IX. Предания о женитьбе Аттилы, о смерти и обряде погребения. 2 страница

По мнению Шиммельмана ([37]) Эдда есть «urspünglich em wahr­haftes Product von den Sueven, und Pommerschen Ganglern, Veneten und Vandalen.» Название Gylva ginning, по словам его, переведено Стурлезоном с целию(gut christlich); нo «recht scbuurrisсh(неразб.), offenbar unriehtig, und falsch, aus eigenen Gehirn»; что Gylva ginning ни сколько не значит Hari mendacium; но Yerotlenbarung des Har (an den Vandalen)».

Мы не стоим за справедливость мнения Шиммельмана, со­ставляет ли Gylva ginning и вся толковательная новая Эдда, собственно Snorri mendacium; но и не постигаем какую древ­нюю философию и какую vaticinium(неразб.)таить в себе Voluspa, ко­торой содержание состоит как будто из перетасованной ко­лоды листов, заключавших вирши о создании мирa и Девка­лионовом потопе, ([38]) после котораго, как известно, на земном шаре вместо настоящих людей, были воплощены в людской образ кремни ([39]).

Нам кажется, что для каждаго непременно желающаго знать подлинный таинственный смысл Voluspa, надо читать не тем­ные, догадочные переводы искаженнаго глагола древней мнимой волшебницы, но 1-ю книгу Метаморфоз Овидия, ([40]) который так пленял, Дунайских варваров своими стихами на Сармато-Готском языке, что они величали его своим поэтом. ([41])

Meiri ос minni Majores et minores

Maugo Heimdalar. Posteros Heimdalli.

Vildat it ec Valfadur Velim coelestis patris

Vel fyr telia Facinora enarrare

Fornspiol fira Antiquos hominum sermones

Dau er freinst um man. Quos primos recordor. (!)

Овидий. Смысл по соображению с Овид.

In nova fert animus mutatas dicere formas Песнь возглашаю я, о всех существах
Corpora. Di, coeptis, nam vos mutastis et illas, великих и малых порожденных миром.

Adspirate meis, primaque ab ori­gine mundi Соблаговолите боги, успешно высказать

Ad mea perpetuum deducite ternpo­ra carmen. от начала времен до времен новых.

Следует по Овидию изображение довременнаго хаоса (Омрока); но Voluspa также аг var allda, dar er Ymyr bygdi – пустота была повсюду где обитал Хаос. В Овидии: «Nullus adhuc mundo praebebat lumina Titan; nec nova crescendo reparabat cornua Phoebe». В Voluspa: Sol dat né vissi hvar han sali atti, mani dat ne vissi hvat han megins atti; т. е. солнце не знало где его чертоги, луна не знала где ея месяц.

По Овидию, бог-природа полагает всему границы, отделяет небо от земли, землю от вод. По Voluspa: adur Bursynir Bodmum up ipdo, deir er Midgard möran scopo». т. е. силы творческая создали землю, и отделили твердь от моря. ([42])

Da gengo regin öil | Tunc omnes Dii occuparunt | Овид.: Ergo ubi marmoreo

a raucstola..... | Elatas sellas..... | Superi sedere recessu.....

В Овидии, после устроения природы, сотворение человека из земли по подобию Божества; в Voluspa, после устроения природы, попал какой-то длинный список имен; потом упоминается о dvi lidi: Asc ос Emblo.

По Овидию, вовремя золотаго века (GuIIweig (?): wika, wiko, Англ. Сак. weoc, по Датс, uge – соотв. Гальс, age, определенное время) люди питаются желудями падающими с великаго древа Юпитера, пьют нектар млечных потоков и струи текущаго из дерев меда.

В Voluspa это древо Iggdrasil – Eichbaum; молочные потоки – Mimis brunni (?) – Milchbrunn; пьется также и мед: dreckr miöd Mimir.

С наступлением вька железнаго, по Овидию, явились Эриннии (Erinnys, Евмениды, фурии); nо Voluspa, оне Норны – Nornir, Nonnur, Naunnor.

