Леонид Романков

Ангел мой, Надин!

Помните ли Вы нашу печальную прогулку в Петергофе прошлой осенью?

Чуть приглушённый стеклянный звон фонтана; жёлтый ковёр таинственно шуршащих листьев; и помните ли Вы, мой ангел, тот дрожащий листок на черной нагой ветке клёна, что так живо напомнил Вам бессмертный свиток Хокусаи?

Нежная золотая прядь ваших волос чуть прикрывала левый глаз, и я долго не осмеливался даже лёгким дуновением спугнуть Вашу очаровательную задумчивость.

Ах, Надин, Надин! Помните ли Вы нашу первую встречу 25 лет тому назад? Как вдохновенно дирижировал кадрилью месье Шарлемань, наставник Вашего танцкласса в Смольном! Как пахли лилии, специально доставленные из Ниццы!

На Вас было очаровательное воздушное платье из голубого шифона, с высокой талией; скромная однорядная нитка чёрного жемчуга вносила чуть трагическую ноту, но зато оттеняла сияющий блеск громадных глаз; туфельки из голубой парчи с тонкой серебряной нитью делали трогательные маленькие ножки ещё меньше.

Как мило Вы зарделись, когда щёлкнув не без некоторой лихости шпорами, я склонился к .Вашей руке!

Конечно, я был много старше Вас; туркестанская кампания застряла чугунным осколком у меня под лопаткой и навсегда зачеркнула правый глаз. Как чутко во время вальса Вы старались держать свой античный профиль слева от моей израненной головы!

Ангел мой, Надин, и сейчас, в своей маленькой комнатушке, за дешёвой советской пишущей машинкой, я едва удерживаю влагу внутри очей, вспоминая начало нашей нежной дружбы.

Я мысленно расставляю вехи нелёгкой судьбы: загородное имение князя Щербацкого, где мы встретились на благотворительном вечере; вернисаж третьяковской выставки, возвращаясь с которой я впервые услышал слова, позволяющие мне надеяться на Вашу благосклонность, и вскоре после этого ад, разметавший нас всех…

Небольшое кабаре в Стамбуле, где Вы танцевали, а я, открывая и закрывая двери перед посетителями, мучительно ревновал Вас к бесцеремонным нуворишам, швыряющим на сцену кошельки и украшения; шумный довоенный Париж, где Вы получили небольшую роль в театрике на Елисейских полях, а я стал шофёром такси, несмотря на свой "туркестанский" глаз; дешёвый отель где-то в Южной Америке, куда я последовал за Вами, чтобы издали переживать Вашу любовную интригу с прилизанным красавчиком испанцем, оказавшимся на поверку авантюристом и буффоном.

Помните ли Вы тот вечер в отеле, когда Вы позволили мне прикладывать влажное полотенце к Вашему истомленному лихорадкой лбу?

Как пахли хризантемы в молочного стекла кувшине на ночном столике! Как пели колибри за окном в эту фантастическую для меня ночь!

Вашу скоропалительную связь с практичным янки из Нью-Гемпшира я воспринимал уже менее болезненно, помня связавший нас Южный Крест. Равно, как и чахоточного польского физика из института Джона Гопкинса, безграмотного лыжного инструктора в Шамони, где я работал контролёром на подъёмнике, смазливого джазового певца из какого-то дурацкого бит-ансамбля, (и это после месье Шарлеманя!), или претенциозного немецкого скотопромышленника, который не мог найти лучшего применения своим рукам, как только всё время ощупывать бумажник в заднем кармане!

И когда, ангел мой, Наденька, мы вновь очутились на нашей многострадальной Родине, я уже знал, что Южный Крест найдёт своё продолжение в Полярной Звезде.

Помните ли Вы тот тусклый рассвет, мокрые крыши, высокое влажное окно в одном из бывших доходных домов где-то на петроградской стороне? Впереди у нас маячила Сибирь или, в лучшем случае, безводная Средняя Азия; будущее бросало тревожную тень на наши дни. Ах, Надин, помните ли Вы Ваши страхи, и мои бесплодные попытки утишить их?

...Сегодня я отработал свою смену на ЕС ЭВМ. Дома нетоплено, промозглая сырость выступает из всех углов, здоровье у меня уже не то, и осень за окном грызёт мои суставы. Комплексные обеды испортили мой когда-то великолепный желудок.

Но я богатый человек, Надин! У меня есть Южный Крест, и Полярная звезда, и Ваш смущенный взгляд из-под ресниц, которым Вы подарили меня в кафе "Куполь", когда я подал Вам пальто, и лёгкий снег, падавший на наши головы по выходе из третьяковского собрания, и прошлогодний свиток Хокусаи с жёлтым дрожащим листом, и несколько строк, начертанных Вами, которые так оживили в моей памяти кружевную кадриль, и камертоновый трепет шпор, и серебряную нитку голубых башмачков, закрученную, как извивы наших судеб...