Исчезнувшее постановление о казни

12 июня – на следующий день после решетки – состоялось… Вернувшийся из Москвы Голощекин собрал заседание Исполкома Уральского Совета.

Нет, ни слова не сказал верный Голощекин о своем соглашении с Москвой, о них узнал только самый узкий круг – Президиум Уралсовета. Рядовые же члены Совета были уверены: сегодня они сами должны принять решение о судьбе Романовых. Подходили белые. Каждый понимал, что может значить в его жизни это решение.

И все-таки единогласно они приняли это Постановление. Постановление Уралсовета о казни…

Исполнение Постановления было поручено Якову Юровскому, коменданту Дома Особого назначения. Каким страшным каламбуром зазвучало теперь название дома!

«Когда-нибудь потомство соберет все документы этого великого процесса между целой нацией и одним человеком». (Из речи защитника Людовика XVI.) И вот теперь мы пытаемся собрать документы о гибели нашего монарха.

Постановление Совета о казни Романовых?

Оно исчезло! Но в наше время документы просто так не исчезают.

Почему же оно исчезло? Чтобы понять это, попробуем восстановить его текст.

Слово самому Юровскому. В своей «Записке» он напишет: «Комендант сказал Романовым, что „ввиду того, что их родственники продолжают наступление на Советскую Россию, Уралисполком постановил их расстрелять…“

Как-то уж очень не похож этот текст на риторический язык ранних лет нашей революции.

А теперь обратимся к официальной телеграмме Уралсовета о казни Романовых:

«Ввиду приближения неприятеля к Екатеринбургу и раскрытия ЧК большого белогвардейского заговора, имевшего цель похищение бывшаго царя и его семьи точка документы в наших руках постановлением президиума облсовета в ночь на 16 (? – Авт.) июля разстрелян Николай Романов точка семья его евакуирована в надежное место. По етому поводу нами выпускается следующее извещение: Ввиду приближения контрреволюционных банд красной столице Урала и возможности того запятая что коронованый палач избежит народного суда скобки раскрыт заговор белогвардейцев пытавшихся похитит его самого и его семью и найдены компрометирующие документы будут опубликованы скобки президиум облсовета исполняя волю революции постановил разстрелять бывшаго царя Николая Романова запятая виновнаго в бесчисленных кровавых насилий русского народа…»

Вот это уже похоже!

Из письма читателя Круглова А.С.:

«У моего отца хранится переписанный им текст Постановления о расстреле царя, который был расклеен по городу.

«Постановление Уралисполкома Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. Имея сведения, что чехословацкие банды угрожают красной столице Урала – Екатеринбургу, и принимая во внимание, что коронованный палач, скрывшись, может избежать суда народа, Исполнительный комитет, исполняя волю народа, решил расстрелять бывшего царя Николая Романова, виновного в бесчисленных кровавых преступлениях».

Почти дословно совпадает с телеграммой.

Таков исчезнувший текст Постановления.

Итак, клочок бумаги, который прочел Юровский в ночь расстрела, никакого отношения к официальному Постановлению Уралсовета не имел. Не только по убогой фразеологии, но и по существу дела. Юровский читал о казни Романовых, а официальное Постановление было только о казни Романова.

И 10 человек, которые должны вскоре встать рядом с Николаем в том полуподвале, расстреляны незаконно. Вот почему оно потом исчезло!

Так сразу начинает выполнять Голощекин соглашение с Москвой. Так рождалась традиция: одно Постановление – для мира, а другое, тайное, – для исполнителей.

Постановление для мира торжественно скрепили своими подписями все члены Президиума: Белобородов, Дидковский, Толмачев, Голощекин и Сафаров…

Фотография, хранящаяся в Музее Революции. На ней – подписавшие, Президиум Уралсовета: все молодые, все в папахах. Новые генералы Октября. И в центре – Бонапартом, нога на ногу – Белобородов. На обороте – торжественная дарственная надпись: «Первому командарму уральских рабочих, честному солдату революции Р. Берзину».