Tad varenfolkvig | Тогда настала воина в По Овид.: Iamque nocens
Fyrst i heime. | первый раз в миpе. fег­rum, ferro que
prodierant: prodit bellum.

В Овидии Гиганты возстают на небо; в Voluspa являются из Иотунгейма Турсы. Тогда снова боги собираются на седалища скал Олимпа (Raukstola), вокруг престола Юпитера, а по Эдде Тора, па со­вещание – ofrad giallda (Rath halten); решаются истребить людей; но вопрошают: «что без людей будет с землей? кто будет возжигать жертву богам?» – Edr scyldo gödin öil gildi eiga? Глава богов отвечает на это, что он населить землю новой породой людей. И вот, сперьва решаются погубить людей огнем; но это наказание Юпитер отклады­вает на всякий случай на будущия времена и губит людей потопом. Тоже и в Voluspa: Söl tecr sortna, sigr fold i mar, – солнце помрачается, земля погружается в воду.

По Овидию, от потопа спасаются Девкалион и Пирра, земля снова разцветает, и в Voluspa она выходить из вод и разцветает: Iord or aegi idia gröna. В заключение, no Овидию, на земле народился страш­ный змей – Пиөон, а в Voluspa летучий дракон: «Dreki fliugandi» и тем кончилась Voluspa; между тем как, по Овидию, Аполлон избавил людей от этой змеи.

Из этого беглаго сравнения Voluspa, с 1-й кн. Метаморфоз, ясно видно, что vaticinium Valae есть ничто иное как отрывок пере­вода Метаморфоз с перепутанными строфами. Продолжение же Ме­таморфоз заключается частию в новой Эдде Снорро Стурлезоиа, в которой есть между прочим и следы Русских волшебных сказок.

Метаморфозы были сочинены Овидием до его изгнания; и потому следует решить, сам ли он переводил их на Сармато-Гoт­ский язык, и передал слово mulatio, metamorphosis, вполне соответственным Булгарским словом Вълошьба (Volospa); или над этим трудилась целая академия под председательством Карла великаго, или, наконец, какой нибудь скальд, упраж­няясь переводами с Латинскаго языка, передал по своему 1-ю книгу Метаморфоз, и, может быть, подражая Овидию, в свою очередь собрал народныя волшебныя сказки и комическия пред­ставления, составил из них содержание новой Эдды, где ме­жду прочим играет замечательную роль и Lokke – лукавый, ([43]) строя каверзы богам и забавляясь над людьми. Вообще должно полагать, что стихотворение I'oluspa. или I'ölospa (в котором упоминается и Loкке, Ликаон 1-й книги метаморфоз, и Fen­ris – волк, в котораго он был обращен Юпитером) в соединении с некоторыми фабулами новой Эдды, составляло не­когда сборник северных mutatae, под общим заглавием Въ­лошьбa. Собрав отрывки этого сборника, Снорро Стурлезон не мог поступить иначе как Макферсон с песнями Оссиaнa: он свел, объяснил их по своему смыслу, передал соотече­ственникам на современном ему языке, присоединив ро­дословную Одена и толкования.

В Voluspa, в числонесвязных строф вошли, как видно, иотрывки из посторонних eй квид; в ней упоминаются и Азы и Готы (Godthiodar) и Ваны, т. е. Венды (Vaner, Windheim), и даже имеющие для нас очень важное значение Гуны (Hunalunde), заменяемые в вариантах по изданию Резения Эне­тами (Einnaetlann). ([44])

Упоминание о Гуннах, они же и Энеты и Венеты, было бы очень значительно для истории Гуннов, если быможно было ве­рить всему что в переводах придуманная Сивилла ([45]) говорит непонятнаго, приговаривая столь же неуместныя слова: vite their en eda hvad?

В новой Эдде Снорро Стурлезона важнее всего дли Истории простодушно внесенное предание о Гильве (Gilva ginning), по­ясняющее распространение прозелитизма между народом отда­леннаго Севера пропагандой Готов Дации.

Гильв, по предположению Далина, владел Скандинавией, около 123 года по Р. X. Но так как невольный переход Одена с Готами от Дуная на остров Зеландию, совершился при нем, по покорении Траяном Дации в 98 году по Р. X.; то и сказа­ния о Гильве относятся к исходу 1-го века.

