Текстовой анализ одной новеллы Эдгара По

Перевод С. Л. Козлова 424

Текстовой анализ

Структурный анализ повествования переживает в наши дни стадию бурной разработки. Все исследова­ния имеют общую научную основу — семиологию, или науку о значениях; но уже сейчас между разными ис­следованиями обнаруживаются расхождения (и это надо приветствовать), связанные с различными пред­ставлениями о научном статусе семиологии, то есть о своем собственном исследовательском языке. Эти расхождения (конструктивные) могут быть в принципе сведены к. общему различию двух направлений. Первое направление видит свою цель в том, чтобы, исходя из всех существующих повествований, разработать единую нарративную модель, разумеется, формальную. После того, как эта модель (структура или грамматика По­вествования) будет найдена, можно будет с ее помощью анализировать каждое конкретное повествование в тер­минах отклонений. Второе направление сразу подводит всякое конкретное повествование (по крайней мере, когда это возможно) под категорию «Текст». Текст при этом понимается как пространство, где идет про­цесс образования значений, то есть процесс означива­ния (в конце мы еще вернемся к этому слову). Текст подлежит наблюдению не как законченный, замкнутый продукт, а как идущее на наших глазах производство, «подключенное» к другим текстам, другим кодам (сфера интертекстуальности), связанное тем самым с общест­вом, с Историей, но связанное не отношениями детер­минации, а отношениями цитации. Следовательно, не­обходимо в известном смысле различать структурный анализ и текстовой анализ, не рассматривая их, однако, как взаимоисключающие: собственно структурный ана-

© Larousse, 1973

лиз применяется главным образом к устному повест­вованию (мифу); текстовой же анализ (пример которого мы попытаемся ниже продемонстрировать) применяется исключительно к письменному тексту ¹.

Текстовой анализ не ставит себе целью описание структуры произведения; задача видится не в том, что­бы зарегистрировать некую устойчивую структуру, а ско­рее в том; чтобы произвести подвижную структурацию текста (структурацию, которая меняется от читателя к читателю на протяжении Истории), проникнуть в смысловой объем произведения, в процесс означивания. Текстовой анализ не стремится выяснить, чем детерми­нирован данный текст, взятый в целом как следствие определенной причины; цель состоит скорее в том, что­бы увидеть, как текст взрывается и рассеивается в межтекстовом пространстве. Таким образом, мы возь­мем один повествовательный текст, один рассказ и про­читаем его настолько медленно, насколько это будет необходимо; прочитаем, делая остановки столь часто, сколь потребуется (раскрепощенность — принципиально важная предпосылка нашей работы). Наша задача: попытаться уловить и классифицировать (ни в коей мере не претендуя на строгость) отнюдь не все смыслы текста (это было бы невозможно, поскольку текст бес­конечно открыт в бесконечность: ни один читатель, ни один субъект, ни одна наука не в силах остановить движение текста), а, скорее, те формы, те коды, через которые идет возникновение смыслов текста. Мы будем прослеживать пути смыслообразования. Мы не ставим перед собой задачи найти единственный смысл, ни даже один из возможных смыслов текста; наша работа не имеет отношения к литературной критике герменев­тического типа (то есть критике, стремящейся дать интерпретацию текста с целью выявления той истины, которая, по мнению критика, сокрыта в тексте); к этому типу относится, например, марксистская или психоаналитическая критика. Наша цель — помыслить, вообразить, пережить множественность текста, откры-

¹ Я попытался дать текстовой анализ целого повествования в моей книге «S/Z» (P.: Seuil, 1970). В настоящей работе текстовой анализ целого рассказа был невозможен из-за недостатка места.

тость процесса означивания. Таким образом, суть дан­ной работы не сводится ни к проблемам университетско­го изучения текстов, ни к проблемам литературы во­обще; суть данной работы соприкасается с вопросами теории, практики, выбора, возникающими в ходе извеч­ной борьбы между человеком и знаком.

Для проведения текстового анализа рассказа мы используем некоторую совокупность исследовательских процедур (будем их рассматривать как чисто рабочие приемы, а не как методологические принципы: последнее было бы слишком претенциозно и, главное, идеологи­чески спорно, поскольку «метод» слишком часто предпо­лагает получение позитивистского результата). Мы све­дем эти процедуры к четырем пунктам, которые будут изложены в самой сжатой форме; пусть лучше теория сполна проявится в анализе самого текста. Сейчас мы разъясним лишь тот минимум, который необходим, чтобы можно было уже начать анализ выбранного нами рас­сказа.