Латышский революционер Рейнгольд Берзин командовал в те дни фронтом против белочехов. От него и зависела судьба столицы Красного Урала.

«ВЕСТЕЙ ИЗВНЕ НИКАКИХ НЕ ИМЕЕМ»

Из дневника Николая:

«30 июня. Суббота. Алексей принял первую ванну после Тобольска. Колено его поправляется, но совершенно разогнуть его не может. Погода теплая и приятная. Вестей извне никаких не имеем».

Этой безнадежной фразой на следующий день после Постановления о казни, будто почувствовав что-то, Николай закончил дневник. Дальше идут пустые, заботливо пронумерованные им до конца года страницы.

Все эти дни она ждала. Ждала новых известий от внезапно замолчавшего «Офицера русской армии». И вслушивалась, вслушивалась в звуки за окном…

Ее дневник: «29 июня (12 июля). Постоянно слышим артиллерию, проходящую пехоту и дважды кавалерию – в течение последних двух недель. Также части, марширующие с музыкой, – это австрийские военнопленные, которые выступают против чехов (также наших бывших военнопленных), которые вместе с частями идут сквозь Сибирь. И не так далеко уже отсюда. Раненые ежедневно прибывают в город.

30 июня (13 июля). В 6.30 Бэби имел первую ванну со времени Тобольска. Ему удалось самому залезть в нее и выйти, он также сам карабкается и вылезает из кровати. Но стоять он может только пока на одной ноге… Всю ночь дождило, слышала три револьверных выстрела в ночи».

ПОСЛЕДНИЕ ТРИ ДНЯ Итак, за три дня до их конца Николай оборвал свой дневник. Она продолжала. Она довела их повесть до конца.

«1 июля (14), воскресенье. Прекрасное летнее утро. Едва проснулась из-за спины и ног… В 10.30 была большая радость – служили обедницу. Молодой священник – он приходит к нам уже во второй раз…»

Было воскресенье. И пока новый лидер страны атеист Ульянов отдыхал на даче в Кунцеве, прежний лидер страны арестант Романов получил разрешение на богослужение.

Обедницу, которую заказала Семья, пригласили служить отца Сторожева. Он уже служил однажды в Ипатьевском доме, и Юровский согласился позвать его во второй раз.

В комендантской было неряшливо, грязно, на рояле лежали гранаты и бомбы. На кровати, не раздеваясь, спал после дежурства Григорий Никулин. Юровский медленно пил чай и ел хлеб с маслом. Пока священник с дьяконом облачались, началась беседа.

– Что с вами? – спросил Юровский, заметив, что отец Сторожев все время потирает руки, пытаясь согреться.

– Я болен плевритом.

– У меня тоже был процесс в легком.

И Юровский начал давать ему советы. Он был фельдшер и любил медицинские советы. Кроме того, только он понимал величие момента: он, ученик портного, из нищей еврейской семьи, разрешает последнему царю последнюю службу. Последнюю – это он точно знал.

Когда отец Сторожев вошел в зал, Семья уже собралась. Алексей сидел в кресле-каталке, он очень вырос, но лицо его было бледно после долгой болезни в душных комнатах. Александра Федоровна была в том же сиреневом платье, в котором ее увидел отец Сторожев во время первой службы. Она сидела в кресле рядом с наследником. Николай стоял – он был в гимнастерке, в защитных брюках и сапогах. Дочери – в белых кофточках и темных юбках. Волосы у них отросли и уже доходили до плеч. Сзади за аркой стояли доктор Боткин, слуги и мальчик – поваренок Седнев.

По чину обедницы надо было прочесть молитву «Со святыми упокой». А дьякон вдруг почему-то запел.

И священник услышал, как сзади вся Семья молча опустилась на колени. Так, на коленях, встретили они эти слова: «Со святыми упокой».

