Опасность, исходящая изнутри

Хотя способность видеть сны (если такое истолкование верно) была одним из самых щедрых подарков природы человеку, она потребовала более строгого упорядочивания и контроля, нежели прочие его способности, прежде чем из нее можно было извлечь наибольшую пользу. В сыром, живом состоянии сна сновидение, благодаря своей власти сопрягать никак между собой не связанные события или выявлять неутоленные желания и эмоциональные порывы, зачастую провоцировало человека на безумные поступки, — от чего, по-видимому, совершенно защищены животные, находящиеся в более диком состоянии (разве что за немногими сомнительными исключениями).

На протяжении всей истории сновидения и наставляли, и пугали человека. И обе эти реакции имели под собой почву: должно быть, его внутренний мир нередко оказывался более грозным и менее постижимым, нежели внешний мир (да так оно и остается по сей день); и первоочередной задачей человека было не изготовлять орудия для подчинения себе окружающей среды, но измышлять инструменты еще более могущественные и действенные для подчинения самого себя — прежде всего, своего бессознательного. Изобретение и усовершенствование этих орудий: ритуалов, символов, слов, образов, стандартных моделей поведения (морали) — было, как я надеюсь показать, важнейшим занятием древнего человека, гораздо более значимым для выживания, чем производство вещественных орудий, и гораздо более важным для дальнейшего развития.

Кстати, мысль о том, что бессознательное «я» человека часто угрожало его жизни и ставило крест на самых здравых его намерениях, — отнюдь не открытие недавних лет, хотя впервые она была четко высказана благодаря смелым квазинаучным исследованиям Фрейда и Юнга. То, что в человеке враждует его сознательное «я» с бессознательным, его ночная личина — с дневной, было замечено давным-давно. Платон в «Государстве» пишет: «Когда дремлет главное, разумное и кроткое, начало души, — начало дикое, звероподобное вздымается на дыбы... В таком состоянии оно отваживается на все, откинув всякий стыд и разум... Оно не остановится даже перед попыткой сойтись с собственной матерью... Оно осквернит себя каким угодно кровопролитием и не воздержится ни от какой пищи... Какой-то страшный, дикий и беззаконный вид желаний таится внутри каждого человека, даже в тех из нас, что кажутся вполне умеренными; это-то и обнаруживается в сновидениях.»6 Если принять нашу гипотезу, то тот большой пласт иррациональности, который дает о себе знать на протяжении всей человеческой истории, становится хотя бы отчасти объяснимым. Если человек изначально был животным, способным видеть сны, то, вероятно, он был в то же время и чрезвычайно беспокойным животным; источником же его наибольших страхов являлась его собственная гиперактивная психика. На подспудную тревогу, постоянно снедавшую его, указывает хотя бы то, что человек очень рано научился употреблять опийный мак и прочие растения, вызывающие наваждения или оказывающие успокоительное действие.

Итак, современные психологи лишь поравнялись с Платоном. Теперь, вооружившись информацией о бессознательном — сколь бы отталкивающим и пугающим ни казалось зачастую его содержание, — мы должны лучше представлять себе положение древнего человека. По сути, он оставался голым в культурном отношении — в такой степени, что нам это очень трудно вообразить сегодня, — и, следовательно, крайне незащищенным от внутренних угроз. До тех пор, пока человек не покрыл свое несформированное «оно» прочным слоем культуры, его внутренняя жизнь (едва только покинувшая безмятежную животную летаргию), должно быть, кишела архаическими гадами и слепыми чудищами глубин. Быть может, это отчасти объясняет, почему первобытный человек долгое время отождествлял себя с известными ему животными, которыми был окружен: как знать, не вселяло ли в него их присутствие то чувство спокойной уверенности, которое сам он, встав на путь дальнейшего развития, уже успел безоговорочно утратить? В их существовании была некая устойчивость и безмятежность, которой он теперь мог лишь завидовать.