1. Предлагаемый для анализа текст расчленяется на примыкающие друг к другу и, как правило, очень ко­роткие сегменты (фраза, часть фразы, максимум груп­па из трех-четырех фраз); все эти сегменты нумеруются, начиная с цифры 1 (на десяток страниц текста при­ходится 150 сегментов). Эти сегменты являются еди­ницами чтения, поэтому я обозначаю их термином «лексия» (lexie)*². Лексия, конечно, представляет собой текстовое означающее; но, поскольку наша задача со­стоит не в наблюдении означающих (как в работах по стилистике), а в наблюдении смыслов, от нас не тре­буется теоретического обоснования принципов члене­ния текста: имея дело с дискурсом, а не с языком, труд­но рассчитывать на выявление строгих соответствий между означающим и означаемым; мы не знаем, как со­относится первое со вторым, и следовательно, мы вы­нуждены довольствоваться членением означающего, не опирающимся на скрытое за ним членение означае­мого. В общем, деление повествовательного текста на

* От лат. legere 'читать'. — Прим. перев.

² Более подробный анализ понятия «лексия» и приемов работы с текстом читатель найдет в моей работе «S/Z», указ. соч.

лексии проводится чисто эмпирически и диктуется со­ображениями удобства: лексия — это произвольный конструкт, это просто сегмент, в рамках которого мы наблюдаем распределение смыслов; нечто, подобное тому, что хирурги называют операционным полем: удобной будет лексия, через которую проходит не бо­лее' одного, двух или трех смыслов (налагающихся друг на друга в семантическом объеме данного фрагмента текста).

2. Затем мы прослеживаем смыслы, возникающие в пределах каждой лексии. Под смыслом мы, конечно же, понимаем не значение слов или словосочетаний, которое фиксируется в словарях и грамматиках и ко­торым владеет всякий, знающий французский язык. Мы имеем в виду нечто другое: коннотации лексии, ее вторичные смыслы. Эти коннотативные смыслы могут иметь форму ассоциаций (например, описание внешно­сти персонажа, занимающее несколько фраз, может иметь всего одно коннотативное означаемое — «нер­возность» этого персонажа, хотя само слово «нервоз­ность» и не фигурирует в плане денотации); они могут также представать в форме реляций, когда устанавли­вается определенное отношение между двумя местами текста, иногда очень удаленными друг от друга (напри­мер, действие, начатое в одном месте текста, может иметь продолжение и завершение в совершенно дру­гом его месте, значительно дальше). Наши лексии должны стать как бы ячейками сита, предельно мелкими ячейками, с помощью которых мы будем «снимать пен­ки» смысла, обнаруживать коннотации.

3. Наш анализ будет строиться по принципу по­степенного продвижения: шаг за шагом мы должны пройти весь текст (таков по крайней мере наш посту­лат, ибо на практике недостаток места заставляет нас в данном случае ограничиться лишь двумя фрагмента­ми анализа). Это значит, что мы не будем стремиться к выделению больших (риторических) текстовых масс; не будем составлять план текста, не будем выявлять его тематику; короче, мы не будем заниматься экспли­кацией текста, если только не брать слово «эксплика­ция» в его этимологическом значении: «развертывание». Мы будем именно «развертывать» текст, страницу за

страницей, слой за слоем. Ход нашего анализа будет совпадать с ходом обычного чтения, но это чтение пой­дет как бы в замедленной съемке. Эта особенность на­шего анализа очень важна в теоретическом аспекте: она означает, что мы не стремимся реконструировать структуру текста, а хотим проследить за его структурацией и что структурация чтения для нас важнее, чем композиция текста (классическое риторическое понятие).

4. Наконец, нас не будет слишком тревожить, что в процессе анализа мы можем «упустить из виду» ка­кие-то смыслы. Потеря смыслов есть в известной мере неотъемлемая часть чтения: нам важно показать от­правные точки смыслообразования, а не его оконча­тельные результаты (в сущности, смысл и есть не что иное, как отправная точка). Основу текста составляет не его внутренняя, закрытая структура, поддающая­ся исчерпывающему изучению, а его выход в другие тексты, другие коды, другие знаки; текст существует лишь в силу межтекстовых отношений, в силу интер­текстуальности. Мы начинаем понемногу осознавать (благодаря другим дисциплинам), что в наших иссле­дованиях должны сопрягаться две идеи, которые с очень давних пор считались взаимоисключающими: идея струк­туры и идея комбинаторной бесконечности. Примире­ние этих двух постулатов оказывается необходимым потому, что человеческий язык, который мы все глуб­же познаем, является одновременно и бесконечным, и структурно организованным.

Этих предварительных замечаний, я думаю, доста­точно, чтобы перейти наконец к самому анализу (мы никогда не должны подавлять в себе жажду текста; текст должен доставлять удовольствие — вот наш закон, ко­торый никогда не следует забывать, вне зависимости от любых исследовательских обязательств). Для ана­лиза мною был выбран небольшой рассказ Эдгара По в переводе Бодлера: «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром» ³*. Мой выбор — если гово-

³ Poе E. A. Histoires extraordinaires (traduction de Ch. Baudelai­re). P.: NRF; Livre de poche, 1969, p. 329—345.