«Сигге Фридульфзон (пишет Далин), луковый и храбрый правитель и верховный жрец Азов или Готов, живших при р. Танах (Tanaqvisl, т. е. Дунае, в Готии или. Дации), по­знакомился с легковерным Гильвом и наставлял его в бо­гословии, весьма от древней истины отделявшейся. Гильв пу­тешествовал в Асгард, и вскоре после этого Оден полу­чил от него дозволение поселиться с своими Готами на ос­трове Зеланде, ветупил с ним в родство, и посредством этого родства приобрел весь остров в наследие сыну Скиольду.»

Путешествие Гильва в Готию при-Дунайскую, разсказывается в Эдде следующим образом:

«Некогда в Свевонии царствовал вещий Гильв. Он с ужа­сом заметил, что народ его стал оказывать необыкновенное виимание к пришлым Азам (Asa-Folck, asianske Folck), ([46]) и не понимал, приписать ли это личным их достоинствам, или могуществу богов, которым они покланялись. Чтоб объ­яснить себе это, Гильв решился сам отправиться в Асгард, под видом простаго старца. Но хитрые Азы, знали вперед о приезде и намерении Гильва, и так ослепили его кудесами своими, что ему чудилось, будто он попал в сверхъесте­ственный мир. Прибыв в город, он увидел там палаты каменныя, крыша золотая. При входе какой-то человек играл семью ножами, взбрасывая их на воздух и ловя один за дру­гим. Этот человек спросил Гильва, кто он такой? Гильв отвечал, что он путник от гор Риөейских (Refels stigum) и просить ночлега. Человек повел его в палаты; но едва Гильв вступил во внутренность, двери в след за ним захлоп­нулись на замок. Гильв увидел множество покоев и в них тьму народа. Одни пили, другие играли в различныя иг­ры, иные боролись, и вообще все проводили время в различ­ных забавах. Дивясь на все эти невиданныя им с роду ве­щи, старец проговорил про себя:

«Прежде чем войдешь куда нибудь,

Осмотрись осторожно, есть ли выход:

Нельзя знать, где засели враги,

Которые тебе строят ковы.»

Все обряды севера, до перехода Готов, относились к Сай­ванскому верованию, к которому разумеется принадлежал и Гильв. Вступая в Hall, или Herberge Асгарда, и видя, что попал в ловушку, он произносить первую строфу из изре­чений Харо (Haramal), относящихся к древней Эдде, и при­писанных мудрости Одена. Но, относясь к верованию Гильва, их скорее должно считать отрывками из Бгартрихари или изречений Вишну, в свойстве the goddess of speech – Bhar­trihari. ([47])

Строфа Haramal, положительно определяющая к какому ве­рованию и обрядам должно отнести изречения Харо, есть сле­дующая:

«Хоть поздно нарожденный, но сын дороже всего;

ибо кто воздаст отшедшему отцу память по душе

на могиле (Bauta-Steina), кроме кровнаго?»

Эта строфа объясняется только законом Индии, что все пред­ки того, кто не имеет сына, для совершения срадха (помино­вения души) или погребальнаго обряда о блаженстве душ их, изключается из вечных селений:

«Чрез сына (совершающаго поминовения) человек перехо­дит в мир вышний; чрез внука приобретает безсмертие, чрез правнука поступает в обитель света.»

«Так как сын избавляет отца от преисподней, называе­мой путь ([48]); то он и прозван самим Брамой «избавите­лем от ада» (путра).»

«Тот у кого нет сына, может обречь в сына внука сво­его: «да будет произрожденный моею дочерью, моим сыном, и да совершит он срадху в память мою».

Обратимся теперь к Skaldamal, или к сборнику витяз­ных песен, квид Эдды.

По нашему мнению в них на столько скрывается истины, на сколько оне были родственны с гайдами гадляров, гай­дуков, ([49]) и вообще походных бандуристов, гусляров, ко­торые и во времена Тацита, «возлагали свои вещиe персты на живыя струны, и сами струны рокотали князьям славу.»