Конечно же, это он первым опустился на колени. Он, царь, который всегда знал, что участь царя «в руце Божией».

И еще он знал: скоро! Совсем скоро.

На обратном пути дьякон сказал отцу Сторожеву:

– У них там что-то случилось… Они стали какие-то другие.

ЗАБОТЛИВЫЙ КОМЕНДАНТ

В эти дни часто отлучался из дома Юровский. Вместе с верх-исетским комиссаром Ермаковым он ездил в деревню Коптяки – 18 верст от Екатеринбурга. Там, недалеко от деревни, в глухом лесу, находились заброшенные шахты…

Юровский знал, что расстрел Романовых – это только начало. А потом будет самое трудное: захоронить, чтобы не нашли.

«Семья эвакуирована в надежное место…» И Юровский с Ермаковым искали здесь это надежное место.

Она: «2 июля (15), понедельник. Серое утро, дальше – вышло солнышко. Ланч

– на кушетке в большой комнате пока женщины, пришедшие к нам, мыли полы. Затем легла в кровать опять и читала вместе с Марией. Они уходили (гулять) дважды, как обычно. Все утро Татьяна читала мне духовное чтение. Я чувствую, Владимир Николаевич опять не придет. В 6.30 Бэби принял вторую ванну. Безик, в 10.15 пошла в кровать… Слышала гул артиллерийских выстрелов в ночи и несколько выстрелов из револьвера».

Владимир Николаевич – доктор Деревенко. Не мог разрешить комендант приходить ему в эти последние дни. Точнее, в предпоследний день.

Женщины, которые мыли пол в предпоследний день, рассказали потом, что пол приказали вымыть всюду: в комнатах Семьи и внизу – на первом этаже, где жила охрана. Вымыли они пол и в той комнате.

Починили электричество, поставили решетку, помыли полы… Обо всем подумал Юровский.

В эти дни завершились записи в книге дежурств караула:

«10 июля заявление Николая Романова об открытии окон для проветривания помещений, в чем ему было отказано.

11 июля. Была обычная прогулка семьи: Татьяна и Мария просили фотографический аппарат, в чем, конечно же, им было отказано комендантом».

Да, в доме был фотоаппарат. Тот самый, конфискованный у царицы, когда впервые она вошла в Ипатьевский дом. Аппарат лежал в комендантской бывшего фотографа Якова Юровского.

Сын чекиста Михаила Медведева: «Отец говорил, что в „Американской гостинице“ в эти дни было совещание. Его проводил Яков Юровский. Участие в расстреле было добровольным. И добровольцы собрались в его номере… Договорились стрелять в сердце, чтобы не страдали. И там же разобрали – кто кого. Царя взял себе Петр Ермаков. У него были люди, которые должны были помочь тайно захоронить трупы.

И главное, Ермаков был единственный среди исполнителей политкаторжанин. Это был один из самых почетных титулов среди революционеров. Отбывший каторгу за революцию!

Царицу взял Юровский, Алексея – Никулин, отцу досталась Мария. Она была самая высоконькая».

(Михаил Медведев мог считать себя обиженным. Следующий почетный титул революционера – политзаключенный. Им и был Михаил Медведев – профессиональный революционер, бывший матрос, отсидевший в царской тюрьме. Его настоящая фамилия – Кудрин; Медведев – партийный псевдоним по одному из бесчисленных паспортов во время партийной работы в Баку. С 1918 года работал в ЧК. Это было не так часто среди «старых» революционеров. Как правило, они отказывались работать в ЧК: не хотели арестовывать эсеров – сподвижников по прежней борьбе с царем.) Остальные княжны и челядь достались однофамильцу чекиста Медведева – Павлу, начальнику охраны в Ипатьевском доме, еще одному чекисту – Алексею Кабанову и шести латышам из ЧК.