* Рассказ Э. По цитируется далее в переводе 3. E. Александровой (По Э. А. Полное собрание рассказов. М.: Наука, 1970, с. 636—642).

В случаях расхождений между русским и французским переводами рассказа в русский текст вносились необходимые изменения. — Прим. перев.

рить о сознательных намерениях, ведь на самом деле решать за меня могло и мое бессознательное — опреде­лялся двумя соображениями дидактического порядка: мне требовался очень короткий текст, чтобы полностью охватить его означающее (последовательность лексий), и мне требовался текст, столь насыщенный символами, чтобы он оказывал на нас непрерывное эмоциональное воздействие независимо от любых индивидуальных осо­бенностей читателя: ну, а кого может оставить рав­нодушным текст, темой и сюжетом которого является смерть?

Для полной ясности я должен добавить следующее: анализируя смыслообразование текста, мы сознательно воздержимся от рассмотрения некоторых проблем; мы не будем говорить о личности автора, Эдгара По, не будем рассматривать историко-литературные проблемы, с которыми связано его имя; не будем учитывать и тот факт, что речь идет о переводе; мы просто возьмем текст как он есть, тот самый текст, который мы читаем, и не станем задумываться о том, кому следовало бы изучать этот текст в университете — филологам-англи­стам, филологам-французистам или философам. Это отнюдь не значит, что нам не придется соприкоснуться с вышеназванными проблемами в ходе нашего анализа; напротив, мы встретимся с ними, соприкоснемся с ними и пойдем дальше, оставляя их позади: анализ — это прогулка по тексту; указанные проблемы предста­нут перед нами в виде цитат, отсылающих нас к раз­личным областям культуры, в виде отправных пунктов того или иного кода, но не в виде детерминаций.

Наконец, последнее замечание — или, скорее, закли­нание: анализируемый нами текст — не лирический и не политический; он говорит не о любви и не о социаль­ной жизни; он говорит о смерти. Поэтому нам придет­ся разрушить определенное табу, а именно запрет на страшное. Мы сделаем это, будучи убеждены в том, что все типы цензуры стоят друг друга: когда мы го-

ворим о смерти, не прибегая к языку какой бы то ни было религии, мы тем самым преодолеваем одновре­менно и религиозное, и рационалистическое табу.

Анализ лексий 1 —17

(1) Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром

(2) Разумеется, я ничуть не удивляюсь тому, что необыкновенный случай с мистером Вальдемаром стал предметом обсуждений. Было бы чудом, если бы этого не было, принимая во внимание все обстоятельства. (3)Вследствие желания всех причастных к этому делу лиц избежать огласки, хотя бы на время, или пока мы не нашли возможностей продолжить исследование, — именно вследствие наших стараний сохранить его в тай­не — (4) в публике распространились неверные или преувеличенные слухи, породившие множество неверных представлений, а это, естественно, у многих вызвало недоверие.

(5) Вот почему стало необходимым, чтобы я изложил факты — насколько я сам сумел их понять.

(6) Вкратце они сводятся к следующему.

(7) В течение последних трех лет мое внимание не раз бывало привлечено к вопросам магнетизма; (8) а около девяти месяцев назад меня внезапно поразила мысль, что во всех до сих пор проделанных опытах (9)имелось одно важное и необъяснимое упущение (10)— никто еще не подвергался месмерическому воздействию in articulo mortis *. (11 )Следовало выяснить, (12)во-первых, восприимчив ли человек в таком со­стоянии к магнетическому приливу; (13)во-вторых, если восприимчив, то ослаблена его восприимчивость в подобных обстоятельствах или же усилена; (14)а в-третьих, в какой степени и как долго можно задер­жать указанной процедурой наступление смерти. (15)Возникали и другие вопросы; (16)но именно эти заин­тересовали меня более всего (17)— в особенности по­следний, чреватый следствиями огромной важности.

* На смертном одре (лат.). — Прим. персе.

(1) «Правда о том, что случилось с мистером Вальде­маром»

Функция заглавий изучена до сих пор недостаточно — по крайней мере в рамках структурного анализа. Все же сразу можно сказать, что, поскольку общество должно, в силу коммерческих причин, приравнивать текст к то­варному изделию, для всякого текста возникает потреб­ность в маркировке. Заглавие призвано маркировать начало текста, тем самым представляя текст в виде товара. Всякое заглавие имеет, таким образом, несколько одновременных смыслов, из которых следует выделить как минимум два: 1) высказывание, содержащееся в заглавии и связанное с конкретным содержанием пред­варяемого текста; 2) само по себе указание на то, что ниже следует некая литературная «вещь» (то есть, по сути, товар). Иначе говоря, заглавие всегда имеет двой­ную функцию: энонсиативную и дейктическую.

