Апрель 2011 г. Разносторонняя личность

Нет, я, конечно, встречала образованных, разносторонне развитых молодых людей. Но только где-то от пяти лет. А когда тебя встречает улыбчивый синеглазый профессор, которому едва исполнилось два с половиной, и с порога задаёт вопрос: «А ты знаесь, тем лось отлитяется от оленя?» - это производит сильное впечатление.

— У лося ‘ога лопатой – вот такие, лопатой, сы’окие, плоские… А у оленя – вет-вис-тые, вот так ‘ог, и от него ессё много мелких таких ’огов, и ма-лю-сеньких…. и побольсе…. Есть олень севе’ный, а есть с пятнусками… пятнистый, и все они т’а-во-яд-ные и пай-но-ко-пыт-ны-е… Не как лосатка, нет, у ней копыта не двойные… А гепа’д – не т’аво-яд-ный, он, наобо’от, хисьник.

— Злой? – обалдело спросила я, чтобы что-нибудь спросить.

— Неп’авильно. Он не злой, п’осто он так уст’оен, сто хисьник – и всё… Лев, тиг’, пума, леопa’д - это хисьники... Но гепа’д и леопа’д – это не один и тот за хисьник, это совсем ла-аз-ны-е. Сказать, потему?

— Боже, - сказала я, ища глазами взрослых, - скажите мне, что он просто запоминает то, что ему говорят, а потом повторяет!

— Ничего подобного, - возразил из угла печальный папа. – Он, как тот попугай. Не просто повторяет, а ещё и выводы делает. Причём безостановочно. Как только просыпается, сразу начинает их делать. Уже столько наделал, что спасу нет….

После получасовой лекции, посвящённый сравнительному анализу поведения различных видов млекопитающих в их естественной среде обитания, профессор пожелал расслабиться, извлёк из-под зоологических атласов губную гармошку, и вдвоём с папой они исполнили что-то настолько сильное и пронзительное, что слёзы сами собой наворачивались на глаза. Папа стучал по гитарным струнам, сомнамбулически кивая безусой гребенщиковской бородкой, а профессор деловито дышал в дырочки, с изумительной чёткостью попадая в ритм. Он ни секунды не работал на публику. Он сразу, без брызг и всплесков, с головой ушёл в музыку и плавал в ней, как Ихтиандр, зашторившись длиннющими белыми ресницами и выдыхая из себя ноты, похожие на радужные воздушные пузырьки… Когда номер был исполнен, он отправился пешком под стол и оттуда сообщил, что стол по-немецки будет «ты-ы-ысссь», и прибавил ещё несколько сложных иноязычных фраз, явно уже не древневерхненемецком. Из-под стола он вышел уже на четвереньках, таща за собой кривобокий, но ещё бодрый грузовик, с разлёта врезался головой в мою ногу, но и не подумал заплакать, а вскинул на меня свои нахальные профессорские глаза, подмигнул обоими сразу и заметил со снисходительным одобрением:

— Это бусы у тебя? К’асиво. Мне н’авятся такие зеньсины.

Это большая ошибка – думать, что профессора полностью погружены в науку и ничего вокруг себя не замечают.

Апрель 2011 г.

Люди! Признайтесь честно: держал ли кто-нибудь из вас африканскую соню?

А то на меня вот-вот свалится одна такая, а я не буду знать, что с ней делать.

Так ли она склонна к побегу, как про неё пишут? И можно ли держать её в одной клетке с пожилой респектабельной песчанкой?

Если кто в курсе, расскажите, будьте добры....

22 апрель 2011 г. Ещё про Шерлока Холмса и доктора Ватсона, или Плохо, если человек один

Только, ради Бога, не просите меня ничего говорить,

а то я опять что-нибудь скажу.

В.С. Черномырдин

Добросовестно пересмотрев ещё раз так горячо разрекламированный Подругой фильм, я всё-таки решила что-нибудь сказать. Говорить так долго и весело, как моя Подруга, я не умею, поэтому буду говорить долго и скучно.

Приводя с некоторыми купюрами её монолог, я почему-то не ожидала, что на меня тут же со всех сторон посыплются параллели с другими экранизациями «Шерлока Холмса», хотя, казалось бы, это первое, чего можно было бы ожидать. Ну, хотите параллелей – давайте, мне не жалко.

Я отнюдь не первая и даже не вторая из тех, кто отмечает, что, если брать первоисточник, то это одна их немногих попыток в литературе создать образ гения – причём такой, чтобы читатель сразу, без лишних экивоков поверил в его гениальность и больше не высказывал сомнений по этому поводу. Если бы такую попытку предпринял по-настоящему сильный автор в рамках философско-психологического романа, он несомненно потерпел бы фиаско и больше с этим номером не выступал. Но поскольку её сделал автор, во многих отношениях довольно посредственный, и сделал это в рамках бульварной однодневки, попытка блестяще удалась. С тех пор однодневка регулярно переиздаётся на всех языках мира уже более ста лет подряд, а её герой остаётся единственным Идеальным Сыщиком на все времена. Более того, «Шерлок Холмс» – единственный в своём роде детективный цикл, в котором сюжет является не главной его составляющей, а неизбежным злом, которое поневоле приходится терпеть. Сам доктор Ватсон чуть ли не в каждой второй своей истории извиняется за то, что на этот раз не сможет порадовать читателя ни трупами, ни драками, ни другими приятными вещами - история-де абсолютно простая и ничтожная, зато великолепно иллюстрирующая Метод, и поэтому без неё никак не обойтись…

Итак, главное здесь – не интрига и не сюжет. Главное – центральный персонаж и его драгоценный метод, а также его взаимоотношения с другими людьми; в первую очередь – с тем же доктором Ватсоном.