Воспеваемыя события и герои большей части древних квид относятся к IV и V столетиям. Hunugard и имя Аттилы, упо­минается во многих; но две, так называемыя Гренландския квиды, – Аtlа quidа и Atlamal, относятся собственно до Атти­лы, хотя главное содержание их есть гибель Нивелунгов или Нибелунгов и мщение Гудруны, дочери владетеля Бургундскаго Гойко (Giuka), рода Нивелунгов. ([50]) Обстановка события, воспеваемаго в квиде, противореча народному сказанию (Niflunga Saga). видимо прошла сквозь чистилище. Гунугардский владетельный род, хотя и близкая родня Нифлунгам или Нибелунгам, но Гунны еще язычники, а прирейнские владетели озарены уже Христианством; это высказано только в позднейшей поэме Nibe­lungen Iied: – «Я христианка, – говорит Гримгильда (Гудруна кви­ды) послу Аттилы, – отдам ли я себя язычнику! – Ратарий (Rat­here, Ratgaire, Ruedeger, Rüdiger) успокоивает ее, объявляя, что при Аттиле много витязей Христиан, и что от нея будет зависеть обратить и его в Христианство.

Гренландские квиды об Аттиле и Исландские о Гудруне, воспевая преимущественно гибель Нибелунгов (Drap Niflunga) и составляя, как будто одно целое, в тоже время безпощадно противоречат друг другу, не говоря уже о смешении собствен­ных имен, о провалах, чрез которые не построиш моста, и о том, что почти во всех древних квидах поток смысла, то впадает в топкое болото, то скрывается в трущобе, то совсем уходит в землю. Главная причина этого – народный язык, с диким произношением, не выразимым не только рунами или резами и начертаньми, находимыми на хрон­ных камнях, но и латинскими буквами.

Для примера приведем несколько Славянских речений, записанных в хронике Иарум-Шульца ([51]):

Heid sangd kam mahn;

Niima jehss mom tah Brüdt bäut

Tidie sehna siete minne chsworet.

Кто не скажет, что это отрывок из какой нибудь древней квиды?

Предание о женидьбе Аттилы на княжне Бургундской зак­лючается и в поэме Nibelungen lied, относимой к X веку, ив поэме «Waltarius Aquitanus», почерпнутой из одного и того же источника; но переобразованной в честь и пользу Визиготов Аквитанских.

В Nibelungennoth, или Nibelungenlied, Аттила и его Гунны играют более благовидную роль, и лицо их не изрыто ни ос­пой, ни Аммиановским раскаленным железом, чтоб не смела рости борода. Эта трагическая поэма создана не по замышлению ходячих природных певцов, а по тщательному соображению сидячих поэтов, в подражание Илиаде. Тут излияние заду­шевной песни во славу славных, заменено похвальным прилежашем к труду для собственной своей славы.

Но последовательности, подробностям и сухости описания при­ключений (aventure) протяжными стихами с риөмами, ([52]) явно, что Nibelungenlied образовалась не собственно из витязных народных песен; но из полноты древняго народнаго разсказа, о мщении Гримгильды (по квидам Гудруны) Бургундской:

«Uns ist in alten Mähren Wunders viel gesait,

Von Helden lobebären, von grosser Arebeit,

Von Freuden und Hochgezeiten, von Weinen und von Klagen,

Von kühner Recken Streiten mögt ihr nun Wunder hören sagen ([53])

Главным источником этих древних сказок (alten Mäh­ren) была «Vilkina Saga», сборник, в котором находится и сказание о Нифлунгах.

Во всяком случае, на этом основании, события в Nibelun­genlied ближе к исторической истине. В Эдде же, то же са­мое пpoизшествиe разрознено на квиды с разноречивыми ва­риантами, и эти квиды, в свою очередь, похожи на обрывки, для слепки которых необъяснимыя слова употреблены вместо цемента.