Приступая к истолкованию докультурного состояния человека с точки зрения наших нынешних познаний в области психики, начинаешь понимать, что его выход из животного состояния сопровождали трудности, связанные с теми необычайными качествами, которые и делали сам этот переход возможным и даже — коль скоро он начался — неизбежным. Конечно, куда легче было бы вообразить себе эту промежуточную стадию, если бы мы могли по-прежнему думать о человеке как о всего лишь исключительно умной И ловкой обезьяне, которая все лучше и лучше овладевает понятной и податливой средой.

К сожалению, такое рациональное представление не соответствует ни сохранившимся свидетельствам, ни необходимым выводам, которые надлежит сделать, очистив свой ум от различных культурных наслоений, ставших для нас второй натурой. До того, как человек овладел речью, должно быть, единственным голосом, который он узнавал, было его собственное бессознательное, причем голос этот изъяснялся с ним весьма противоречивыми и путаными образами. Возможно, лишь каким-то тупым упрямством можно объяснить то, что человек все-таки сумел обратить себе на пользу эти коварные способности и преобразовать их.

Пожалуй, наилучшее представление о той ранней стадии могут дать нам австралийские аборигены, которые, когда с ними впервые повстречались европейцы, по своему укладу и образу жизни ближе всего из современников стояли к первобытным людям. Постоянно ощущая присутствие своих духов-предков, старательно следуя их заветам и чтя их наставления, они до сих пор говорят об Алчеринге (что значит «далекое прошлое, похожее на сон»), откуда к ним пришли все их ценные знания. Как замечает Рогейм, во многих австралийских языках есть схожие слова, обозначающие сновидения, мифическое прошлое и предков.

Мне бы хотелось показать, что это отнюдь не просто фигура речи: это отсылка к тому реально существовавшему периоду человеческого развития, когда внутреннее око сновидца порой одерживало верх над бдящим глазом наблюдателя, тем самым помогая человеку освободиться от естественных уз, приковывавших его к непосредственному окружению и текущему моменту. В тот бессловесный период существовало лишь два языка: конкретный язык связанных между собой вещей и событий — и призрачный язык сновидений. До тех пор, пока сновидение не помогло человеку сотворить культуру, оно, наверное, служило ему неким ее неосязаемым заменителем — коварным, обманчивым, вводящим в заблуждение, но в то же время и будоражащим ум.

Наша крайне механизированная западная цивилизация придумала множество ухищрений для того, чтобы ограничить «пространство» сновидений: мы даже расчленяем субъективную жизнь на коллективные механизмы вроде радио и телевидения, позволяя машине творить за нас сны. Но в детстве и отрочестве сны все-таки оказывают на нас сильное воздействие, порой перетекая в явь столь настойчиво, что погруженный в себя подросток может иногда часами бродить «как потерянный», «витая в облаках». Иногда, даже если он ведет себя вполне обычно, он все равно воспринимает явь как просто очень живой сон. На этой стадии взросления индивидуума все его существование может быть заполнено мечтаниями, так что реальная жизнь мало чем отличается по содержанию от сновидений, — хотя, возможно, имеет более прямое отношение к его желаниям (например, сексуального свойства), уже выбравшимся на поверхность сознания. В «далеком прошлом, похожем на сон» это было, наверное, нормальным состоянием человека, еще не способного обращать свои сновидения либо в какие-то коллективные действия, либо в объекты.

Не следует воспринимать эту попытку проникнуть в бессловесное, лишенное общения прошлое человека, как пустые умопостроения. Имеется достаточно данных о том, что в древнейших культурах, сновидения играли главную роль. А.Хэллоуэлл так писал об одном из уцелевших племен американских индейцев-охотников: «Оджибве — это народ, постоянно живущий своими снами... Хотя они отнюдь не путают то, что случается с ними наяву, и то, что происходит во сне, для них оба эти существования неразрывно связаны. Пережитое во сне становится в один ряд с другими образами, живущими в памяти... И оно имеет отнюдь не второстепенное значение: напротив, для этих людей виденное во сне гораздо важнее, нежели события повседневной жизни». Древним народам, которые создавали великие цивилизации: египтянам, вавилонянам, персам и римлянам, — тоже было не чуждо крайне трепетное отношение к сновидениям, хотя они уже не испытывали недостатка в культуре.

