Глава VII. Магическое заклинание 6 страница

Лоренцо и дон Рамирес остались в подземелье.

Посовещавшись о том, что им следует предпринять, они условились, что, не теряя времени, солдаты разделятся на два отряда: с одним дон Рамирес прочешет подземелье из конца в конец, а Лоренцо в это время с другим отрядом проникнет в глубь подземелья.

Устроив все таким образом и разделив факелы, дон Рамирес устремился к подземелью. Он уже спустился на несколько ступенек, когда услышал, что из подземелья бегут люди. Удивленный, он быстро поднялся обратно.

— Вы слышите шаги? — спросил Лоренцо. — Пойдем навстречу, они, кажется, движутся с этой стороны.

В этот момент пронзительный крик заставил его ускорить шаги.

— На помощь, на помощь! Ради Бога! — кричал голос, мелодичность которого заставила сердце Лоренцо сжаться от ужаса.

Он полетел на этот крик как молния. За ним, с той же быстротой, помчался дон Рамирес.

Глава XI. Насилие

И крикнут все тогда:

— Ты опоздал, о трус! Умри.

Пришел твой срок[8].

Шарль Бодлер

В то время, как в нескольких шагах от него происходили все эти ужасные сцены, Амбросио, целиком поглощенный своими подлыми планами, с нетерпением ждал момента, когда можно будет спуститься в подземелье.

Матильда, подучившая его воспользоваться снотворным снадобьем, подсчитала, что оно перестанет действовать не раньше часа ночи. Праздник святой Клары таким образом окажется очень кстати, чтобы позволить Амбросио совершить свое преступление в полной безопасности. Монахи и монахини в это время будут участвовать в процессии, и никто не посмеет этим пренебречь. Он сумеет уклониться от обязанности идти во главе своей братии, и отец Паблос его заменит. И в то же время он не сомневался, что в этих удаленных камерах, где любая помощь просто невозможна, разлученная со всем миром, Антония наконец сама отдастся ему. Мысль о той привязанности, которую она всегда выказывала ему, поддерживала в нем эту надежду, но если бы она его оттолкнула, он был готов идти на все, вплоть до насилия, если это будет необходимо, и все отвращение, которое мог в нем вызвать этот поступок, шло бы не от стыда или сострадания, но от искренней и горячей любви, которую он, несмотря ни на что, питал к ней, да еще от того вида тщеславия, которое толкает мужчину соглашаться с женскими слабостями тогда, когда они совпадают с его собственными желаниями.

Когда монахи покидали монастырь, звонили полночь. Матильда находилась среди певчих и руководила пением. Предоставленный наконец самому себе и убедившись, что не осталось ни души, которая могла бы шпионить за ним или застать его врасплох, Амбросио поспешил к западной галерее. Спустя несколько минут он уже подошел к склепу. Остановившись перед ним, он очень внимательно огляделся, прекрасно понимая, что его дело не нуждается в свидетелях. Пока он осматривался, до него долетел мрачный крик орлана, ворвавшийся в высокие окна монастыря. Он смешался с порывами ветра, время от времени доносившими далекие звуки священных песнопений. С бьющимся сердцем Амбросио открыл дверь и углубился в длинные переходы, следуя указаниям Матильды.

После довольно длительных бесплодных блужданий его лампа наконец осветила дверь отдельного склепа, где находилось тело его спящей возлюбленной. Он был вооружен вагой и киркой, но вскоре понял, что эти инструменты ему совершенно не нужны; могила не была закрыта, и когда он потянул решетку на себя, она легко поддалась. Амбросио поставил лампу и тихо склонился над могилой. Неподвижное белое тело спящей Антонии покоилось между двумя совершенно сгнившими трупами. Живой румянец, предвестник близкого пробуждения, окрашивал ее щеки. Обернутая в саван, тоненькая и застывшая, она, казалось, улыбается всем этим мрачным вещам, окружающим ее. Оглядывая эти скелеты, уложенные рядами, эти отвратительные трупы, которые некогда, без сомнения, блистали грацией и красотой, Амбросио не смог отогнать мысль об Эльвире, которую он сам привел к этому состоянию, и воспоминание о собственном преступлении на несколько минут заволокло его рассудок; он вдруг почувствовал тяжесть самых мрачных предчувствий, но та безнадежность, которую эти предчувствия вызвали, только еще больше укрепила его в своей решимости немедленно воспользоваться плодами своего преступления.