Как в Скандинавских квидах, так и в Немецкой поэме о Нибелунгах, вступлением в разсказ о союзе Гримгильды (Chriemhilde) или Гудруны с Аттилой, служит смерть героя Сигурда (Siurit, Sjurd), ([54]) перваго ея мужа. Он злодейски убит старшим ея братом Гунтером (в кв. Гуннаромь) при помощи Хагена (Hagen). ([55])

В поэме мщение Гримгильды естественным образом па­дает на братьев и на Хагена. В квидах, напротив, мщение обращено на Аттилу.

Нет сомнения, что Снорро-Стурлезону, а может быть даже Пиндару Академии Карла, казалось неприличным оставить кви­ду в том виде, как пели ее язычники Гунны, взводя не­истовыя преступления на предков при-Рейнских владетелей, от которых Генеалогия вела и род Карла, родившагося в Ингельгейме. Могли ли в самом деле Гуннар и Хöгни, без особеннаго навождения Гуннов и единственно из златолюбия, убить мужа родной сестры; а сестра, из мщения за смерть мужа, убить братьев, извести весь род Нифлунгов? – По простому, прозаическому и понятному сказанию (Vilkina Saga) о Сигурде, или Сигфриде, – могли; а по темному языку квид – не могли. По простому разсказу, Брингильда, княжна Заградская (Sägard), истинный сколок с Русской Царь-девицы, которая дала oбет выйдти замуж только за того, кто победит ее. Но в Vilkina Saga дан превратный смысл победе. ([56])

Гуннский витязь Гюрги, обратясь на севере в George, Sjurd, Siurit, Sivard, Sigurd и наконец в Sigfrid, поразил летучаго змея и приобрел его сокровища. Потом женился на Гримгильде сестре Бургундскаго короля Гунтера, который в свою очередь, прослышав о необычайной красоте Брингильды За­градской, ([57]) пожелал приобрести ея руку; но право на это надо было добыть победой. Гунтер и вызвал Царь-девицу на поединок; однако же она вышибла его из седла. Гунтер был в отчаянии. – Король, вызывай ее снова, сказал ему Сигфрид, и давай мне твои доспехи. – Как сказано, так и сделано. Под именем и в доспехах Гунтера, Сигфрид сразился с Брингильдой, обезоружил, разоблачил ее, и она должна была отдать руку свою мнимому победителю. Вся история тем бы и кончилась, еслиб Гримгильда не выпытала тайны у мужа своего, и после этого не оказала неуважения к Брингильде. Гордая Брингильда напомнила ей, что, при входе королевы, жена подданнаго должна вставать. Гримгильда, как следует затрону­той подколодной змее, тотчас же ужалила Брингильду.

– Я желала бы знать, сказала она, кто разстегнул мечем броню твоей девственной груди, чтоб ты имела право надо мной величаться!

– Твой брат и твой король, Гунтер, отвечала спокойно Брингильда.

– Неправда! не Гунтер, а мой муж и твой победитель, Сигфрид!

Лицо Брингильды как будто обдало кровью; молча вышла она вон из комнаты. Возвратившиеся с охоты, король Гунтер и Хаген встретились с ней, и пораженные ея наружносию спро­сили причину ея отчаяния.

– Я не знаю, что я такое здесь и кому принадлежу – про­говорила Брингильда, – твоя сестра объявила мне торжественно, что право на меня приобрел не ты, а ея муж, Сигфрид!

Этих слов достаточно было, чтоб завязать всю последую­щую историю мщения Гунтера Сигфриду, и потом мщения Гримгильды брату Гунтеру и Хагену, от руки котораго пал Сигфрид. Но Эдда распорядилась иначе. По темному смыслу квид оказывается, что Гуннская колдунья Брингильда, дщерь Будли, и родная сестра Гуннскому варвару Аттиле; потому, что Будли, по квидам, такой же родной отец Аттилы, как Mun­zucco по Иорнанду, и Озид по Vilkina Saga. Влюбленной в Сигурда колдунье Брингильде, как нечистой силе, нужна только душа его, а не плоть; а потому она выходит за муж за короля Гунтера, или Гуннара, и поджигает его убить Си­гурда, и овладеть его сокровищами. Гуннара соблазняют со­кровища; а Хаген, обратившийся в королевскаго брата, берется за дело. Убийство совершается разным образом, в разное время и не на одном и том же месте: «по однйм сказаниям во время белаго дня, на oxoте; по другим, во время темной ночи, на постели; народ же (Thydverskrmenn) говорит, что в лесу; а по Gudrunarquida, во время пути на сейм; все же вообще говорят что они убили его безоружнаго.» ([58])После убийства совершаются похороны, по Гуннскому обычаю, торже­ственным сожжением тела. Этого только и ожидала Брингиль­да: она бросилась на костер, обхватила Сигурда и изчезла с ним посреди пламени.