а) Заявить об обнародовании некоей правды — зна­чит признать существование некоей загадки. Выдвиже­ние загадки обусловлено (в плане означающих) следую­щими элементами: словом «правда», словом «случилось» (указание на исключительный характер происшедшего: исключительность есть маркированность, маркирован­ность есть значимость; следовательно, необходимо отыс­кать смысл происшедшего); определенным артиклем «la», предшествующим слову «vérité» 'правда' (есть только одна правда; чтобы добраться до нее, потребуются уси­лия всего последующего текста); катафорической фор­мой, которую навязывает заглавие: нижеследующее (текст) предстает как реализация вышеобъявленного (заглавие), уже само заглавие извещает нас о том, что загадка разрешена; отметим, что английское заглавие гласит: «The facts in the case...»*: Э. По ориентируется на означаемое эмпирического порядка; французский же переводчик (Бодлер) ориентируется на герменевти­ческое означаемое: в этом случае правда отсылает и к точным фактическим данным, но сверх того, быть может, и к смыслу этих фактов. Как бы то ни было, закодируем этот первый смысл лексий следующим образом: Загад-

* Букв. 'Факты по делу...' (англ.). — Прим. перев.

ка, выдвижение (загадка — общее наименование кода, выдвижение — один из частных элементов данного кода).

б) Можно было бы рассказать правду, не оповещая об этом специально, не прибегая к самому слову «прав­да». Если мы начинаем говорить о том, на какую тему мы намерены говорить, если мы раздваиваем нашу речь на два слоя, из которых один как бы надстраивается над другим, — значит, мы прибегаем к метаязыку. Таким образом, здесь присутствует и метаязыковой код.

в) Это метаязыковое оповещение имеет аперитивную функцию: задача состоит в том, чтобы возбудить у чита­теля аппетит (прием, родственный «задержке ожида­ния»). Рассказ—это товар, предложение которого со­провождается рекламной «приманкой». Эта «приманка», этот «возбудитель аппетита» представляет собою один из элементов нарративного кода (риторика повествова­ния) .

г) Имя собственное всегда должно быть для критика объектом пристальнейшего внимания, поскольку имя собственное — это, можно сказать, король означающих: его социальные и символические коннотации очень бога­ты. В имени Вольдемар можно прочитать по меньшей мере две коннотации: 1) присутствие социоэтнического кода: что это за имя — немецкое? славянское? Во всяком случае, не англосаксонское; эта маленькая загадка, имплицитно заданная здесь, будет разрешена в лексии 19 (Вальдемар — поляк); 2) Valdemar означает «мор­ская долина»: океаническая бездна, морская глубь — излюбленный мотив По; образ бездны отсылает к тому, что находится вне природы: одновременно под водой и под землей. Таким образом, с аналитической точки зрения, здесь имеются следы двух кодов: некоего социоэт­нического кода и некоего (а может быть, единственного существующего?) символического кода (к этим кодам мы вернемся чуть позже).

д) Сказать «мистер Вальдемар»— не то же самое, что сказать просто «Вальдемар». По использует во мно­гих рассказах простые имена без титулов и фамилий (Лигейя, Элеонора, Морелла). Ввод слова «мистер» привносит ощущение социальной среды, исторической реальности: герой социализован, он составляет часть

определенного общества, внутри которого он обладает гражданским титулом. Поэтому записываем: социальный код.

(2) «Разумеется, я ничуть не удивляюсь тому, что необыкновенный случай с мистером Вольдемаром стал предметом обсуждений. Было бы чудом, если бы этого не было, принимая во внимание все обстоятельства.»

а) Очевидная функция этой фразы (как и непосредст­венно следующих за ней) состоит в том, чтобы усилить читательское ожидание; отсюда — явная бессодержа­тельность этих фраз: мы ждем разрешения загадки, выдвинутой заглавием («правда»), но даже исходное изложение загадки оттягивается во времени. Поэтому кодируем: ретардация в выдвижении загадки.

б) Та же коннотация, что и в (1) в: разжигание чи­тательского аппетита (нарративный код).

в) Слово «необыкновенный» двусмысленно: оно обоз­начает нечто, выходящее за пределы нормы, но не обяза­тельно за пределы естества (если речь идет о «медицин­ском» случае); вместе с тем оно может относиться и к сверхъестественному явлению, нарушающему законы природы (как раз в этом состоит фантастичность рас­сказываемых По «необыкновенных историй»). Такая двусмысленность в данном случае значима: речь пойдет о страшной истории, выходящей за пределы естества и однако же прикрытой неким научным алиби (научную коннотацию дает слово «обсуждения», используемое в ученой среде). Этот сплав имеет культурную обуслов­ленность: в те десятилетия XIX в., к которым относится творчество По, смешение странного с научным достигло апогея; люди были страстно увлечены научным наблю­дением сверхъестественных феноменов (магнетизм, спири­тизм, телепатия и т. д.); сверхъестественность получает научные, рационалистические оправдания; если б только можно было научно верить в бессмертие!— вот крик души этого позитивистского века. Этот культурный код, который мы в целях простоты будем называть «научным кодом», окажется очень важным для всего рассказа.