— Это все из-за тебя, роковая красота, — прошептал он, оглядывая тело Антонии. — Из-за тебя я стал убийцей, и даже образ самого ада не смог меня удержать. А потому не жди от меня ни жалости, ни милосердия. Ни твоя невинность, ни эти руки, протянутые ко мне, как к своему спасителю, ни необъяснимая нежность твоего голоса, ни вид этих блестящих глаз, обращенных ко мне с самой горячей мольбой, ни мысль о непомерном горе, — ничто уже не сможет стать преградой для меня, и раньше чем наступит день, клянусь, ты будешь моей.

Говоря это, он поднял ее из могилы, сел на каменную скамью и, обхватив ее, стал с нетерпением отыскивать признаки воскрешения. Ему с большим трудом удавалось держать себя в руках, чтобы дождаться, когда она наконец очнется. Сила его желаний увеличивалась с каждым препятствием, которое ему приходилось преодолевать, и подогревалась долгим воздержанием, потому что, как только он отрекся от своих прав на любовь Матильды, она окончательно изгнала его из своих объятий.

— Я не проститутка, Амбросио, — сказала она ему, когда в порыве желаний он стал просить ее вернуть ему свою благосклонность более настойчиво, чем обычно. — Вы перевели меня в ряд просто друзей, и теперь я отказываюсь снова становиться вашей любовницей, а потому прекратите донимать меня вашими желаниями, которые меня оскорбляют. Когда ваше сердце принадлежало мне полностью, я воспаряла в ваших объятиях; это счастливое время ушло, я вам теперь безразлична, и уже не любовь, а потребность толкает вас ко мне. Я не уступлю ни одной просьбе, если она оскорбительна для моей гордости.

Таким образом, эти шлюзы для Амбросио были закрыты; а поскольку для него было невозможным удовлетворить свои желания где-то на стороне, а привычка стала уже необходимостью, его похотливость стала приближаться к безумию. От его любви к Антонии осталось только грубое влечение, которое навсегда должно исчезнуть после удовлетворения. Он пылал от желания обладать ею, и могильный мрак, одиночество, которое окружало их, сопротивление, с которым ему предстоит столкнуться и которое надо победить, — все обостряло огонь его желаний. Тут он почувствовал, что жизнь понемногу возвращается в тело девушки — биение сердца стало более отчетливым, кровь прилила к щекам, ее губы шевельнулись и внезапно она открыла глаза, еще неподвижная и не совсем освободившаяся от действия сильного наркотика, но сразу же снова их закрыла. Амбросио, прислушиваясь к ее дыханию, не упустил ни одного ее движения; убедившись, что она полностью ожила, он судорожно прижал ее к себе и запечатлел на ее губах долгий поцелуй. Грубости этого действа было достаточно, чтобы окончательно рассеять ту дымку, что еще обволакивала мозг Антонии.

Стянутая повязками, в которые была запелената, она выпрямилась насколько смогла и села, окидывая все вокруг обезумевшим взглядом. Неожиданные предметы, со всех сторон окружающие ее, могли внести только большую сумятицу в ее мысли. Ее заблудившееся воображение напрасно искало что-нибудь, на чем можно было бы остановить взгляд; ее руки оставались связанными; раз или два она качнула головой и еще раз окинула взглядом склеп. Наконец ее глаза остановились на лице настоятеля.

— Где я? — резко спросила она. — Кто меня привел сюда? Где моя мать? Мне кажется, я ее видела! Сон, ужасный сон мне сказал… Но где я, где же я наконец? Я должна уйти, вы не можете держать меня здесь!