Гудруна, как Gotnesc kona, не пожелала следовать варвар­скому обычаю Гуннских жен и за-живо жариться на костре; но предалась, по обычаю Готских жен, так называемой неутешной печали, во время которой ей следовало еще выйдти два раза за муж. Когда явился посол Аттилы просить ея руки, она и слышать не хотела; но мать ея, Гримгильда, доро­жа этим союзом, составила декокт забвения из разнаго вол­шебнаго снадобья, употребив вместо собачьяго сердца свиную печенку, и дала испить Гудруне. Избавясь от неутешной пе­чали, Гудруна отправилась в Гуннию, с предчувствием, что злодей, брат Брингильды, непременно предаст ея брата Гуннара злой смерти, а из Хöгни вырежет сердце, и ей придется за них мстить. Так и случилось. Аттила, которому фактически били челом и платили дань не только все варвары, но и все классические народы Европы, польстился на сокровища Сигурда, которыми овладели братья Гудруны. С этой целью он и посылает двух своих скороходов-гудочников, звать их к себе в гости. Гудруна, предугадывая его злое намерение, пишет в предостережение братьям письмо рунами ([59]), и сверх того посылает кольцо обвитое волчьей шерстью; но рун они не поняли, значению кольца не поверили, и отправились на свою погибель.

С досадным чувством, что письмéнные гальдрары претво­рили в словарь изустную песн гадляров Исландии, где еще в XVIII столетии простой народ славил коледу (kobold) ([60]) и поклонялся в тайне душам предков (thusse(?неразб.)apud Gallos dusios, dusius), обратимся к содержанию песни о Нибелунгах.

По смерти первой жены своей Иельки (Helke) ([61]), Аттила, про­слышав о необыкновенной красоте Гримгильды Бургундской, пред­ложил ей свою руку. Хотя и «недостоит хрестьяном дщери своя за поганыя даяти», как сказали в X веке цари Греческие Кон­стантин и Василий; но и в V веке не следовало отказывать в подобной вещи обладателю всея Скифии; а потому Гримгиль­да, побуждаемая славой обратить язычника на путь истины, отправилась в неведомую до сих пор страну Гуннов (Heunenland). ([62]) Аттила встретил невесту на границе своей обла­сти, и повез ее, по маршруту составленному прелагателем народнаго разсказа в стихи, в таинственный Etzelburg, или град Аттилы.

По прошествии семи лет, родив сына Ортлиба, ([63]) (Ortliep), а по квидам двойни: Ерпа и Эйтиля, Гримгильда надумалась, что пора уже мстить братьям за смерть перваго мужа.

И вот, однажды

Da sie eines nachtes bey dem Kunige lag,
Mit armen umbefangen hät er sie, als er pflag
Die edele Frauen minnen. . . .

она сказала ему: «как горько мне, что в твоей земле все смо­трят на меня, как на безродную сироту; как быя желала видеть братьев моих и всю родню у себя в гостях.» – Viel liebe Fraue mein» – отвечал ей Аттила, – если ты только этого желаешь, то мы немедленно же пошлем двух гудочни­ков (Fidelere) в Бургундию. И действительно, немедленно же и отправил послами в Бургундию двух придворных пев­цов([64]), вероятно тех самых, которые, по сказанию Приска, во время обеда у царя Гуннов, воспевали славу.

