я смогу ему помочь? Кто, если не я? Ведь не приснилась мне то чувство, что возникло между нами во время войны? Конечно, не приснилось: он ведь сам говорил о нем в своих письмах! Я откашлялась и как можно мягче произнесла:

– Я знаю, что случилось с тобой вчера.

Альфред продолжал натирать фужер, словно ничего и не слышал.

– Я знаю, что случилось вчера. В гостиной, – чуть громче повторила я.

Он опустил тряпку. Застыл с фужером в руке. Мои слова повисли в воздухе, как туман, и я вдруг пожалела, что не смогла сдержаться.

– Маленькая мисс рассказывает сказки? – мертвенным голосом спросил Альфред.