Она сделала новую попытку встать, но монах ее удержал:

— Успокойтесь, очаровательная Антония. Вам ничто не угрожает. Положитесь на меня. Почему вы смотрите на меня так пристально? Вы не узнаете меня? Вы не узнаете вашего друга Амбросио?

— Амбросио? Мой друг?.. Ах да, я вспоминаю. Но почему я здесь? И что делаете здесь вы, со мной? О! Флора советовала мне быть осторожнее. Что означают здесь все эти гробы, могилы, скелеты? Я боюсь, Амбросио! Уведите меня! Здесь все напоминает мой ужасный сон: мне казалось, что я была мертвой и лежала в гробу! Добрый Амбросио, уведите меня отсюда! Вы не хотите? О! Не хотите? Не смотрите на меня так, ваши горящие глаза пугают меня! Пощадите меня, отец мой, пощадите меня, ради Бога!

— Зачем эти страхи, Антония? — говорил настоятель, прижимая ее к себе и осыпая ее грудь ласками, которых она тщетно пыталась избежать. — Что же вы пугаетесь меня? Того, кто вас обожает? Какая разница, где вы? Это кладбище для меня — храм любви, эта темнота — только необходимая тень, тайна которой укроет наши радости! Вот о чем думаю я и о чем должна думать моя Антония! Да, обожаемая девочка! Да, в ваших венах загорится огонь, который горит в моих, и вы удвоите мои восторги, разделив их!

Говоря это, он снова начал осыпать ее ласками, в нетерпении предаваясь все более двусмысленным вольностям. Несмотря на все свое неведение, Антония почувствовала опасность. Она вырвалась из рук настоятеля; ее повязки упали, а поскольку другой одежды, кроме савана, у нее не было, она завернулась в него.

— Оставьте меня, отец мой, — закричала она; ее добродетельное негодование сдерживалось ужасом полного одиночества. — Зачем вы привели меня в это место? Один его вид приводит меня в ужас. Уведите меня отсюда, если в вас есть хоть малость жалости и человеколюбия. Позвольте мне вернуться в дом, который я покинула, сама не знаю каким образом! Оставаться здесь еще хоть минуту — я не хочу и не обязана!

Решительный тон, которым она говорила, очень удивил монаха, но никакого другого впечатления, кроме удивления, не произвел. Он взял ее за руку, силой усадил к себе на колени и, глядя на нее с едва сдерживаемым сладострастием, ответил:

— Успокойтесь, Антония, и поймите, что всякое сопротивление напрасно. Я не хочу больше скрывать от вас, какой огонь сжигает меня. Вы умерли для всех, кроме меня, которому вы принадлежите телом и душой; никто не знает, где вы находитесь, вы полностью в моей власти, и всякое ваше сопротивление будет только сильнее раздражать меня. Я должен удовлетворить свои желания, иначе я умру. Но я хочу быть обязанным своим счастьем только вам, моя очаровательная девочка, моя обожаемая Антония! Позвольте мне открыть для вас наслаждения, которых вы еще не знаете, дать вам почувствовать в моих объятиях радости, которые я хочу вкусить в ваших. Нет, эта борьба — ребячество! — воскликнул он, видя, как она отталкивает его ласки и пытается освободиться от его объятий.

— Вам не на что надеяться! Ни небо, ни земля не смогут вас вырвать из моих объятий. Впрочем, зачем откладывать эти радости, такие сладкие, такие волнующие? Нас никто не видит, наша связь будет тайной для всех; любовь и случай приглашают нас отпустить узду наших страстей; уступите им, моя Антония, уступите им, моя очаровательная девочка! Обнимите меня своими ласковыми руками, соедините ваши губки с моими. При всех этих дарах неужели природа отказала вам в самом дорогом — в чувстве сладострастия? О, это невозможно! Каждая ваша черточка, ваши взгляды, ваши жесты — все говорит о том, что вы созданы для того, чтобы дарить и наслаждаться счастьем! Не смотрите на меня этими умоляющими глазами; спросите у ваших прелестей, они вам скажут, что я непроницаем для молитв. Могу ли я оставить эти сокровища и позволить восхищаться ими другому? Эти груди, которые волнуются, такие округлые, такие полные, такие упругие? Эти члены, такие белые, такие совершенные; эти губы, полные такой проникновенной нежности? Нет, Антония, никогда! Я клянусь в этом поцелуем, и еще одним, и сюда, и вот сюда!