И вот это-то как раз то самое, что труднее всего экранизировать.

Наша любимая отечественная экранизация, видимо, так любима нами ещё и потому, что смотрит на все эти проблемы так, как смотрели все мы лет в двенадцать-тринадцать. Тогда мы очень мало задумывались над тем, гений Холмс или не гений, - как и о том, что, собственно, у него за метод, и можно ли его освоить кому-нибудь ещё, или столь безупречное владение им является исключительно его индивидуальной прерогативой. Мы просто знали, что он – замечательный, умный, смелый, добрый и великодушный, что он во что бы то ни стало найдёт выход из любой ситуации, всё выяснит и всех спасёт… КАК он это сделает – это уже его проблемы; нас они, в общем, не касались. Просто СДЕЛАЕТ – и всё, на то он и Шерлок Холмс…. Собственно, таким его и играет Ливанов. Уютный, домашний, уверенный в себе, в меру элегантный, в меру простецкий и всё время красиво балансирующий между драмой и пародией, между чем-то условно-английским и чем-то бесконечно-русским, своим, понятным, с детства привычным. Крокодил Гена, который к трубке и котелку добавил ещё лёгкое, нераздражающее позёрство, камин, овсянку и жилет с часами на цепочке. Свои расследования он ведёт легко, играючи, со снисходительной профессорской улыбкой, в которой, правда, больше тепла, чем превосходства. Он так умён и так блистателен, что ему всё это НИЧЕГО НЕ СТОИТ. И мы, зрители, можем, конечно, вместе с Ватсоном спросить «КАК?» - и получить в ответ обаятельную кривозубую улыбку и невесомую цепочку объяснений, которая так и останется для нас вторичной, потому что мы всё равно не видим процесса, а видим результат… Я очень долго не могла понять, почему мне так скучно смотреть на то, как Ливанов с Соломиным бегают по переулкам или шарахаются в темноте в поисках болотной гадюки, пока не догадалась – всё это обречено на то, чтобы выглядеть скучным и затянутым, потому что это ВТОРИЧНО. Первичен сам ход мыслей гения, который должным образом представить на экране практически невозможно.

С этой задачей постарались справиться создатели английского сериала «Шерлок». Они выбрали «элементарно» простой, но по-своему эффективный приём – камера неотступно следует не столько за ДЕЙСТВИЯМИ, сколько за МЫСЛЯМИ Холмса, последовательно выхватывая то влажный плащ жертвы – то её же сухой зонт – то её вычищенные украшения – то её же сто лет нечищеное обручальное кольцо… и так далее, до самой мельчайшей детали… При всей пресловутой простоте приёма, он безоговорочно захватывает и держит в напряжении. Наблюдать за ХОДОМ РАССУЖДЕНИЙ Холмса оказывается гораздо интереснее, чем наблюдать за его беготнёй по псевдо-лондонским улицам и переулкам с тяжело пыхтящей собакой впереди и тяжело пыхтящим Ватсоном позади…. И ещё более интересно играть вместе с авторами сериала в «непрямое цитирование». Там, где в оригинале Холмс говорит: «не люблю писать письма, предпочитаю телеграммы», Холмс двадцать первого столетия говорит «не люблю звонить, предпочитаю эсэмески». Где «канонный» Холмс (смешное словечко, придуманное «фанами») говорит о Ватсоне: «что я стану делать без моего Боссуэлла?» (разумея известного биографа XVIII столетия), «новый» Холмс говорит: «куда же я без моего блоггера?» Этим цитированием сериал нашпигован до отказа, только успевай ловить и разгадывать, и эта интеллектуальная игра оказывается не менее увлекательной, чем расследование преступления… И, наконец, втройне интересно наблюдать, как изменился под влиянием нового времени образ и характер главного персонажа, как из тех же пазлов, что сложен оригинал, складывается абсолютно иная, хотя и в чём-то чрезвычайно ПОХОЖАЯ картинка… ЭТОТ Холмс – молод, хорош собой, инфантилен, болезненно недоверчив, полон комплексов (отчасти настоящих, отчасти искусно симулируемых), ещё более замкнут и заносчив (по сравнению в оригиналом), зато, в отличие от того же «оригинала», куда более трогателен, незащищён и эксцентричен. Всё это вместе обеспечивает ему оглушительный успех среди той части зрительниц, которым, по незабвенному выражению фандоринского Масы (вспомним опять мою Подругу) нужен «мусина-сын». Он просто создан для того, чтобы им восхищались и рвались его опекать. Собственно, именно на этот крючок и попался бедняга Джон.

Тут мы подошли к теме взаимоотношений этой сакраментальной парочки, по-разному трактуемых в разных интертрепациях бессмертного сюжета. В оригинале привязанность Ватсона к Холмсу объясняется достаточно просто: Холмс, сам того не желая, помог ему найти себя в литературе, и с тех пор каждое их совместное приключение переживается Ватсоном с точки зрения журналиста, собирающего материал для новой сенсационной публикации… Разумеется, это не исключает эмоциональной привязанности Ватсона к герою своих репортажей – они дружат искренне, преданно и несентиметально, лишь изредка, в случае уж самой крайней опасности обнаруживая, что друг другу небезразличны. При этом Ватсон охотно констатирует «неравенство» этой дружбы, сетуя на то, что вот он-то предан Холмсу безоглядно, а Холмс держит его «в одном ряду со скрипкой, табаком, трубкой, справочниками и другими, быть может, более предосудительными привычками». Впрочем, он сам соглашается на эту роль, да и сетования его не совсем искренние, потому что в душе он знает, что на самом деле это далеко не так (вспомним, хотя бы, эпизод, когда Холмс испугался до слёз, увидев доктора раненным).