Юровский договорился: ровно в полночь во двор должен был въехать грузовик. С грузовиком должен был приехать Петр Ермаков. Грузовик этот должны были забрать из гаража Совета. И заменить шофера.

За руль должен был сесть Сергей Люханов – шофер автомобиля при Ипатьевском доме. На этом грузовике и должны были увезти их трупы.

В городе было неспокойно. Юровский назначил пароли. Пароль в день казни был «трубочист».

Они обожали революционную риторику, именно «трубочист», ибо они собрались чистить грязные трубы истории…

Теперь оставалось решить, где совершить казнь. Сомнений у коменданта не было. Рядом с кладовой была та комната – он ее сразу приметил: комната выходила в глухой Вознесенский переулок. На окне ее была решетка, и окно это утыкалось в косогор. Так что комната была полуподвальная, и если зажечь свет, его совсем не будет видно на улице из-за высокого забора…

Время было голодное. Работать придется всю ночь. И Юровский разрешил монашкам из монастыря принести молоко и корзину яиц – для Алексея. И попросил получше укладывать яйца, чтоб не бились. Он позаботился обо всем.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

В тот последний свой день, 16 июля, они встали в 9 утра. Как всегда, собрались в комнате отца и матери и вместе молились.

Раньше они часто пели хором – херувимскую песнь и другие духовные песни. Но в последние дни (как отмечали стрелки охраны) они не пели.

В 9 утра, как всегда, пришел в Ипатьевский дом комендант Юровский. В 10 они пили чай, а комендант обходил комнаты – «проверял наличие арестованных».

В это же время и принесли яйца и молоко. И Юровский сообщил об этом Аликс, он был рад этой своей идее – во всяком случае, у них будет хорошее настроение. И яйца пригодятся. Потом.

На прогулку в этот день он отвел им час, как обычно. И, как всегда, они гуляли – по полчаса утром и до обеда.

На прогулке их видел охранник Якимов. Он сказал, что гуляли только царь и княжны, а Алексея и царицу он не видел.

Она не выходила и целый день провела в комнате.

Из «Записки» Юровского: «16 июля пришла та телеграмма из Перми на условном языке, содержащая приказ об истреблении Романовых. В 6 часов вечера Филипп Голощекин предписал привести приказ в исполнение».

Что это за телеграмма? И откуда это слово – «приказ»? И кто мог отдать приказ военному комиссару всей Уральской области Голощекину?

МЕХАНИЗМ РАССТРЕЛА

Еще раньше, в конце июня, когда в Москве распространился ложный слух о расстреле Николая II, от имени Совнаркома был послан запрос на Урал. Полученный ответ – «Все сведения об убийстве Николая Романова – провокация»

– пришел за подписью: «Главнокомандующий Северным Урало-сибирским фронтом Р.Берзин».

После измены Муравьева власть на Урале сосредоточилась в руках латышского революционера, командующего фронтом против наступавших чехов – Рейнгольда Берзина. Ему, очевидно, и было поручено Москвой запустить механизм расстрела Семьи. Это было логично, он мог быть гарантом того, что Уралсовет не сделает этого прежде, чем судьба Екатеринбурга будет решена. Только он мог точно знать этот роковой час. Только он – Главнокомандующий – мог приказывать военному комиссару. И 16 июля, поняв, что положение города безнадежно, Берзин, видимо, отдает свой приказ, приговорив к смерти 11 человек, в том числе несовершеннолетнего мальчика.

В 1938 году Рейнгольд Берзин погибнет в сталинских лагерях.

ПЕРЕД АПОКАЛИПСИСОМ

Было 7 вечера.

В это время Семья Романовых пила чай. Последний чай. Еще утром пришли и забрали поваренка Седнева. Аликс очень обеспокоилась и послала Боткина спросить, в чем дело. Объяснили: у поваренка встреча с дядей и он скоро вернется.