С каждой минутой монах становился все смелее. Что касается Антонии, то и вид склепа, и мрачный свет лампы, и предметы, на которые без конца натыкался ее взгляд, — все это мало способствовало тому, чтобы она решилась следовать совету сладострастника. Хотя она уже отчаялась быть услышанной, тем не менее она продолжала кричать, затем в изнеможении, задыхаясь, она упала на колени и снова начала просить и умолять; эта попытка имела не больше успеха, чем предыдущая, напротив, воспользовавшись преимуществом этого положения, соблазнитель упал рядом с ней, он прижал ее к себе, почти мертвую от ужаса и изнуренную борьбой; он заглушил ее крики своими поцелуями, подавил ее последние силы, шаг за шагом приближаясь к цели, и в порыве желания сжал и смял все ее тело, такое нежное. Не обращая внимания на слезы, крики и мольбы, он в конце концов овладел ею и отпустил свою жертву только тогда, когда обесчестил окончательно.

Едва его сладострастие было удовлетворено, он пришел в ужас от самого себя и тех гнусных средств, которыми воспользовался; даже избыток собственного любострастного пыла теперь вызывал у него тошноту, а тайный голос говорил ему, насколько непростительно преступление, которое он только что совершил. Он резко поднялся. Та, к которой некогда толкал его чрезмерный аппетит, вызывала в нем только чувства отвращения и ярости. Несчастная лишилась чувств раньше, чем ее бесчестие завершилось; она вернулась к жизни, чтобы убедиться, насколько ее несчастье непоправимо. Она лежала на земле в немом отчаянии; слезы, не переставая, медленно катились по щекам, и изредка ее грудь сотрясалась рыданиями. Подавленная горем, она некоторое время находилась в этом состоянии одуряющей инертности. Наконец она с трудом поднялась и, дотащившись до двери на подгибающихся ногах, хотела выйти из склепа.

Звук ее шагов вывел монаха из его мрачной апатии; поднявшись с могилы, на которой он сидел, подняв глаза, блуждающие по находившимся там гниющим останкам, он пошел следом за жертвой своей жестокости. Он настиг ее, схватил за руку и грубо толкнул обратно в склеп.

— Куда вы идете? — закричал он сурово. — Немедленно вернитесь.

Его свирепый вид стал для Антонии новым ударом.

— Что еще вам надо? — тихо спросила она. — Разве вам недостаточно моего падения? Разве я не потеряна, не потеряна навсегда? Ваша жестокость не удовлетворена? Или я еще не дошла до конца своих мук? Дайте мне уйти, дайте мне вернуться к себе и спокойно оплакивать свое несчастье и свой стыд!