В «советской» холмсиане Ватсон воображает себя не столько литератором, сколько сыщиком. Собственно, само знакомство и сближение с Холмсом он начинает с того, что с упорством, достойным лучшего применения, следит за ним и – естественно – приходит к совершенно неверным выводам относительно его ремесла. Узнав о том, кем на самом деле является его сосед по квартире, он с радостью поступает к нему в ученики и с той минуты упоённо играет роль «ассистента детектива», не догадываясь, как смешно выглядит в этой роли. Учителю он предан всей душой и готов следовать за ним на край света именно потому, что он – Учитель. Холмсу нравится навязанная ему роль гуру и нравится эта преданность,- то, и другое вызывает ответные тёплые, хотя и разбавленные мягкой снисходительностью чувства с его стороны.

В сериале Би-Би-Си всё обстоит несколько сложнее. Сам Шерлок и его брат Майкрофт наперебой уверяют нас, что отставному военному Джону просто не хватало «опасностей» в мирной жизни, поэтому он так и вцепился в своего соседа, рядом с которым любая мирная прогулка по Лондону превращается в приключение… Но дело не только в том, что без Шерлока жизнь Джона была слишком пустой и обыденной – дело, собственно, в самом Шерлоке, в которого бедняга Джон влюбился с первого взгляда…. Нет-нет, в этой любви – скорее всего – нет той «нехорошей» подоплёки, которой Джон так панически боится, яростно отрицая её и к месту, и не к месту! Просто он принадлежит к породе людей, которым НЕОБХОДИМО прилепиться к кому-то более выдающемуся, и обожать его, и преданно следовать за ним всю жизнь. ЭТОТ Ватсон – не друг и не ученик, а вассал, паж, оруженосец, добровольно жертвующий своей «жалкой» индивидуальностью ради того, чтобы лишний раз разбиться в лепёшку по первой просьбе господина …. Да, конечно, он может ворчать, сопротивляться, делать вид, что ему надоели эгоизм и деспотизм «этого самовлюблённого жлоба» - но при этом он счастлив бросить всё и помчаться за ним следом, даже когда тот и не думает звать его с собой. И Холмс прекрасно это знает и воспринимает, как должное, отнюдь не балуя друга знаками дружеского внимания, но то и дело – вольно или невольно – обнаруживая, что тот ему всё-таки тоже нужен. И, в конечном итоге, в этой дружбе оба получают, что хотят. Ватсону она даёт возможность совершить очередной бессмысленно-рискованный поступок, для которого он никогда не нашёл бы повода в одиночестве; а также погреться в лучах славы своего сумасшедшего повелителя и позаботиться о нём с истинно вассальной преданностью. Холмс же всегда имеет под рукой человека, который скажет ему: «Гениально! Неподражаемо! Восхитительно!», подставится вместо него под пулю, а потом, если уцелеет, купит продукты к ужину, даст таблетку от головной боли и вовремя объяснит общепринятую разницу «между плохим и хорошим».

В этом отношении любопытно сравнить эти два фильма с фильмом Гая Ричи, который, на первый взгляд, стоит куда ниже и по художественным, и по всем прочим достоинствам… Но в нём есть то, чего вовсе нет в «советском Холмсе» и лишь едва намечено в сериале Би-Би-Си. У Гая Ричи мы видим, КАКОЙ ЦЕНОЙ даётся Холмсу его пресловутая гениальность. Здесь всё его шутовство, вся его эксцентричность, доведённая режиссёром до абсурда, по сравнению с которым бледнеет и эксцентричность профессора Чэлленджера… все эти «прыжки и гримасы», так насмешившие мою Подругу - всё это является лишь следствием КОЛОССАЛЬНОГО НАПРЯЖЕНИЯ, в котором его мозг вынужден жить почти постоянно. Там, где «канонный» Холмс впадает в тяжелейшую депрессию или «лечится» кокаином, ЭТОТ и вправду «отрывается по полной» - месяцами сидит в запертом помещении, пьёт, колется, спит на полу, не бреется, не моется и жаждет, чтобы ему или дали новое дело или оставили его в покое – о, нет, не из-за выдуманной «социопатии», а просто потому, что любой «выход в свет» превращается для него в мучение. Потому что злосчастный его мозг устроен так, что постоянно ПОДМЕЧАЕТ и АНАЛИЗИРУЕТ то, до чего другим нет никакого дела, и там, где другие могут спокойно сидеть в ресторане, пить вино и есть бифштексы, он не может расслабиться ни на минуту, задыхаясь в тисках опутавших его «дедуктивных цепей»… Это БЕЗУМНО тяжело, и этого никто не в состоянии понять. Даже Ватсон, хотя он-то понимает Холмса с полувздоха, и Холмс это бесконечно ценит…. Интересно, что в ЭТОЙ версии (в отличие от би-би-сишной) именно Холмс зависит с потрохами от Ватсона, потому что НУЖДАЕТСЯ в друге и понимает, никто, кроме Ватсона, не будет терпеть его со всеми его вывертами, прыжками и гримасами…. Поэтому здесь не Ватсон цепляется обеими руками за Холмса, а ровно наоборот – Холмс, в отчаянии от того, что его друг вот-вот женится и съедет с квартиры, предпринимает невероятно-нелепые и невероятно-трогательные попытки его удержать. Если би-би-сишный Холмс готов убежать на очередное «дело», даже не заметив, следует ли за ним его оруженосец (а чего ему замечать? он и так знает, что следует!), то Холмс Гая Ричи каждый раз выдумывает новый трюк, чтобы ЗАСТАВИТЬ Ватсона последовать за собой, и проявляет при этом чудеса изобретательности…. А Ватсон каждый раз искреннее притворяется перед самим собой, что уж в этот-то раз он не поддастся. Но – тщетно, поскольку для него действительно «жизнь без страха её потерять не имеет никакого смысла», да и Холмса он любит, хотя и ссорится с ним ежеминутно…