Получив приказ Берзина, осторожный Филипп Голощекин решает на всякий случай протелеграфировать в Москву. И он шлет ту свою телеграмму о том, что условленная с Москвой казнь Семьи не терпит отлагательств из-за готовящейся сдачи города.

«Если ваше мнение противоположно, сейчас же, вне всякой очереди, сообщите».

Он хочет заручиться прямым приказом Москвы. Телеграмму эту он шлет через Зиновьева – горячего сторонника расстрела. Он понимает – Зиновьев не допустит отмены прежнего решения о казни. Зиновьев пересылает телеграмму в Москву – Ленину.

В 21 час 22 минуты она была в Москве, как явствует из пометы на телеграмме.

Получил ли Екатеринбург ответ? Или, как часто бывало, Москва промолчала, что и стало согласием?

БЫЛ ЛИ ОТВЕТ ЛЕНИНА?

11 августа 1957 года в «Строительной газете» был напечатан очерк под названием «По ленинскому совету». Вряд ли много читателей было у статьи с подобным названием. И зря – очерк был самый что ни на есть прелюбопытнейший.

Героем его был некто Алексей Федорович Акимов – доцент Московского архитектурного института. У Акимова было заслуженное революционное прошлое, о котором и писал автор очерка. С апреля 1918 года по июль 1919-го Алексей Акимов служил в охране Кремля – вначале он охранял Я.М.Свердлова, а затем – В.И.Ленина.

И вот газета рассказывает случай, произошедший с Акимовым летом 1918 года…

«Чаще всего он стоял на посту у приемной В.И.Ленина или на лестнице, которая вела в его кабинет. Но иногда ему приходилось выполнять и другие поручения. Мчаться, например, на радиостанцию или телеграф и передавать особо важные ленинские телеграммы. В таких случаях он увозил обратно не только подлинник телеграммы, но и телеграфную ленту. И вот после передачи одной из таких телеграмм Ленина телеграфист сказал Акимову, что ленту он не отдаст, а будет хранить у себя. „Пришлось вынуть пистолет и настоять на своем“, – вспоминает Акимов. Но когда через полчаса Акимов вернулся в Кремль с подлинником телеграммы и телеграфной лентой, секретарь Ленина многозначительно сказала: „Пройдите к Владимиру Ильичу, он хочет вас видеть“.

Акимов вошел в кабинет бодрым военным шагом, но Владимир Ильич строго остановил: «Что ж вы там натворили, товарищ? Почему угрожали телеграфисту?

Отправляйтесь на телеграф и публично извинитесь перед телеграфистом».

В этом очерке, в который раз свидетельствовавшем о чуткости вождя нашей революции, была одна очень странная деталь: ни слова не говорилось, о чем была эта «особо важная телеграмма», которую, угрожая револьвером, отнимал у телеграфиста Алексей Акимов.

Из письма Н.П.Лапика, директора музея завода «Прогресс» (Куйбышев):

«Есть у нас в музее машинописная запись беседы А.Ф.Акимова с А.Г.Смышляевым, ветераном нашего завода, занимавшемся поисками материалов по его истории.

В протокольной записи этой беседы, состоявшейся 19 ноября 1968 года, со слов А.Ф.Акимова записано сле-дующее:

«Когда тульский (ошибка в записи – уральский. – Авт.) губком решил расстрелять семью Николая, Совнарком и ВЦИК написали телеграмму с утверждением этого решения. Я.М.Свердлов послал меня отнести эту телеграмму на телеграф, который помещался тогда на Мясницкой улице. И сказал – поосторожней отправляй. Это значило, что обратно надо было принести не только копию телеграммы, но и ленту.

Когда телеграфист передал телеграмму, я потребовал от него копию и ленту. Ленту он мне не отдавал. Тогда я вынул револьвер и стал угрожать телеграфисту. Получив от него ленту, я ушел. Пока шел до Кремля, Ленин уже узнал о моем поступке. Когда пришел, секретарь Ленина мне говорит: «Тебя вызывает Ильич, иди, он тебе сейчас намоет холку»…»

Итак, в Екатеринбург от СНК и ВЦИК (то есть от Ленина и Свердлова) пошла эта телеграмма «с утверждением этого решения» – о казни Царской Семьи.