— Вернуться к себе? — повторил монах с жестокой и презрительной иронией; и вдруг в нем поднялась ярость: — Что? Для того, чтобы вы рассказали обо мне всем, рассказали как о лицемере, предателе и соблазнителе; чтобы вы представили меня как чудовище жестокости, распутства, вероломства! Нет! Нет! Нет! Я понимаю всю серьезность своей вины, и ваши жалобы будут слишком справедливыми, а моя вина — слишком очевидной. Вы не выйдете отсюда, чтобы рассказать в Мадриде, что я злодей, ибо на моей совести преступления, которые отнимают у меня надежду на милосердие Господа! Несчастная! Вы теперь приговорены, обречены оставаться здесь, со мной, среди этих открытых могил, этих мрачных призраков, этих отвратительных гниющих тел! Да, вы останетесь здесь и будете свидетелем моих мук. Вы увидите, что такое быть добычей ужасов отчаяния и умирать среди богохульства и проклятий! И кому я обязан всеми этими бедами? Кто увлек меня к преступлениям, одно воспоминание о которых вызывает отвращение в моем сердце? Роковая обольстительница, не твоя ли красота? Не твоя ли вина, что я скатился к подлости? Не ты ли сделала из меня клятвопреступника, соблазнителя, убийцу? И даже сейчас, в эту минуту, этот ангельский взгляд не запрещает ли мне верить в милосердие Господа? О! Когда я окажусь перед его судом, одного этого взгляда будет достаточно, чтобы меня приговорить! Вы скажете моему Судье, что вы были счастливы, пока я вас не увидел, что вы были невинны, пока я вас не осквернил! Вы придете со слезами на глазах, мертвенно бледная, поднимете руки, умоляя точно так же, как вы просили пощады, в которой я вам отказал! Увы, я не сомневаюсь больше в своей вечной гибели! Увы, тень вашей матери явилась, чтобы кинуть меня туда, где демоны, пламя, фурии и вечные муки, и именно вы обвините меня, вы станете причиной моей бесконечной агонии, вы, несчастная, вы! Вы!

Он кидал эти слова гремящим голосом, сжав руку Антонии так, что едва не сломал ее, и одновременно топал ногами с яростью, граничащей с безумием.

Думая, что он потерял рассудок, Антония, испуганная, упала на колени. Она протянула к нему руки, умоляя, но голос изменил ей, и она не смогла издать ни звука. Наконец с трудом выдохнула:

— Пощады! Пощады!

— Тихо! — крикнул настоятель куда-то в сторону.

Он бросился на землю. Затем, вскочив, стал с диким видом ходить по склепу взад и вперед. Она, дрожа, издали следила за ним. Ее глаза от ужаса готовы были выскочить из орбит. Казалось, он задумал какую-то страшную месть, и она подумала, что пришел ее последний час. Но она думала о нем хуже, чем он был в действительности. Желания, которые толкнули его на преступление, не оставили следа в его душе, и за все золото Индии он не решился бы снова попытаться овладеть ею. Все его существо восставало против этой мысли, и он готов был на все, что угодно, лишь бы стереть из памяти недавнюю сцену. По мере того как угасала его дьявольская ярость, он почувствовал, что в нем пробивается жалость, и ему захотелось сказать Антонии что-нибудь утешительное, но он не знал, что именно, и продолжал просто смотреть на нее с чувством мрачного оцепенения. Она, оказавшись в такой безвыходной ситуации, так глубоко погрузилась в свое горе, что, казалось, не во власти человека было вывести ее из этого состояния. Что мог он сделать для нее? Из-за него она потеряла душевный покой, ее счастье было непоправимо разрушено, она была отделена от общества живых, и он никогда бы не осмелился вернуть ее обратно. Он понимал, что, если она вернется в мир, совершенное им злодеяние будет раскрыто и ему не удастся избежать наказания; сознание собственных преступлений тяготило его, а смерть представлялась ему ужасней вдвойне. Даже если он возвратит Антонию в мир и сумеет избежать предательства, какая жалкая участь ждет ее! Она не сможет выгодно устроиться, будет вечно нести свой позор и будет обречена на несчастья и одиночество до конца своих дней. При таком выборе он принял решение, гораздо более ужасное для нее, но которое, по крайней мере, гарантировало его безопасность: ее должны были продолжать считать мертвой; он будет держать ее пленницей в этой мрачной тюрьме, где, конечно, будет навещать ее каждый день, приносить ей еду и плакать вместе с ней. Это несправедливо и жестоко, но другого средства помешать Антонии обнародовать ее собственный позор у него не было; если он ее отпустит, он не сможет рассчитывать на ее молчание: он слишком жестоко ее оскорбил, чтобы надеяться на прощение. Впрочем, само ее появление после «смерти» вызовет всеобщее любопытство, и сила ее страданий помешает ей скрыть причину. Итак, он решил окончательно оставить ее пленницей в этом склепе.