(3) «Вследствие желания всех причастных к этому делу лиц избежать огласки, хотя бы на время, или пока мы не нашли возможности продолжить исследование — именно вследствие наших стараний сохранить его в тайне [...]»

а) Тот же научный код, вновь вводимый словом «исследование» (учтем также другое значение слова «investigation»: 'расследование'; мы знаем, сколь попу­лярен стал детективный роман во второй половине XIX в. — как раз начиная с творчества По; и в идеологи­ческом, и в структурном плане важно именно это соеди­нение детективного кода с научным кодом, научным дискурсом — на этом примере видно, что структурный анализ прекрасно может взаимодействовать с идеологи­ческим анализом).

б) Нам не сказано, почему «причастные к этому делу лица» стремятся избежать огласки; это стремление мо­жет быть объяснено двояко, при помощи двух различных кодов, одновременно присутствующих в процессе чтения (читать — это значит, кроме всего прочего, домысливать все то, о чем автор умолчал): 1) научно-этический код: из соображений добросовестности и осторожности врачи и По не хотят разглашать факты, еще не получившие исчерпывающего научного объяснения; 2) символический код: очевидцы должны молчать, потому что они имели дело с табуированный явлением. Это явление — живая Смерть; об этом надо молчать, потому что это слишком страшно. Следует сразу же отметить (хотя нам и при­дется еще неоднократно возвращаться к этому вопросу), что названные два кода равноценны (невозможно выбрать один и отвергнуть другой) ; именно благодаря такой равно­ценности рассказ столь сильно действует на читателя.

в) С точки зрения нарративных акций (сейчас мы встретились с первой из них), здесь начинается опреде­ленная последовательность действий: ведь «сокрытие тайны» подразумевает (логически или псевдо-логически) возможность некоторых последующих действий (напри­мер, «разглашение тайны»). Поэтому здесь надо отметить наличие первого элемента акциональной цепочки «сокры­тие тайны»; с продолжением этой цепочки мы столкнемся позднее.

(4) «[...] в публике распространились неверные или преувеличенные слухи, породившие множество неверных представлений, а это, естественно, у многих вызвало не­доверие».

а) Требование раскрытия правды (то есть представле­ние о наличии загадки) было уже выдвинуто дважды (словом «правда» и словосочетанием «необыкновенный случай»). Сейчас загадка выдвигается в третий раз (в структуралистской системе понятий «выдвинуть загад­ку» — значит «высказать утверждение: имеется загадка»). Это выдвижение производится посредством указания на ошибочные толкования, порожденные загадкой: ошибки, упомянутые здесь, ретроспективно оправдывают заглавие («Правда о ...»). Многословность автора при выдвиже­нии загадки (одна и та же мысль о наличии загадки повторяется на разные лады) имеет аперитивную значи­мость: надо возбудить читателя, завлечь клиентов.

б) В акциональной цепочке, обозначенной нами как «Сокрытие», появляется второй элемент. Его составляют последствия секретности: слухи, искажения истины, обви­нения в мистификации.

(5) «Вот почему стало необходимым, чтобы я изложил факты — насколько я сам сумел их по­нять...»

а) Ударение, поставленное на слове «факты», пред­полагает сплетенность двух кодов, ни один из которых, как и в случае (3)б, невозможно предпочесть другому: 1) законы научной этики заставляют всякого ученого, всякого наблюдателя преклоняться перед фактом: про­тивопоставление «слухи/факты» является старой мифо­логической темой; когда вымышленное повествование апеллирует к факту (причем апеллирует с подчеркнутым нажимом, выделяя слово «факты» курсивом), это делает­ся с совершенно определенной целью: чтобы указать на подлинность данной истории. Разумеется, такой прием имеет чисто структурное значение: подобная уловка не может никого ввести в заблуждение. Цель здесь не в том, чтобы читатель наивно уверовал в подлинность описы­ваемых событий; цель состоит в ориентации читательско-