Когда явилось посольство с приглашением короля Гунтера и братьев его Гернота и юнаго Гизельгера, в гости к Аттиле, Хаген, главное орудие убийства Сигфрида, навел было сомнение на присланный поцелуй от Гримгильды; но Гунтер, полагаясь на семь лет, после которых все старые счеты и долги прекращаются, а особенно доверяясь гостеприимству, до­блестной и честной славе Аттилы, решил ехать. Однако же, в предосторожность, на всякий случай, под предводительством Хагена, сопровождает путников отборная, храбрая дружина. Миновав и горы высокия и степи широкия и моря глубокия, братья Гримгильды приезжают в Гуннское царство. Аттила ра­душно встречает и принимает гостей, сажает их за бра­ные столы, угощает медвяным питьем и яствами; кормилец выносит его младенца сына на показ дядьям; а между тем Гримгильда распорядилась уже иным угощением, склонив некоторых витязей, а в том числе и брата Аттилы Владо, (Blödel) ([65]) мстить за себя.

Во время столованья Нибелунгов в палатах царских, дру­жина их в свою очередь столовала в гостиннице. Владо с своей тысячью, окружил гостиницу, вошел к пирующим, и на поклон командира дружины Бургундской, брата Хагена, Данкварта, отвечал, что пришел не за поклоном его, а за головой. Поелекратких, на этот раз, объяснений, Данкварт снес голову Владу. В следствие чего, Гунны, разумеется, бросились с обнаженными мечами на гостей, началась резня. Данкварт отправился во дворец и донес Хагену, что в герберге не благополучно. Вспыльчивый Хаген, понял в чем дело, зверски взглянул на Гримгильду, выхватил меч из ножен, вцепился в волоса маленькаго Ортлиба, отмахнул голову, бросил ее на колени матери, и сказал: на! я знал что ты нам даром не поднесешь вина; вот тебе в задаток!

Взоры и мечи хозяев и гостей ярко блеснули – начался кровавый бой.

Бургундов теснят; храбро защищаясь, они отступают к гриднице, где идет свалка между воинами. Гримгильда преду­смотрительна: гридница вспыхнула, горит. От жару и жа­жды изнемогают Бургунды. – Пей кровь! – кричит Хаген. И эпические Бургунды, в самом деле, по надлежащем однако же испытании действительно ли кровь утоляет жажду, прохлаж­дает и подкрепляет силы, принялись пить кровь. После этой попойки, во время которой Гунны вероятно также утоляли жа­жду кумысом, битва возгорелась. Драматическое сражение между витязями Аттилы и Нибелунгами тянется в продолжении 2000 стихов. Все сражающиеся, по очереди, перебили друг друга. В заключение, Феодорик Бернский, сражается с Ха­геном, ранит его; но не желая умертвить, связывает и пе­редает Гримгильде; потом сражается с самим Гунтером королем Бургундским, ранит его, и передает Гримгильде, в уверенности, что она пощадит и помилует братьев. Но Гримгильда злобно и торжественно говорит Хагену: «хочешь жить, так скажи, где затаены вами сокровища Сигфрида?»

– Сказал бы, – отвечает Хаген, – да я дал клятву, до тех пор не говорить никому, где лежит клад, покуда жив хоть один из моих владык.

– О, так мы сейчас же кончим дело, – прошипела Грим­гильда, и чрез несколько мгновений, она держала уже перед глазами Хагена отрубленную голову старшаго брата своего Гун­тера, за волоса.

Хаген содрогнулся. – Нет уже в живых благороднаго ко­роля Гунтера! – вскричал он, – нет юнаго Гизельгера, нет и Гернота; но жив еще владыко мой Бог, и дело, твое не кончено злодейка!

– Так подай же мне хоть меч моего Сигфрида! – изсту­пленно проговорила Гримгильда, и быстро выхватила она меч из ножен, взмахнула – и голова Хагена отпала от плечь.

В это время вошел Аттила.

– От рук женщины гибнет герой! – воскликнул он с ужасом.

– Я за него мститель! – сказал старый Гадобрат (Hadhu­brath), поражая в свою очередь Гримгильду.

«И тут легли все обреченные смерти,

В куски изрублена благородная жена.