В общем, плохо человеку, когда он один, недоброе это дело и суета сует. Но беда и в том, что

человек ВСЁ РАВНО один, что бы он ни делал и как бы ни старался убедить себя в обратном…. Как ни странно, и довольно посредственный фильм Гая Ричи, и довольно удачный сериал Би-Би-Си повествуют в том числе и об этом. В «нашем» сериале этой скрытой горечи и раздёрганности нет и в помине. Это просто хороший, крепкий, во всех отношениях здоровый сериал «про Шерлока Холмса и доктора Ватсона». Вероятно, потому что он создавался в другое время и другими людьми. И, вероятно, это одна из причин, по которой он так люб и так ностальгически-приятен нынешнему российскому зрителю…. Впрочем, который из этих трёх Холмсов ближе лично вам – наш давний знакомец, играющий с нами в привычные с детства домашние игры, экстравагантный юноша с ледяными глазами и детской улыбкой, для чего-то симулирующий лёгкий Аспергер, но всегда остающийся «себе на уме»; или печально комикующий грязноватый кокни, занятный уже одной своей демонстративной «непохожестью» на привычные клише, - это дело личного вкуса, конечно. Для меня первый – хотя и очаровательный, но слишком игрушечный; от второго я не могу оторваться хотя бы из-за блистательной игры Камбербэтча, а третий мне, пожалуй, ближе всех по характеру, и это единственный из трёх Холмсов, с которым мне по-настоящему хотелось бы иметь дело :) Ну, кроме оригинала, конечно. Оригинал – понятное дело, вне конкуренции. :)

В заключение хочется добавить, что Честертон в своё время назвал Шерлока Холмса «гениальным умом, растраченным на пустяки». Конечно, Шерлок Холмс не писал трактатов по политэкономии, не вёл за собой массы и не определял судьбы мира. Он всю жизнь бессмысленно разбазаривал свои способности на помощь мелким клеркам, гувернанткам, подрядчикам, иногда – министрам и коронованным особам, но чаще – вдовам и сиротам, попавшим в затруднительные положения. Ради них он брался за ничтожные дела, бывшие для него всё равно что школьная алгебраическая задача для профессора математики. Эти вдовы и сироты почти ничего ему не платили, зато уходили с благодарными слезами. Странно, что такой человек, как Честертон, посчитал эти слёзы «пустяками». Уж от кого, от кого, а от него я такого не ожидала…..

1 июнь 2011 г. Моя Подруга, её ковры и самолёты

Ты знаешь, я, когда переезжала, честно говоря, надеялась, что мои черти останутся здесь. Ну, типа, они же, говорят, к дому привязаны, а не к людям… что им там делать, в чужой стране, в чужой совершенно обстановке?... Ха! Как бы не так! Когда мы с Ником чуть не опоздали на самолёт, я поняла, что - здесь они, родимые. С нами. Ну, думаю, ладно. Всё равно они там, скорее всего, зачахнут и отлепятся…. Жара, пуританство, Обама, то да сё… должна же быть на них управа, в конце концов? Ничего подобного! Это я там никак не могу устроиться на работу, а они все превосходно устроились и живут припеваючи! Это меня никуда не берут с моими тремя языками и посольским послужным списком…. даже в эзотерический магазин, кофе разливать для посетителей. Я им расписываю в резюме, как принимала министров-журналистов, как устраивала для них обеды-фуршеты, аккредитации-презентации, а они мне отвечают: «значит, опыта по разливу кофе из автомата у вас нет?» Ну, что на это скажешь? Чего нет, того нет… В библиотеку попыталась устроиться – так тоже хренушки. Они мне в аудиенции отказали, а вместо этого прислали анкету с фИговой тучей вопросов. Причём ни одного вопроса, касающегося собственно библиотечного дела, а все в таком, например, роде: «Что для вас важнее всего при выполнении работы?» И варианты ответов… Ну, там: «Сделать работу вовремя», «Сделать работу правильно» и так далее… В итоге, знаешь, какой из всех ответов НАДО было выбрать? «РАБОТАТЬ В КОМАНДЕ!» Конечно, русский человек так никогда не ответит… мало того, что он по природе своей индивидуалист, у него ещё это слово - «команда» - никак с работой не ассоциируется. Разве что с футболом… там, понятное дело, важно работать в команде, но уж никак в библиотеке, где на весь огромный зал – в лучшем случае один библиотекарь, а вся прочая команда состоит из бюстов американских классиков и портретов президента и госсекретаря… Но, видимо, у них там так положено, это общее требование, к кому угодно, хоть к смотрителю маяка на необитаемом острове. В команде – и точка. Короче, меня не взяли.

А черти мои, между прочим, в отличие от меня, тут очень быстро обжились, устроились и работают в команде. Знаешь, чем они тут занимаются? Подбрасывают людям в почтовые ящики всякие объявления о распродажах! Вот – недавно подбросили одному нашему общему приятелю, Саиду, каталог каких-то офигенных персидских и афганских ковров ручной работы, которые какой-то разорившийся магазин решил пустить с молотка… Я, честно говоря, даже не знаю, КУДА они ему подбросили этот каталог, потому что у него дома из принципа нет ни Интернета, ни обычного ящика. Но факт тот, что он прибежал к нам с вытаращенными, как у опоссума, глазами и потребовал, чтобы мы поехали с ним на аукцион в качестве группы СДЕРЖИВАНИЯ. Потому что он, когда видит редкий дорогой ковёр, то. как берсерк, совершенно теряет над собой контроль и творит ужасные вещи…. А не поехать на этот аукцион он тоже не может, потому что тогда он сойдёт с ума, как Адам, которого простили и открыли ему открыли Райские врата, а он из фанфаронства взял и проскочил мимо…

В общем, мы поехали.