го восприятия: данный текст должен быть отнесен чита­телем к «дискурсу реальности», а не к «дискурсу вымыс­ла». Понятие «факт» включается в такую парадигму, где оно противопоставлено понятию «мистификация» (в одном из своих частных писем По признал, что вся история с мистером Вальдемаром является чистой мисти­фикацией: «it is a mere hoax»). Таким образом, отсылка к факту оказывается элементом уже знакомого нам науч­ного кода; 2) вместе с тем, всякое более или менее тор­жественное поклонение Факту может также рассматри­ваться как симптом некоего психологического конфликта. Это конфликт, возникающий между субъектом и симво­лической сферой. Когда человек агрессивно высказывает­ся в поддержку «Факта, и только Факта», когда он скло­няется перед авторитетом денотата — он тем самым вы­казывает свое недоверие к значению, он дезавуирует значение, отсекает реальность от ее символических до­полнений. Человек накладывает цензурный запрет на означающее, поскольку оно перемещает Факт; он отвер­гает возможность существования другой площадки — площадки бессознательного. Вытесняя символическое дополнение, рассказчик (даже если это выглядит как чисто внешний повествовательный прием) присваивает себе воображаемую роль: роль ученого. В таком случае означаемое только что рассмотренной лексии сводится к асимволизму речевого субъекта: «Я» преподносит себя как асимволическую инстанцию. Однако и само это отри­цание сферы символического принадлежит, разумеется, именно к символическому коду.

б) Развертывается акциональная цепочка «Сокры­тие»; здесь появляется третий ее элемент: необходимость исправить искажения истины, отмеченные в (4)б. А это равнозначно намерению раскрыть (тайну). Эта цепочка «Сокрытие» выступает, конечно, как повествовательный возбудитель; в известном смысле она служит оправда­нием всему рассказу и при этом выражает его ценность (потребительную ценность),превращая рассказ в товар; рассказчик говорит: своим рассказом я удовлетворяю спрос на истину, на опровержение заблуждений (перед нами цивилизация, в которой истина представляет собою ценность, то есть товар). Всегда очень интересно бывает выделить стоимостный эквивалент рассказа: в об-

мен на что ведется данный рассказ? В «Тысяче и одной ночи» каждая сказка равна по стоимости одному дню жизни. В рассматриваемом случае нам сообщают, что история о мистере Вальдемаре равна по стоимости истине (предварительно определенной как опровержение за­блуждений) .

в) В этой лексии впервые эксплицитно вводится по­нятие «Я» (Je) (имплицитно оно уже содержалось в словах «мы» и «наши старания» в лексии (3)). Говоря конкретнее, данное высказывание включает в себя три «Я», т. e. три воображаемые роли (сказать «Я» — значит вступить в сферу воображаемого): 1) «Я» — повество­ватель, художник, цель которого — достижение худо­жественного эффекта; этому «Я» соответствует вполне определенное «Ты»: «Ты» — читатель, «тот, кто читает фантастическую новеллу великого писателя Эдгара По»; 2) «Я» — очевидец, который может засвидетельствовать результаты научного опыта; этому «Я» соответствует «Ты» — сообщество ученых, общественное мнение, чита­тель научной литературы; 3) «Я» — участник действия, экспериментатор, который будет гипнотизировать Вальдемара; в этом случае «Ты» — это сам Вальдемар. Во втором и в третьем из перечисленных случаев целью воображаемой роли является «истина». Перед нами — три элемента единого кода, который мы назовем сейчас (быть может, временно) кодом коммуникации. Разумеет­ся, за этими тремя ролями скрывается другой язык, который никогда не выговаривается ни в сфере науки, ни в сфере литературы: язык бессознательного. Но этот язык, который в буквальном смысле слова относится не к сфере вы-казанного, а к сфере за-казанного (т. e. за­прещенного),никогда не пользуется понятием «Я»: наша грамматика с ее тремя лицами никогда прямо не соответ­ствует грамматике бессознательного.

(6) «Вкратце они сводятся к следующему.»

а) Оповещение о начале повествования относится к сфере метаязыка (и к риторическому коду); это веха, которая отмечает начало истории внутри истории.

б) Слово «вкратце» содержит три коннотации, пере­мешанные и равноправные: 1) «Не бойтесь, я не буду

долго занимать ваше внимание»; это нарративный код в его фатическом аспекте (термин Р. Якобсона): фатическая функция состоит в том, чтобы задержать внима­ние адресата, ощутить контакт с аудиторией; 2) «Я буду краток, поскольку излагаю факты, и только факты»; это научный код, позволяющий здесь выразить исследова­тельскую «дисциплину самоограничения»; инстанция факта господствует над инстанцией дискурса; 3) если человек выставляет напоказ свою немногословность — значит, он в известном смысле выказывает недоверие к слову, стремится сузить дополнение дискурса, то есть сферу символического; значит, он использует асимволический код.