Феодорик и Аттило восплакали,

Душевно скорбя о кровных своих и о витязях. ([66])»

Таким образом, по Nibelungenlied, Аттила после женидтьбы на второй жене, остался жив и здоров; причиной гибели Ни­белунгов не он, а мщение Гримгильды за смерть Сигфрида. Все это совершенно сходно с Niflunga Saga и Датскими древ­ними песнями, и вообще с народными сказаниями местностей соседних с событием; но скальды Скандинавские поют, как увидим, иначе, и наводят на себя подозрение.

В поэме «Valtarius Aquifanus» Бургундская королевна, уже не Гримгильда и не Гудруна, а Ильдегонда (Hildegonda). Это имя вполне напоминает историческую Ildico ([67]) Иорнанда. Но, по народным сказаниям (Vilk. Saga) Валтер и Ильдегонда составляют совершенно отдельную повесть. Валтер заложник, племянник Эрменрика Короля Опольскаго, ([68]) и с родни Тодорику Бернскому (Bern); а Ильдегонда дочь Илии, Ярла Грикии (Grikaland) и племянница Остроя (Osantrix?) короля Вильцев и большей части Руси, (т. е. Великорусии). В поэме же, Валтарий заложник из Аквитании, которою в то время владели Визи-Готы; а Ильдегонда дочь Эррика (Herric) Бургундскаго.

Coбытиe совершается после победы на полях Каталаунских в Галлии, откуда Аттила привозит и Ильдегонду, и Валтария, и Франка Хагена, происходящаго по прямой линии от Франка, сына Гектора Троянскаго. ([69])Аттила сам занимается воспита­нием юношей, учит их молодечеству, стрельбе из лука, и в то же время заботится просветить их науками и эллинской мудростию.

Но Хаген, не возлюбя наук, уходит на свою родину. У Валтария также в голове не науки, а прекрасная Ильдегонда; и он замышляет также бежать на родину, но не один, а вместе с Ильдегондой. Чтоб исполнить это, он просит со­чинителя поэмы устроить во дворце Атиллы столованье, по об­разцу описаннаго Приском Ритором, и ни дать ни взять, как искони вплоть до XVIII века водилось на великой Руси: «по­честный пир на многи Князи, Бояра, на Русские могучие бога­тыри и гости богатые». Это было самое удобное время для ис­полнения замысла; потому что покуда по обычаю длилось столованье, пилось здравие, пелась слава, предвкушалось блаженство упоения, и в заключение обходила кругом похмельная братина, можно было и бежать в Аквитанию и воротиться назад, осо­бенно на коне, который давал «ускоки во сто верст.» Как сказано, так и сделано. Столовая палата убрана цветными паволо­ками, царское место золотой парчей аксамиченой, Аттила са­дится за браный белодубовый стол, по обе стороны два вели­ких боярина, прочие гости, по ряду, занимают столы по сто­ронам. На столах стланы скатерти червленыя шитыя золотом, уставлены яствами и закусками; кравчие и чашники разносят медвяное питье. Царская чаша ходит кругом. Гощенье, по обычаю, тянется до ночи, и хозяин и гости, по обычаю, сами на бок, голову на сторону, а кто и целиком под стол. Ме­жду гем Ильдегонда добывает для Валтария из царской оруж­ницы Ерихонскую шапку, кольчуги с зерцалом, и вообще бро­ню, оружие и конскую збрую; а для себя из царской казны две крошни(? неразб.)драгоценных камней и жемчугу. Снарядившись, Вал­тарий идет в царскую конюшню. В конюшне был конь, ко­тораго по латыне звали Leonem; ([70]) а по русски: «конь лютый зверь и бур и космат, у коня грива по левую сторону до сырой земли.» ([71])

Между тем как Валтарий седлал коня, Ильдегонда успела поджечь столовую царскую палату; потом, сели вместе на лю­таго зверя и помчались в Аквитанию.

В дороге не случилось с ними ничего особеннаго, кроме того, что при переправе чрез Рейн у Вормса, ([72]) они чуть чуть не попались в руки разбойнику Гунтеру с его шайкой Франков, которые по сказанию поэмы были в сто раз хуже Гуннов. ([73])