Я-то ехала без всякой опаски, потому что совершенно к коврам равнодушна. Но я же не знала, что ОНИ раньше меня туда приедут и всё заранее подготовят! Короче, как только я вошла, смотрю – ОН. Висит, родимый. Такой, знаешь, совершенно неописуемый – лазурный, огненный, винно-бордовый… краски – не просто праздничные, а вот именно что РАЙСКИЕ, каких на земле не бывает. Это вот когда Земля была ещё свежая, молодая, сказочная, вся вот такая вот.. . новенькая, как только что купленная игрушка – вот тогда только были такие цвета и такие краски! О мягкости я уже не говорю! Это самая настоящая майская, райская трава, только что вылезшая, вся такая ещё заспанная, наивная, чуть-чуть колючая спросонья, но при этом нежная до слёз, до дрожи, - такая, что прикоснуться страшно, можно только подносить издалека ладонь и тут же отдёргивать, как от огня или от незнакомой кошки…. В общем, я смотрю на него и понимаю, где я его раньше видела. В своих детских снах про ковёр-самолёт. Именно ТАКИМ он мне и снился, клянусь, я ничего не выдумываю!

Я говорю: «Ник! Смотри, какой ковёр!»

А он говорит: «Ага». И идёт дальше, что-то там ещё смотреть.

Я говорю: «Ник!!! Смотри, какой ковёр!!!»

А он говорит: «Да, да, милая, я понял».

Ну, я и решила, что он и правда – понял.

В общем, начинается аукцион. Саид сразу же, с разлёта, покупает убойной красоты коврище, который категорически, ни при каких обстоятельствах не поместится в его съёмной конурке, даже если он завернёт её в этот ковёр целиком, от пола до потолка. Главное, покупает и смотрит на нас – чтобы мы, типа, больше не позволяли ему срываться… А мне-то уже не до того, ёлки-палки! Я же – понятно, о чём думаю, и ТОЛЬКО ОБ ЭТОМ!

И вот ЭТО выносят на торги. И на меня, натурально нападает ступор, я смотрю на НЕГО в этаком блаженном оцепенении и вдруг слышу «Шестьсот пятьдесят долларов – раз! Шестьсот пятьдесят долларов – два! «Шестьсот пятьдесят долларов – три! ПРОДАНО!»

Нет, это не Саид его купил. С Саидом мы бы договорились без проблем, фанатик фанатика всегда поймёт. Нет, это какая-то незнакомая сволочь купила… жуткая какая-то рожа, поганая и совершенно незнакомая. И тут только я прихожу в себя и окончательно осознаю, что ОН УЛЕТЕЛ! МОЙ КОВЁР-САМОЛЁТ УЛЕТЕЛ БЕЗ МЕНЯ, А Я ОПЯТЬ ОПОЗДАЛА! И тогда я поворачиваюсь к Нику и просто на него СМОТРЮ. А он смотрит на меня…. сначала так спокойно, потом удивлённо… потом что-то такое у него на лице проклёвывается… а потом я вижу, как на этом лице крупными огненными буквами загорается надпись: «Я ПЛОХОЙ МУЖ!!!» Причём надпись – по-русски. Хотя, вообще-то, он по-русски до сих пор почти не говорит… Нет, что не надо – это он замечательно говорит, всякие абсолютно не нужные ему фразы типа «Ну, всё, я по бабам пошёл» - это он моментально запоминает и очень хорошо воспроизводит…А что надо, запомнить не может.

Но это я отвлеклась, извини. Короче, чтобы меня утешить, он купил мне ТРИ КОВРА. Я его не просила, клянусь! – он сам, по доброй воле… Два персидских и один афганский. Тоже, между прочим, безумной, неправдоподобной красоты. А мои черти под конец, естественно, преподнесли мне сюрприз в своём репертуаре…. Я только потом догадалась, что та жуткая рожа в третьем ряду, купившая мой Самолёт, был просто их засланный казачок… или вообще кто-то из них, только переодетый под человека… Между прочим, бездарно переоделся, сразу было ощущение, что что-то не так… Короче, он был единственным, кто не пришёл в конце аукциона за моим Ковром. Просто растворился в пространстве, и всё. Ни денег не заплатил, ни ковёр не забрал. И мы, натурально, его тут же радостно ВЫКУПИЛИ.

И теперь у нас дома четыре редкостных коллекционных ковра. Два персидских и два афганских. Ник, как только приехал с аукциона, тут же поймал по очереди всех наших котов и обстриг им когти. Жалко, что до чертей не добрался – вот кому надо было ручонки укоротить, так это им. Потому что буквально через день они подбросили уже не мне и не Саиду, а самому Нику каталог распродажи коллекционной мебели. Но это уже отдельная история, я тебе её завтра расскажу. Это точно будет «Шопоголик – 2, или Как мы занимались ПУФИНГОМ». Одно только могу сказать: если ты твёрдо решил купить один маленький, малюсенький пуфик с инкрустацией, обязательно бери машину с прицепом. Это такая народная американская примета – никуда не денешься...

.

Май 2011 г.