Ужасная свобода человека

В мире снов пространство и время растворяются: близкое и далекое, прошлое и будущее, обыкновенное и чудовищное, возможное и невозможное сплетаются в безнадежно запутанный клубок; удивительными здесь являются порядок, регулярность, предсказуемость, без которых и сон, и «внешний» мир — всего лишь шум и ярость, ничего не значащие. И все же именно благодаря сновидениям человек впервые догадался, что есть еще нечто кроме того, что он видит наяву: что существует незримый мир, заслоненный от его чувств и повседневного опыта, но такой же реальный, как и пища, которую он ест, или рука, которой он хватает.

По-видимому, о том, что мы знаем сегодня благодаря научным данным, полученным с помощью микроскопов, телескопов и рентгеновских лучей, древний человек смутно догадывался благодаря своим снам: а именно, что значительная часть окружающего нас мира в действительности сверхчувственна, и лишь маленький кусочек существования открыт для непосредственного наблюдения. Если бы человек не встречался с драконами и грифонами в своих снах, быть может, он никогда бы не додумался до идеи атома.

В конце концов, перед первобытными людьми, которые научились воспринимать сигналы своего бессознательного, то есть, зажили мудростью предков, отличной от простого инстинкта, открылся путь для дальнейшего развития. Но те же самые демонические силы, не находя себе достаточного выхода, способны были привести лишь к разрушительной деятельности.

На протяжении всей истории очень часто оказывалось, что люди вступали на разрушительный путь: порой это происходило в том самый момент, когда коллективная энергия группы возрастала благодаря умело направленной физической силе. А.Л. Крёбер указывал, что шимпанзе, приходящиеся человеку отдаленными родственниками, если предоставить их самим себе, особенно склонны ко всякому разрушению: «Они очень любят все уничтожать: подобно маленьким детям, выросшим без присмотра, они получают большое удовольствие, ломая, кусая и нарочно разбивая все, что ни подвернется. Принявшись за какую-нибудь вещь, они редко отступаются от своего, пока окончательно не превратят ее в мелкие кусочки.»

Крёбер полагал, что такая наклонность может служить объяснением одному любопытному феномену в человеческой культуре, — а именно, тому, что в обработке камня техника откалывания возникла гораздо раньше, чем техника обтесывания. А я предложил бы встречное толкование: если бы разрушительный импульс был самодостаточен, то его результатом явились бы бесполезные щепки, вроде стружек лесоруба-янки. Однако то обстоятельство, что человек производил орудия, а не просто щепки, доказывает, что человеку свойственно и противоположное стремление, тоже врожденное, и приносящее даже более глубокое — или, во всяком случае, более постоянное — удовлетворение: это созидательный и конструктивный импульс, осознанная тяга к упорядочиванию окружающего мира. Этот принцип и лежит в основе всякого биологического развития, бросая вызов законам энтропии; и ему принадлежит главенствующая роль как в человеческой культуре, так и в целенаправленном развитии.

Этот конструктивный крен заметен уже на самых ранних стадиях взросления. Как показали опыты Арнольда Гезелля, если оставить младенца, еще не умеющего говорить, наедине с кубиками, то он рано или поздно примется водружать их один на другой: это так же верно, как и то, что в другое время он способен яростно расшвырять их по полу. Поэтому мы с полным основанием можем приписать нашим далеким предкам те качества, которые Эрих Фромм сегодня усматривает в сновидении: «Выражение как самых низких и иррациональных, так и высочайших и ценнейших функций нашего сознания».