Он подошел к ней, несколько смущенный, и поднял ее с земли. Взяв ее руку, он почувствовал, как та дрожит, и тотчас выпустил ее, как если бы коснулся змеи. Казалось, природа отступила перед этим прикосновением; его одновременно и притягивало к ней, и отталкивало, и он был не в состоянии дать себе отчет ни в одном из этих чувств. В ее взгляде было нечто, что пронизывало его ужасом, и хотя его разум еще не оценил этого, в его душе уже открывалась бездонная глубина его преступления. Прерывающимся голосом, но с такой мягкостью, какую он только смог ему придать, так тихо, что его едва было слышно, глядя в сторону, он попытался утешить ее в несчастье, которое уже нельзя было исправить; он уверял ее в искренности своего раскаяния, в том, что он с радостью бы оплатил каплями своей крови каждую слезинку, пролитую ею. Убитая горем, заплаканная, Антония слушала его в немом отчаянии, но когда он объявил, что она останется в склепе, среди этого смрада и мерзости, где сама смерть кажется гораздо привлекательнее, она внезапно словно очнулась. Влачить жалкую жизнь в тесной отвратительной камере, где единственным свидетелем этого существования будет собственный похититель; находиться в постоянном окружении трупов и вдыхать воздух, зараженный их разложением, никогда больше не видеть света, не вдыхать чистого воздуха, — эта мысль так ужасно поразила ее рассудок, и отчаянье, которое она испытала, было таким сильным, что она дала монаху возможность восторжествовать. Она снова упала на колени и стала просить о милости в самых трогательных и настойчивых выражениях; она обещала, что, если он отпустит ее на свободу, она скроет от всех насилие, которому подверглась, и объяснит свое возвращение такими причинами, которые ему покажутся подходящими, а для того, чтобы на него не пало ни малейшего подозрения, она согласна немедленно покинуть Мадрид. Ее просьбы были такими горячими, что произвели на настоятеля именно такое впечатление, которого она желала. Он подумал, что поскольку она больше не вызывает у него желания, не имеет смысла держать ее взаперти, как он вначале хотел: это только бессмысленно увеличит величину страданий, которые она переносит из-за него, и если она будет верна своему слову, то будет ли она в тюрьме или на свободе, ему нечего будет бояться ни за свою жизнь, ни за свою репутацию; с другой стороны, он побаивался, что в своем горе Антония сделает это, сама того не желая, или что ее крайняя простота и неспособность лукавить позволят кому-нибудь достаточно ловкому проникнуть в ее тайну. Какими бы обоснованными не были его опасения, сочувствие и искреннее желание загладить свою вину, насколько это возможно, тоже склоняли его к тому, чтобы уступить мольбам несчастной мученицы. Единственное, что его еще удерживало, это сложность объяснения непредвиденного возвращения Антонии к жизни после ее предполагаемой смерти и публичного погребения. Он перебирал в уме различные возможности обойти эти препятствия, когда услыхал торопливые шаги: дверь склепа открылась, и к нему подбежала Матильда, испуганная, растерянная и не пытающаяся даже это скрывать.

Увидев входящего незнакомца, Антония радостно вскрикнула, но ее надежда на помощь была недолгой; тот, кого она приняла за послушника, не выразил ни малейшего удивления, обнаружив женщину наедине с настоятелем в таком странном месте и в столь неурочный час, он даже не взглянул на нее.

— Амбросио, что будем делать? Мы пропали, если сию минуту не найдем средства остановить бунт; монастырь Святой Клары в огне, аббатиса только что растерзана народом; наш монастырь уже под угрозой. Обезумевшие от криков толпы, монахи повсюду ищут вас. Им кажется, что одного вашего присутствия будет достаточно, чтобы успокоить умы и погасить страсти; никто не знает, что с вами, и ваше отсутствие вызывает повсюду удивление и отчаяние. Я воспользовалась общим замешательством и прибежала, чтобы предупредить вас об опасности.