Короче говоря, Остапа понесло, и он теперь, как последний дурак, смотрит все экранизации «Шерлока Холмса», которые попадаются ему под руку. А в перерывах читает «Рассказы о Шерлоке Холмсе» в переводах на немецкий. Идиот. Заняться ему больше нечем.

Фильм, который у нас почему-то называется «Критическое решение» - превосходная иллюстрация к известному тезису о том, что ум человеческий – даже ум Шерлока Холмса, джентльмены! – имеет пределы, тогда как глупость человеческая беспредельна. Единственная загадка, волнующая воображение зрителя, – что в этом фильме делает Лоренс Оливье и какой дьявольской хитростью удалось его туда заманить? Может, он думал, что ему и правда предлагают сыграть профессора Мориарти, а когда выяснилось, что ничего подобного, то было уже поздно отказываться? Нет, профессор-то там есть, но он именно профессор, а вовсе даже никакой не величайший злодей всех времён и народов, а злодеем всех времён и народов он является только в расстроенном воображении Шерлока Холмса, у которого от долгого злоупотребления кокаином … ну, в общем, вы понимаете.. Собственна, сама идея изобразить Холмса законченным наркоманом, страдающим то от ломок, то от галлюцинаций, то от назойливости непрошенных докторов (которые, кстати, сами далеки от психического здоровья), наверное, не такая уж и провальная, если за дело взяться с умом, но последнее-то как раз и не входило в планы создателей фильма. Присутствие в этом дурдоме доктора Фрейда, причём в качестве самого резвого и безнадёжного из пациентов, придаёт зрелищу особый шарм, переводя всё за грань абсурда, в какие-то уже совершенно неизмеримые Поля Чудес, которые сами знаете, где находятся… Но гонка на паровозах была классной. Ничего не скажешь. Правда, я так и не поняла, была ли она на самом деле или тоже привиделась Холмсу во время очередного припадка, но это уже не суть.

Сериал с Джереми Бреттом очень, очень хорош. Правда, сам Джереми Бретт в некоторых ракурсах похож на Невзорова, особенно в пол-оборота. Это единственный серьёзный недостаток фильма. Второй, менее существенный недостаток – Ватсон какой-то удручающе старый. Настолько старый, что авторам фильма даже не удалось женить его на мисс Морстен, хотя сам он, вроде бы, был не прочь. Непонятно, почему в большинстве классических экранизаций Ватсон такой пожилой, рыхлый и мятый? Ведь было же ему когда-то двадцать семь лет! Было ли ему меньше, мы не знаем, в книге ничего про это не написано, но двадцать семь – точно было, просто это как-то забылось со временем… Да и Холмс, прежде чем стать «викторианским сверхчеловеком», был когда-то заносчивым и застенчивым юнцом, обиженным в равной степени и на полицию, и на преступников за тривиальность мысли и отсутствие воображения... Холмс Бретта, как и большинство «классических» Холмсов, благополучно проскочил эту стадию – он абсолютный сверхчеловек, что избавляет его от обременительной необходимости быть человеком. Вообще в этой интерпретации он довольно противный субъект, обладающий, правда, нехорошим каким-то, драконьим, гипнотическим обаянием. Глядя на него, в полной мере наслаждаешься ощущениями кролика, любующегося удавом. Оторваться невозможно. Отличный сериал.

Ватсон здесь относится к Холмсу немножко как к пресловутому сверхчеловеку, немножко как к другу и немножко как к пациенту – хотя, вроде бы, сам не психиатр. Как Холмс относится к Ватсону, понять невозможно, потому что он, судя по всему, вообще никак ни к кому не относится. Причём не подчёркнуто, а искренне, от всей души. И это как раз то, что мне в нём нравится больше всего.

31 май 2011 г. Опять про Киру и её бабушек

А с Кириными бабушками я всё-таки познакомилась.

Правда, сама не знаю, зачем.

И то подумать – зачем старой одинокой тётке лезть в чужие семейные потёмки и бессмысленно там бултыхаться, как цветочек в проруби? Впрочем, я особо и не лезу. Но мне там интересно, уютно и непонятно. Поэтому, наверное, и хожу.

По-моему, бабушки рады нашему знакомству. Для них библиотекарь – это святое, это почти то же самое, что и учитель; может быть, даже чище и возвышенней. Я приношу Кире книжки. Идеологически выдержанные приключенческие романы на русском и ещё более благонадёжные адаптации Диккенса и Марка Твена на английском. В русские Кира вцепляется с нетерпеливой дрожью и учащённым дыханием; на английские смотрит исподлобья, кисло и недоверчиво.

— С иностранными языками у неё плохо, да, - вздыхает ГБ. – Это притом, что практически по всем остальным предметам – пятёрки. Обидно – вся семья филологи, бабушка переводчик, и тут вдруг такой сбой…

Переводчик – это родная Кирина бабушка, бабушка Лиза. Не ГБ. ГБ – бабы-Лизина сестра, незамужняя дама и глава этой непонятной семьи. Где-то, говорят, есть ещё и третья бабушка, но её я до сих пор ни разу не видела.

— А знаете, почему у Кирочки такие проблемы с языками? – объясняет мне баба Лиза. Она выглядит очень старой, гораздо старше сестры, и внешне чем-то очень напоминает Киру – такая же худенькая, угловатая и отрешённая. – Она очень боится, что мама заберёт её в Швейцарию!

— Как – боится? Почему?

— Боится, что ей там будет плохо. Всё чужое, всё незнакомое, не наше …

— Но – мама?

— Ну, и что ж, что мама? Остальное-то всё кругом чужое! Чужие люди, чужая страна, чужие порядки…. Она не хочет там жить, она сама мне сколько раз говорила: «Баба Лиза, только не отдавай меня маме и дяде Мартину! Я с ними не хочу!»