И все же, наблюдая за человеком в ту далекую эпоху, когда он делал лишь первые твердые шаги в сторону культуры, мы должны допустить, что разрушительные человеческие инстинкты обретали выражение куда легче, чем созидательные побуждения. Именно из-за отсутствия отдушин он, возможно, преодолевал, собственные внутренние блокировки и разочарования припадками ярости, панического страха — столь же свободными от участия разума, что и поведение современных малолетних преступников, которые пребывают в равном неведении относительно дисциплинарных норм и ограничений существующей культуры. Должно быть, приступы беспричинной ярости и неистовства стали известны человеку задолго до того, как началась история. Но, к счастью для наших далеких предков, такие всплески иррационального начала были ограничены их слабостью: человек, вооруженный только руками, ногами и зубами, способен нанести лишь незначительный вред другим людям, и еще меньший — окружающей среде; даже если при нем камень или дубинка, силы его ограничены, — он набрасывается разве что на совершенно беззащитных существ. Настоящие оргии разрушительного инстинкта, мощные коллективные выплески ненависти стали возможными лишь тогда, когда цивилизация изобрела способы для их осуществления. Если сновидение открывало перед человеком обе отдушины, то поначалу обстоятельства, вероятно, способствовали более благополучному исходу.

Опять-таки, рассматривая развитие человека в доисторические времена, следует учитывать демонические побуждения бессознательного начала: ведь разве они не искушают нас и сегодня? «Сновидение, — заметил Эмерсон, — снимает наряд внешних обстоятельств, вооружая нас ужасной свободой, так что в разум вторгаются любые желания.» Прежде чем человек достиг некоторой доли самосознания и нравственной дисциплины, эта ужасная свобода, должно быть, время от времени обращалась против него самого. Правда, Бронислав Малиновский 7) был склонен преуменьшать степень дикарской патологии, стремясь уравновесить чрезмерный упор, какой делали на такие отклонения «цивилизованные» исследователи, покровительственно недооценивавшие способности современных первобытных народов — даже их способность к логическому мышлению.

Однако, исправляя одну ошибку, Малиновский совершил другую: он странным образом проглядел те мощные иррациональные составляющие, которые по сей день укоренены в кодексе и в поведении цивилизованного человека. Возможно, в историческую эпоху сфера низменной иррациональности лишь расширилась, как это произошло и с коллективной тягой к разрушению. Но было бы странно, если бы эта область иррационального не существовала уже с самого начала, то разрастаясь, то уменьшаясь, но никогда не поддаваясь полному искоренению или подчинению; с ней всегда приходилось считаться, поскольку она постепенно внедрялась в саму культуру, которая была порождена отчасти для того, чтобы совладать с нею.

К счастью, эту сторону нашего обсуждения можно подкрепить доказательствами. Рассмотрим один яркий случай первобытной иррациональности, зафиксированный в Южной Африке. Он иллюстрирует главные функциональные аспекты сновидения: это иллюзия, проекция, исполнение желаний, отдаление от рациональной оценки и, наконец, способность приводить к слепому злодейству и разрушительности.

«Однажды майским утром в 1856 году, — читаем мы, — девушка из племени ксоса пошла к речке набрать воды и там повстречала духов. Позднее в то место отправился ее дядя и заговорил с пришельцами... Духи объявили, что пришли для того, чтобы помочь людям ксоса прогнать англичан со своей земли. После того, как, повинуясь сверхъестественным повелениям, люди перебили множество скота в жертву духам, упомянутый дядя — Умхулаказа — приказал уничтожить весь скот в загонах и все зерно в амбарах. Если это будет исполнено, то настанет земной рай: прекрасные стада, насчитывающие многие тысячи голов, явятся из недр земли и заполнят собой пастбища; возникнут огромные просяные поля с уже созревшим урожаем. Не станет больше забот и болезней, а к старикам вернутся молодость и красота. Дядю послушались, было забито двести тысяч голов скота. А в результате в скором времени племя ксоса почти полностью вымерло.» (Д.М. Тил, «Южная Африка».)

Здесь естественное негодование народа, чьи территории заняли нахальные белые, породило (поскольку у туземцев не было более действенного способа выдворить чужаков) сновидческие образы всеобщего освобождения, которое будет сопровождаться гигантским жертвоприношением и полным искуплением. Такие побудительные архетипические грезы случались нередко в историческую эпоху: целая цепочка сходных видений, обещавших спасение и уже в наше время нашедших выражение в так называемых «культах карго» Южных морей, с сочувствием описала Маргарет Мид; а они, в свой черед, соответствуют другим индейским культам — например, бытовавшему в 1890-е годы культу «танца призраков» с его обещанием, что «предки возвратятся, дичь появится в изобилии, а белый человек будет изгнан.»