— Самое простое, — ответил настоятель, — это мне сейчас же вернуться в свою келью и отыскать какой-нибудь предлог, оправдывающий мое отсутствие.

— Слишком поздно, — кинула Матильда, — в подземелье полно солдат. Лоренцо де Медина и несколько офицеров Инквизиции прочесывают все склепы и занимают все переходы; бежать — значит попасть к ним в руки! Вас будут спрашивать, почему вы так поздно оказались здесь в подземелье, найдут Антонию — и все погибло.

— Лоренцо де Медина? С офицерами Инквизиции? Что они делают здесь? Не меня ли они случайно ищут? Насколько я знаю, я пока вне подозрений. Да говорите же, Матильда, говорите, умоляю вас!

— Если они пока не думают о вас, то скоро подумают; ваш единственный шанс — находиться как можно дальше от этого склепа, но как это сделать? Его дверца достаточно хитроумно спрятана, вполне возможно, они пройдут мимо, не заметив ее, и мы сможем оставаться здесь, пока они не закончат свои поиски.

— А Антония? Если инквизиторы приблизятся и услышат ее крики…

— Для этого ей надо закрыть рот! — запальчиво бросила Матильда и, достав кинжал, бросилась к жертве.

— Стойте, остановитесь, несчастная! — воскликнул Амбросио, отнимая у нее уже занесенный кинжал. — Что вы делаете? Вы не подумали, что несчастная уже достаточно настрадалась из-за ваших гибельных советов? Почему Господу было не угодно, чтобы я никогда им не следовал и никогда вас не встречал!

Взгляд, который бросила Матильда в ответ на его брань, пронзил темноту, словно вспышка молнии.

— Бессмысленная ссора! — воскликнула она тоном, полным такого гнева и достоинства, который мгновенно привел его в замешательство: он почувствовал в ее позе скрытую угрозу, в смысл которой ему не хотелось вдаваться.

— Вы еще не решаетесь отнять у нее жизнь, оскверненную вашими же стараниями, жизнь, которая отныне может быть только в тягость? Ну так пусть она живет, чтобы вы могли убедиться в собственном безумии! Хватит! Я предоставляю вас вашей несчастной судьбе и разрываю наш союз! Тот, кто дрожит от страха, боясь совершить такое незначительное преступление, не заслуживает моей защиты. Слушайте, слушайте, Амбросио! Вы не слышите шагов солдат? Они идут, и ваша участь решена!

Говоря это, она вдруг изменилась в лице, и монаху показалось, что все самые гнусные, низкие страсти, которые сдерживались до сих пор, прорвались теперь кровавым фонтаном. Вдруг в склеп ворвался пугающий свет, открывая для Амбросио самые страшные перспективы.

— Смотрите же, кто идет, — сказала монаху Матильда, — ЧЕРЕЗ ДВЕРЬ, КОТОРУЮ Я ЗАБЫЛА ЗАКРЫТЬ!

В полумраке подземелья уже отчетливо отдавался звук торопливых шагов.

Амбросио ринулся к двери, от секрета которой зависело его спасение и которую Матильда действительно забыла закрыть. Не успел он еще дойти до двери, как Антония со скоростью стрелы пересекла порог и полетела туда, откуда исходил шум. Услышав, что Матильда произносит имя Лоренцо, она решила сделать последнюю попытку и добраться до него; через открытую дверь шум шагов доносился все более и более отчетливо; она собрала последние силы и раньше, чем Амбросио понял, что она задумала, обогнала его и побежала на звуки голосов.

Придя в себя от неожиданности, настоятель бросился за ней вдогонку. Напрягая все силы, Антония попыталась бежать быстрее. С каждым мгновением враг приближался, она слышала его шаги за спиной, затем затылком почувствовала его дыхание. Он настиг ее; запустил руку в ее развевающиеся локоны и попытался утащить ее обратно в склеп. Антония сопротивлялась изо всех сил; она обхватила руками один из столбов, поддерживающих свод, и громко звала на помощь. Напрасно настоятель пытался заставить ее замолчать.