(7) «В течение последних трех лет мое внимание не раз бывало привлечено к вопросам магнетизма;»

а) В любом рассказе следует тщательно следить за хронологическим кодом; в данном случае («в течение последних трех лет») в рамках хронологического кода сплетаются два значения; первое из них можно назвать наивным; указывается одна из временных характери­стик эксперимента, который будет поставлен: время его подготовки; второе значение не связано с диегетической, операционной функцией (это можно продемонстрировать с помощью мысленной замены: если бы повествователь сказал не «в течение трех лет», а «в течение семи лет» — это бы не имело никаких последствий для рассказа); таким образом, речь идет о чистом «эффекте реально­сти»: указание точного числа подчеркивает истинность случившегося; точное считается реальным (хотя, вообще говоря, это полная иллюзия — существует, как известно, числовой бред). Отметим также, что в лингвистическом отношении слово «последних» является шифтером, «включателем»: это слово соотносит рассказываемую историю с положением рассказчика во времени, тем са­мым усиливая непосредственность воздействия расска­зываемой истории.

б) Здесь начинается длинная (или, во всяком случае, очень дробная) акциональная цепочка; речь идет о под­готовке эксперимента (мы находимся в зоне действия научного алиби); при этом в структурном отношении

следует различать подготовку эксперимента и сам экс­перимент; пока что перед нами — подготовка, т. e. созда­ние программы эксперимента. Данная акциональная це­почка равнозначна формулированию загадки — той загадки, которая была уже многократно выдвинута («имеется загадка»), но до сих пор не была сформули­рована. Чтобы не утяжелять запись нашего анализа, мы будем в дальнейшем пользоваться одним обозначе­нием «Программа», имея в виду, что в целом вся ак­циональная цепочка «Программа» равнозначна одному элементу в коде «Загадка». Сейчас перед нами первый элемент акциональной цепочки «Программа»: выдвиже­ние научной сферы для эксперимента — сферы магне­тизма.

в) Обращение к магнетизму диктуется определенным культурным кодом, очень активным в первой половине XIX в. Под влиянием деятельности Месмера (по-англий­ски магнетизм может обозначаться и словом «месме­ризм»), а также маркиза Армана де Пюисегюра, кото­рый открыл, что магнетизм может приводить к сомнам­булическим явлениям, во Франции (около 1820 г.) стали плодиться магнетизеры и общества по изучению магнетизма; в 1829 г., судя по некоторым свидетель­ствам, удалось осуществить безболезненное удаление опухоли под гипнозом; в 1845 г. (это год публикации анализируемого рассказа) манчестерский врач Брейд сформулировал понятие гипнотизма (Брейд вызвал у испытуемого нервное утомление через созерцание бле­стящего предмета); в 1850 г. в Месмерической лечеб­нице Калькутты удалось провести безболезненные роды. Впоследствии, как известно, Шарко дал классификацию гипнотических состояний и ограничил гипнотизм сферой истерии (1882 г.), но позднее истерию перестали рас­сматривать как клиническое явление, и она исчезла из стен больниц. 1845 год — это апогей научной иллюзии: гипноз считается физиологической реальностью (хотя По, указывая на «чрезвычайную нервность» Вальдемара, возможно, подразумевает тем самым предрасположен­ность испытуемого к истерии).

г) В тематическом плане магнетизм коннотирует (по крайней мере, в данную эпоху) идею флюида: нечто передается от одного субъекта к другому; между рас-

сказчиком и Вальдемаром возникает некое со-общение: это код коммуникации.

(8) «а около девяти месяцев назад меня внезапно поразила мысль, что во всех до сих пор проделанных опытах [...]»

а) Хронологический код («девять месяцев»); здесь действительны те же замечания, что и в случае (7) а.

б) Второй элемент акциональной цепочки «Програм­ма»: на предшествующем этапе (7)б была выделена определенная научная область (магнетизм); теперь эта область подвергается расчленению; будет выделена кон­кретная научная проблема.

(9) «[...] имелось одно весьма важное и необъясни­мое упущение;»

а) Продолжается развертывание цепочки «Програм­ма»; появляется ее третий элемент: научный опыт, кото­рый до сих пор ни разу не был поставлен — который, следовательно, должен быть поставлен; такова логика всякого любознательного исследователя.

б) Этот опыт был упущен из виду не по какой-то «забывчивости»; во всяком случае, такая забывчивость глубоко знаменательна: она есть не что иное, как отказ думать о Смерти: здесь имеется табу (которое будет за­тем снято, к величайшему ужасу очевидцев); данная коннотация относится к символическому коду.

(10) « — никто еще не подвергался месмерическому воздействию in articulo mortis.»

а) Четвертый элемент цепочки «Программа»: опреде­ление лакуны (в риторическом коде здесь происходит, конечно, снятие отношения между констатацией ла­куны и ее дефиницией: оповещение/конкретизация).