Однако, если задуматься о явной неспособности подобных эскапистских грез совладать с действительностью — собственно, даже об их губительной тенденции лишь ухудшать дурное положение дел, — то встает вопрос: как получилось, что эта склонность к видениям, которая зачастую направляет человека по ложному следу и вселяет в него обманчивые побуждения, которая приводит к разрушительным действиям и указывает на фальшивые цели, все-таки сохранялась на протяжении многих веков и при этом не сильно повлияла на способность человека к выживанию? Сновидение было явно палкой о двух концах. Если бы, в конечном счете, не существовало некоего перевеса с стороны созидательного начала — по-видимому, легкого, но достаточно решительного, — то, несомненно, оно бы только умножило число известных отклонений в человеческом поведении, так что положение сделалось бы уже непоправимым.

Опасности, исходившие от кипящего и бурлящего человеческого бессознательного, со временем стали уменьшаться — по-видимому, благодаря особому дару разумного прозрения человека, когда он наконец стал пользоваться языком: ибо он понял, что сновидения следует искусно истолковывать, прежде чем что-либо совершать, опираясь на них. Задолго до того, как появились исторические свидетельства о существовании шаманов, жрецов, гадальщиков или оракулов, вероятно, в каждой общине имелся свой мудрый старец, умевший толковать сны, соединяя собственные догадки с заслуживавшим доверия опытом предков. Но прежде чем это произошло, древнему человеку понадобилось проделать долгий путь. Пока он не научился сдерживать свои инстинктивные порывы, приостанавливать их немедленное воплощение в действие и отвращать свои эгоистические устремления от неподобающих целей, его поступки, порой оказывались столь же самоубийственными, как описанный Тилом поступок народа ксоса. Однако если следовать такой гипотезе, то те, кто допускал чересчур крупные ошибки, попросту погибали; таким образом, развитию человеческой культуры способствовало появление людей, чье поведение было достаточно сдержанным или находилось под строгим контролем, тем самым оставаясь в рамках животной нормы «здравости».

До тех пор, пока не были заложены прочные основания для порядка, человеку, как мы теперь видим, было почти необходимо обуздывать свои созидательные инстинкты в той же мере, что и разрушительные. Возможно, именно поэтому вся культура, вплоть до нынешних времен, сосредоточивалась на своих связях с прошлым, так что даже новые веяния преподносились как возвращение вспять к старым истокам. Архаическое общество не без оснований относилось к новаторам и изобретателям с таким же враждебным недоверием, что и Филипп II Испанский, который причислял их — тоже не без оснований — к еретикам. Даже сегодня нам известна эта опасность, ибо неуправляемая созидательность в области науки и изобретений подпитывает бессознательные демонические порывы, которые довели всю нашу цивилизацию до состояния опасной неустойчивости. Такое положение усугубляется и тем, что в этот критический момент мы отвергли, видя в них оскорбление нашей рациональности, исконные формы нравственной дисциплины и самоконтроля, изобретенные человеком в древности.

Полученные нашими военачальниками и политическими лидерами «указания» — изобретать атомные, бактериологические и химические средства уничтожения всего человечества, — имеют тот же психологический статус, что и послание, переданное девушкой-ксоса: это навеянные самовнушением галлюцинации, бросающие дерзкий вызов всем историческим заветам человеческого опыта. Тот факт, что эти грезы прикрываются псевдорациональным именем передовой теоретической науки и оправдываются как мера по национальному «выживанию», не способен сокрыть их безграничной и коварной иррациональности, начисто порвавшей даже со свойственным любому животному инстинктом самосохранения. Однако, в отличие от достойной жалости ошибки ксоса, ту колоссальную ошибку, или «катастрофу», которую уже вовсю готовят Пентагон и Кремль, не сможет искупить ничто.