— На помощь! — отчаянно кричала она. — На помощь! На помощь! Ради Бога!

Шаги солдат мгновенно перешли в настоящий галоп. Они раздавались все отчетливее и громче с каждой секундой, и в каждое мгновенье настоятель готов был увидеть инквизиторов. Антония с отчаянием сопротивлялась, и он заставил ее замолчать самым ужасным и самым бесчеловечным образом. У него в руке еще оставался кинжал Матильды. Не давая себе времени на размышление, он поднял руку и дважды погрузил кинжал в грудь Антонии! Слабо вскрикнув, она упала. Монах попытался ее унести, но она застревала у колонн, и в тесноте нести ее было очень тяжело. В этот момент на стенах заиграл свет приближающихся факелов. Боясь быть обнаруженным, Амбросио был вынужден бросить свою жертву и побежал к склепу, где оставил Матильду.

Но его заметили. Дон Рамирес, подбежавший первым, увидел на земле женщину, истекающую кровью, и мужчину, пытающегося убежать: его спешка и смятение выдавали в нем убийцу. Дон Рамирес и несколько солдат тотчас бросились за ним в погоню, тогда как остальные, вместе с Лоренцо, окружили раненую незнакомку. Они кое-как приподняли ее, поддерживая со всех сторон. От боли она лишилась чувств; но вскоре стала подавать признаки жизни: медленно открыла глаза и, подняв голову, откинула назад свои густые волосы, которые до этой минуты скрывали ее лицо.

— Боже всемогущий! Это Антония!

С этим криком Лоренцо подскочил к стражникам и подхватил ее на руки.

К несчастью, хоть и направляемый неверной рукой, кинжал все же достиг цели. Раны были смертельными, и Антония чувствовала, что умирает; но те немногие минуты, что ей еще оставались, были минутами блаженства.

Горе, отразившееся на лице Лоренцо, страстность его жалоб, его беспокойство, бесконечные вопросы о ее ранах, — все убеждало Антонию, что ей принадлежит вся его любовь. Она воспротивилась, когда ее захотели вынести наружу, из страха, что любое движение может ускорить ее смерть: она не желала терять ни одной минуты из тех, которые приносили ей новые доказательства любви Лоренцо и давали возможность убедить его в своем чувстве. Она сказала, что не будь осквернена, то могла бы оплакивать свою близкую кончину, но для нее, обесчещенной и опозоренной, смерть — это счастье: она никогда не смогла бы стать его женой, а потеряв эту надежду, решила умереть без вздоха сожаления. Она просила его быть мужественным, умоляла не предаваться бесполезной скорби и заявила ему, что он теперь — единственный, с кем ей жаль расставаться. Скорее усиливая, нежели облегчая боль Лоренцо этими нежными словами, она продолжала говорить с ним до последнего мгновения. Ее голос ослаб и скорее напоминал дыхание; темное облачко заволокло взгляд; сердце стало биться медленно и неровно; каждый миг, казалось, говорил, что конец близок.

Она лежала, опустив головку на грудь Лоренцо, и ее губы продолжали шептать ему слова утешения. Она замолчала, когда башенные часы монастыря начали отбивать время. Внезапно глаза Антонии вспыхнули небесным огнем, казалось, в ее тело вернулись сила и жизнь: она приподнялась на руках своего возлюбленного и воскликнула:

— Три часа! Матушка, я иду!

Затем она скрестила руки и умерла. Лоренцо в отчаянии наклонился над ней. Он обливал слезами лицо своей невесты, которая, казалось, еще улыбается ему с той стороны могилы, и упрямо отказывался расстаться с трупом. Наконец силы изменили ему, и он, почти такой же бездыханный, как несчастная Антония, позволил увести себя из подземелья и перенести во дворец Медина.