б) Латынь (in articulo mortis), язык юристов и ме­диков, создает впечатление научности (научный код), но, кроме того, выступает здесь в функции эвфемизма (на малоизвестном языке говорят то, что не осмеливают­ся сказать на обиходном языке), указывая тем самым на

некое табу (символический код). Судя по всему, Смерть подлежит табуированию главным образом как переход, как пересечение порога, как умирание; жизнь и смерть — это состояния, сравнительно легко поддающиеся клас­сификации, они к тому же образуют парадигматическую оппозицию, они предполагают смысловую устойчивость, которая всегда успокоительна; но переход из одного со­стояния в другое, или, точнее, вмешательство одного состояния в другое (именно такой процесс будет сей­час описан в рассказе), разрушает смысл, порождает ужас: происходит нарушение границы между противо­положностями, нарушение классификации.

(11) «Следовало выяснить [...]»

Оповещение о переходе к подробностям «Програм­мы» (риторический код и акциональная цепочка «Про­грамма»).

(12) «во-первых, восприимчив ли человек в таком состоянии к магнетическому приливу;»

а) В цепочке «Программа» это первый этап развер­тывания подробностей, оповещение о которых было дано в (11): первая проблема, подлежащая прояснению.

б) Сама эта проблема I вводит новую цепочку (или особый придаток цепочки «Программа»); перед нами — первый элемент этой новой цепочки: формулирование проблемы; предметом обсуждения здесь является само по себе бытие магнетического контакта: существует он или нет? (на этот вопрос будет дан утвердительный ответ в лексии (78); очень длинная текстовая дистан­ция, разделяющая вопрос и ответ, характерна для нарративной структуры: она позволяет и даже вынуж­дает тщательно выстраивать цепочки, каждая из которых представляет собою нить, сложно переплетенную с дру­гими нитями).

(13) «во-вторых, если восприимчив, то ослаблена его восприимчивость в подобных обстоятельствах или же усилена,»

а) В цепочке «Программа» здесь появляется вторая проблема (отметим, что проблема II связана с пробле­мой I отношением импликации: если да... то;но если нет — тогда и рассказа никакого нет; поэтому с точки зрения дискурса, альтернатива здесь фальшивая, иллю­зорная) .

б) Второй придаток цепочки «Программа»: это проб­лема II; первая проблема касалась бытия феномена, вторая касается его количественных характеристик (все это очень «научно»); ответ на этот второй вопрос будет дан в лексии (82): восприятие оказывается усилено: «Такой опыт никогда не удавался мне с ним прежде, но, к моему удивлению [...]».

(14) «а в-третьих, в какой степени и как долго мож­но задержать указанной процедурой наступление смерти.»

а) Это проблема III, поставленная в «Программе».

б) Проблема III, как и предыдущие, четко сформу­лирована — к ее формулировке нас будет настойчиво отсылать лексия (17); данная формулировка включает в себя два подпункта: 1) до какого предела может дойти наступление жизни на смерть благодаря гипнозу? Ответ дается в лексии (ПО): до языка включительно; 2) как долго может длиться такое наступление? На этот вопрос не будет дано прямого ответа: наступление жизни на смерть (существование загипнотизированного мертвеца) прекратится через 7 месяцев, но это случится в результате своевольного вмешательства эксперимента­тора в эксперимент. Следовательно, мы может предполо­жить: наступление жизни на смерть может длиться до бесконечности — или, во всяком случае, неопределенно долго при указанной длительности наблюдения.

(15) «Возникали и другие вопросы,»

«Программа» указывает в общей форме на сущест­вование других возможных вопросов в связи с намечен­ным экспериментом. Эта лексия равнозначна выражению «и прочее». Валери говорил, что в природе не сущест­вует «и прочего»; можно добавить: в бессознательном тоже. На самом деле «и прочее» — элемент чисто иллю-

зионного дискурса; с одной стороны, он способствует продолжению игры в научность, создавая впечатление обширной экспериментаторской программы; с другой сто­роны, уводя эти «прочие вопросы» в тень, данная лек­сия усиливает значимость вопросов, сформулированных ранее: все важные в символическом отношении эле­менты уже выведены на поверхность, дальнейшее — не более, чем дискурсивное притворство.

(16) «но именно эти заинтересовали меня более всего»

В «Программе» сейчас дается обобщенное напомина­ние трех поставленных проблем («напоминание», или «резюмирование», равно как и «оповещение» — эле­менты риторического кода).

(17) « — в особенности последний, чреватый следст­виями огромной важности.»

а) Акцент (элемент риторического кода) сделан на проблеме III.

б) Здесь вновь два равноценных кода: 1) в науч­ном отношении речь идет о том, чтобы заставить отсту­пить смерть как биологический факт; 2) в символиче­ском отношении речь идет о нарушении смысловой гра­ницы, разделяющей Жизнь и Смерть.