В Екатеринбурге в этот момент дело уже шло к полуночи. Они все ждали ответа. И, уже за полночь получив ответ, Голощекин отправил грузовик. Это и была та причина, по которой, опоздав на два часа, только в половине второго ночи пришел грузовик с Ермаковым. Об этой задержке с досадой напишет в своей «Записке» Юровский.

Пока в Екатеринбурге ждали телеграмму, Семья готовилась спать. Алексей спал в эту ночь в их комнате. Перед сном она подробно описала в дневнике весь день – последний день.

«3(16) июля, вторник. Серое утро, позднее вышло милое солнышко. Бэби слегка простужен. Все ушли ( на прогулку) на полчаса утром. Ольга и я принимали лекарство. Татьяна читала духовное чтение. Когда они ушли, Татьяна осталась со мной и мы читали книгу пророка Авдия и Амоса».

Из книги пророка Амоса: «И пойдет царь их в плен, он и князья его вместе с ним, говорит Господь». (1:15) «Клялся Господь Бог святостью Своею, что вот, придут на вас дни, когда повлекут вас крюками и остальных ваших удами». (4:2) «Поэтому разумный безмолвствует в это время, ибо злое это время». (5:13) «Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, – не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его». (8:11-12) Из книги пророка Авдия: «Но хотя бы ты, как орел, поднялся высоко и среди звезд устроил гнездо твое, то и оттуда Я низрину тебя, говорит Господь».

И, слушая эти священные грозные слова, вдруг затихла, задумалась Татьяна.

«Как всегда, утром комиссар пришел в наши комнаты. И наконец после недели перерыва опять принесли яйца для Бэби! В 8 часов ужин.

Внезапно Лешка Седнев был вызван повидать своего дядю и он исчез – удивлюсь, если все это правда и мы опять увидим мальчика вернувшимся обратно».

Да, она, как всегда, им не поверила: она помнила, как бесследно исчезли все, кого они уводили: Седнев, Нагорный…

«Играли в безик с Н(иколаем). 10.30 – в кровать…»

В это время к дому Попова подошли двое подвыпивших охранников. Это были стрелки Проскуряков и Столов.

Вчера была получка (это запомним). Они напились у знакомого милиционера и весело вошли в дом Попова. Но там их встретил начальник охраны Павел Медведев. Он был почему-то очень злой и с матом загнал их обоих в баню во дворе дома Попова. Ночь была теплая. Они улеглись и тотчас заснули.

Между тем охранник Якимов разводил караул. На пост номер 7 у дома встал стрелок Дерябин. Пост номер 8, в саду у окна в прихожую, занял стрелок Клещев. Якимов расставил посты и пошел спать.

Она закончила запись в дневнике – отметила температуру воздуха: «15 градусов». Это и стало последними словами.

Они помолились перед сном. Девочки уже спали.

В 11 часов свет в их комнате погас…

В доме Попова – напротив Ипатьевского, где на втором этаже жила охрана, на первом проживали обычные городские обыватели. Поздно ночью проснулись двое. Глухие выстрелы… много выстрелов – там, снаружи, откуда-то из-за забора того страшного дома. Ипатьевского дома.

И оба тихо зашептали друг другу:

– Слыхал?

– Слыхал.

– Понял?

– Понял.

Опасная жизнь была в те годы, и опасливы были люди, хорошо усвоили они: только опасливые выживают. И оттого ничего более не сказали друг другу, затаились в своих комнатах до утра.

Об этой своей ночной беседе в ту теплую, пахнущую «ароматами садов» ночь на 17 июля рассказали они потом белогвардейскому следователю.