— А она уже когда-нибудь бывала у них?

— Нет. Это ни к чему. Там у них больной ребёнок, психически нездоровый. Да и вообще – чужой мир, не наш, Кирочка там не выдержит, она очень нервная девочка, слабенькая, хрупкая, на неё всё это может очень плохо подействовать… Да она и сама это понимает! Поэтому так и говорит. И поэтому не хочет учить немецкий и английский. Мать ей говорит: «как только выучишь язык, мы тебя заберём». А она не хочет, чтобы её забирали, вот и нарочно не учит….

— Да лентяйка она, вот и не учит, - возражает ГБ. – А это всё «заберём – не заберём» - простите, одни разговоры. Ясно, что никто никуда её не заберёт. Кому она там, спрашивается, нужна?

Они умные, эти бабушки. С ними очень интересно беседовать. Кира то и дело льнёт к ним со слегка преувеличенной кокетливой нежностью, а они тоже с преувеличенной строгостью её одёргивают. Видно, что и той, и другой стороне эта забава приятна и привычна. Вообще, в домашней обстановке Кира ведёт себя куда более свободно и раскованно, много смеётся, бегает по комнатам, путаясь в древних, лохматых каких-то тапочках.

Там всё изумительно древнее, в этой квартире. Идя туда в первый раз, я была готова к этому, но думала, что попаду в крепкую советскую атмосферу с польским гарнитуром «пятьдесят рублей и двадцать сверху», чашками с золотой надписью «Общепит» и приёмником «Маяк». А попала в музей дореволюционного интеллигентского быта с натуральным буфетом в стиле «модерн», натуральными же стульями в стиле «ложная готика», на которых, вероятно, ещё сижывал Шаляпин, и с выцветшим от времени и частого мытья фарфором, украшенным бледными двуглавыми орлами. Редкие современные предметы вроде телевизора или компьютера чувствуют себя не очень уважаемыми анахронизмами и молча жмутся по углам. Впрочем, их там мало, таких предметов. А под резным обеденным столом, застеленным не то скатертью, не то портьерой с кистями, лежат вышитые крестиком подушки, книги и облезлые медведи с замусоленными конфузливыми мордами.

Это – убежище Киры. Её грот. Её берлога. Под столом, как выяснилось, она проводит большую часть своего свободного времени. Была бы её воля, она бы там и ела, и спала, и делала уроки.

Бабушек это ничуть не тревожит. «Пусть играет, как хочет. Главное, чтобы под присмотром. А вырастет – всё равно перестанет там помещаться». Наверное, это мудро.

Кстати, там очень уютно, под этим столом. Кира как-то так хорошо, со вкусом обжила и обустроила своё убежище, что, будь я помоложе, непременно напросилась бы к ней в гости. У неё там стоит электрическая настольная лампа, очень похожая на керосиновую, и сама она, сидя в жёлтом круге от этой лампы, кажется очень умиротворённой и счастливой…

Я присел отдохнуть

В круге времени

Какое тихое место!

Она грызёт кончики косичек и улыбается. По-моему, понимает.

— Одна беда – на улицу не выгонишь! – жалуются бабушки. -Иногда мы чуть не силой её вытаскиваем. С криком, со скандалом… Она ведь, знаете, какая? Чуть что не по ней – такой крик, такое… безобразное поведение! Мы, конечно, ей не потакаем, но всё равно – знаете, как тяжело?

— Может быть, если бы у неё было больше друзей… среди сверстников?...

— Ох, не говорите! Это проблема! Очень трудно контактирует… с большим трудом! Всё время пытается командовать, заставлять других детей делать, что ей хочется… Конечно, это никому не нравится! Мы ей сколько раз пытались внушить: Кира, так нельзя, надо уступать другим, надо учитывать и чужие интересы, а не только свои… Бесполезно! И уговариваем, и наказываем – ничего не получается! Главное, непонятно, почему! Мы никогда её в таком духе не воспитывали! Знаете, как бывает у других? Всё позволяют детям, просто абсолютно всё… дети уже на голову садятся, а родителям - хоть бы хны, так и надо… У нас такого никогда не было, мы никогда ни капризов не поощряли, ни этого… эгоизма! И всё равно она растёт вот такой вот упёртой… чтобы всё было только, как она хочет, и больше никак! Тут уже, видимо, гены, тут ничего не поделаешь….

Кира сидит под столом, слушает и отрешённо улыбается. По её виду никак нельзя предположить, что это своевольный, капризный, истеричный ребёнок. Видимо, все эти пороки спрятаны где-то глубоко внутри и вылезают на свет божий только при общении со сверстниками. А со мной, например, она ведёт себя неизменно открыто и дружелюбно, почти не дичится, не капризничает и много разговаривает. Говорит она исключительно о прочитанных книгах и больше ни о чём. Когда я пытаюсь низвести беседу на какие-то хотя бы относительно бытовые темы, она тут же сникает и замыкается в себе. Похоже, что этот мир для неё так же призрачен и тягостен, как для наркомана в перерывах между дозами. Зато после новой «дозы» её щёки розовеют, глаза радостно расширяются, и она, волнуясь и захлёбываясь, пытается утянуть и меня туда же, в свою счастливую потусторонность, и походя радуется тому, что я тоже приобщена и тоже понимаю, о чём речь.

Любопытно, что детские книжки её почти не занимают. Мои попытки всучить ей что-нибудь вроде «Ордена Жёлтого Дятла» или «Эмиля из Лённиберги» закончились провалом. Зато Капитан Блад, который до сих пор почему-то проплывал на своей «Арабелле» мимо неё, привёл её в такой экстаз, что мне пришлось принести и показать ей старый фильм с Эролом Флинном». После этого она целый вечер ходила, как пьяная, и так сияла глазами, что я боялась, как бы она не подожгла случайной искрой занавески. Похоже, что хитрый ирландец потеснил в её сердце даже графа Монте-Кристо, который, судя по всему, до сих пор царил там безраздельно. Старенький двухтомник Дюма в красном узорчатом переплёте, весь замусоленный и зацелованный до дыр, всегда лежит у неё рядом с кроватью и, по-моему, не шутя её ревнует.

— А ничего, что граф так жестоко отомстил своим врагам? Тебя это не смущает?

— Он не отомстил! – При малейшем волнении она начинает тяжело, со всхлипом дышать, и вся так напрягается, что мне делается не по себе. – Он просто всем рассказал, всему миру, какие они подлецы и мерзавцы! Они же не только его… они много чего плохого сделали! Они всем людям только и знали, что вредили! А все молчали, потому что боялись! А граф, он один не боялся, не потому что он богатый, а потому что он храбрый и честный, и он в тюрьме сидел четырнадцать лет – совсем один , с Аббатом только… а так – один вообще! После этого ничего не страшно, поэтому он и не боялся!

Она меня совсем не стесняется. Почему-то я вызываю у неё почти безграничное доверие. От её фантазий, которые она мне время от времени поверяет, веет не то достоевщиной, не то ещё чем-то таким же тревожным и тягостным

— Кира, скажи… А кем бы ты хотела стать в будущем? Ну, когда вырастешь? Ты ещё об этом не думала?

— Думала. Я всё время думаю. Знаете, о чём? Чтобы… когда я буду классе в восьмом или в девятом… чтобы я начала худеть.

— Кира, детка! Да ты и так, как тростинка! Зачем тебе ещё худеть?

— Чтобы уж совсем исхудать! – (Мечтательно, с большим удовольствием)- И чтобы все заметили и говорили: «Как ты похудела! Скажи, у тебя какая диета?» А потом чтобы я пришла к учительнице… тогда уже не Лидия Васильевна будет, а другая… Пришла бы и сказала: «Всё, я ухожу из школы. Я переезжаю в другое место». А учительница тогда спросит: «Куда? К маме за границу?» А я скажу: «Нет. Ещё дальше». И уйду. И больше не вернусь. И тогда она поймёт… и все поймут… что я просто смертельно больна , и что мне совсем-свосем недолго осталось!

— Поймут и начнут тебя жалеть?

— Не-ет! Они никого не жалеют. Да мне и не надо… Я просто поживу ещё немножко, а потом лягу и буду умирать… И все будут плакать, а мне будетрадостно-радостно!

— Отчего радостно-то? Думаешь, что там лучше, чем здесь?

— Не-ет! Там нету ничего, я точно знаю! Я один раз уже болела, очень сильно, в больнице, и уже совсем почти умерла, и сперва мне было так хорошо , а потом – раз! – и всё исчезло ! И стало ещё лучше, потому что уже ничего не было, совсем… А потом меня всё-таки вылечили, и я очнулась. Но всё равно – знаете, как было хорошо, пока ничего не было!

— Кира, а твоих родных тебе разве не будет жалко?

— (Беззаботно, без малейшей грусти в голосе) Будет. Но это же сперва, и это недолго…. А потом я же уже всё равно не буду чувствовать ничего.

— Но разве это хорошо?

— (С большим чувством) Очень! Знаете, как хорошо? Я очень-очень хочу, чтобы так всё было, и больше никак!

Бабушки слышат весь разговор от первого до последнего слова и – он опять-таки ничуть их не тревожит.

— Ну, мало ли какие у них фантазии! – снисходительно говорит мне ГБ. – Я тоже в детстве мечтала, чтобы меня фашисты расстреляли…. Дети есть дети, они вечно что-то такое выдумывают. Не стоит обращать внимания!

Наверное, это мудро.

Но мне всё равно не по себе.

Май 2011 г.

«Да, я действительно должен прожить жизнь так, как если бы в конце мира меня ожидал Христос, и, однако, я вовсе не испытываю особой уверенности в Его существовании.Верить – не значит видеть. Как и всякий другой, мне думается, я движусь среди теней веры». (Пьер Тейяр де Шарден)

Курсив мой. Восторг и недоумение – тоже мои.

Верить Христу, не веруя в Христа. Иметь мужество или глупость не сойти с пути и пройти его до конца, вовсе не испытываю особой уверенностив том, что в конце его – свет, а не тупик. Бродить в тумане, зная, что он так и не рассеется. Принять условия игры и честно отыграть до конца, понимая, что на финише не будет никакой награды. Ничего не зная о вечности, ощущать себя так, как будто ты сам и есть она. Не умея жить надеждой на встречу с Создателем после смерти, жить так, как будто не расставался в Ним с самого рождения. Самообман? Иллюзия? Притворство? Похоже, что дорогого стоят эти иллюзии и это притворство. Потому что верить в Христа и не быть при этом христианином – это не штука, на это все мы горазды. А вот утратить (или так и не обрести) веру и остаться христианином, хотя это уже не имеет решительно никакого смысла, – вот на это, дорогие мои, способны немногие. По крайней мере, у меня не получается.

Можно возразить, что отец Тейяр имел в виду не совсем это. Но мне кажется, что и это – тоже. По крайней мере, теперь я вижу, что искать чёрную кошку в тёмной комнате, зная, что её там нет, - не такое уж бесполезное занятие. Потому что мы-то, положим, знаем, что её там нет, а вот знает ли об этом кошка – это большой вопрос.