Завтрак чемпионов

Рост означает перемены, а перемены сопряжены с риском, переходом от известного к неизвестному.

Автор неизвестен

Добравшись до отведенной ему комнаты, Мак обнаружил, что все его пожитки, которые он оставил в машине, сложены на комод, а одежда повешена в открытый шкаф. На ночном столике лежала Гидеоновская Библия. Он широко распахнул окно, впуская поток ночного воздуха, чего Нэн не позволяла делать дома, опасаясь пауков и всего остального ползучего и с проворными лапками. Уютно свернувшись, словно ребенок, под тяжелым одеялом, он успел прочесть лишь несколько строк, прежде чем Библия исчезла из его руки, свет почему-то погас, кто-то поцеловал его в щеку, и он легко оторвался от земли и полетел во сне.

Те, кто никогда не летал таким вот образом, могут счесть это ненормальным, но в глубине души они, судя по всему, испытывают легкую зависть. Он не летал во сне уже много лет, с тех пор, как явилась Великая Скорбь, но в ту ночь Мак высоко парил в звездном небе, воздух был прохладный и чистый, и довольно приятный. Он промчался над озерами и реками, пересек побережье океана и бесчисленное множество обрамленных рифами островов.

Как ни странно это звучит, но летать Мак научился тоже во сне — отрываться от земли без всякой поддержки, без крыльев, без какого-либо летательного аппарата, просто сам по себе. Первые полеты он совершал на высоте несколько дюймов, главным образом из-за опасности, или, если точнее, из-за страха падения. По мере того как высота полета возросла до фута, затем до двух и выше, так же росла его уверенность в себе. Вдобавок он обнаружил, что падение — это совсем не больно, это просто замедленный прыжок. Со временем он научился опускаться на облака, покрывать огромные расстояния и изящно приземляться.

Пока он по собственному желанию парил над зазубренными горами и хрустальными береговыми линиями морей, охваченный давно забытым восторгом полета во сне, что-то внезапно схватило его за лодыжку и дернуло вниз. В считаны е секунды он был спущен с небес и грубо ткнут лицом в глубокую колею грязной дороги. Раскат грома сотряс землю, и дождь мгновенно промочил его до нитки. И тут оно возникло снова, освещенное молнией, лицо его дочери, которая беззвучно прокричала «папа!», а затем повернулась, чтобы убежать в темноту; ее красный сарафан был виден всего несколько мгновений, после чего исчез. Он напрягал все силы, чтобы выбраться из грязной жижи, но в результате увязал еще глубже. И когда его уже затягивало с головой, он, вскрикнув, проснулся.

Сердце бешено колотилось, перед мысленным взором стояли кошмарные видения, и Маку потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что это был всего лишь сон. Но даже когда сон померк в его сознании, переживания не ушли вместе с ним. Сон спровоцировал Великую Скорбь, и не успел Мак встать с постели, как ему уже снова надо было бороться с отчаянием, пожравшим столько дней его жизни.

Поморщившись, он оглядел комнату — тусклый серый свет утра просачивался сквозь оконные ставни. Это была не его спальня, все здесь выглядело незнакомым. Где это он? Думай, Мак, думай! Потом Он вспомнил. Он все еще в хижине с тремя любопытными персонажами, каждый из которых уверен, что все они — Бог.

— Этого не может быть, — простонал Мак, спустил ноги с кровати и обхватил голову руками.

Он вспомнил весь предыдущий день и снова испугался, что сходит с ума. Мак никогда не был особенно импульсивным, поэтому Папа, кем бы она ни была, заставляла его нервничать, ион понятия не имел, что думать о Сарайю. Он признался самому себе, что ему очень понравился Иисус, однако из всех троих он меньше остальных походил на Бога.

Мак долго и тяжко вздохнул. Если Бог действительно здесь, почему же он не избавил его от ночного кошмара?

Сидеть в недоумении, решил Мак, бесполезно. Поэтому он дошел до ванной, где, к его изумлению, все, что требовалось для душа, было аккуратно разложено на полочке. Он понежился под теплыми струями, неспешно побрился и, вернувшись в спальню, столь же неспешно оделся.

Головокружительный аромат кофе привлек его внимание к дымящейся на краю стола чашке. Отхлебнув глоток, он открыл ставни и постоял, глядя из окна спальни на озеро, которое накануне вечером успел увидеть лишь мельком.

Оно было прекрасно, гладкое, как стекло, если не считать всплесков форелей, время от времени выныривавших за своим завтраком, от которых по голубой поверхности расходились круги миниатюрных волн, покуда не угасали медленно, поглощенные большим пространством. Он прикинул, что дальний берег находится примерно в полумиле. По всюду сверкали капли росы, бриллиантовые слезы раннего утра, в которых отражалась любовь солнца.

Три каноэ лениво покачивались у причала, словно приглашая, однако с некоторых пор катание на каноэ не доставляло ему удовольствия. Слишком много печальных воспоминаний оно вызывало.

Причал напомнил ему о вчерашнем вечере. Неужели он действительно лежал здесь вместе с тем, кто создал вселенную? Мак покачал головой, ничего не понимая. Что происходит? Кто они такие на самом деле и что им нужно от него?

И комнату вполз запах яичницы с беконом, смешанный с какими-то другими запахами, и прервал ход его размышлений. Мак решил, что самое время пойти и поинтересоваться насчет завтрака. Войдя в большую комнату, он услышал знакомую мелодию Брюса Кокберна, доносящуюся из кухни. Песню высоким голосом неплохо исполняла негритянка: «Та любовь, что зажигает солнце, заставляет пылать и меня». Папа появилась с тарелками в обеих руках, полными блинчиков, жареной картошки и каких-то овощей. Она была одета в длинный балахон в африканском стиле, дополненный разноцветной легкой повязкой на голове. Она вся сияла, почти светилась.

— Ты знаешь, — воскликнула она, — я особенно люблю песни этого Брюса.

Она поглядела на Мака, который сел за стол.

Мак кивнул, его аппетит разгорался с каждой секундой.

— Да, — продолжала она, — и я знаю, что ты тоже его любишь.

Мак улыбнулся. Это была правда. Кокберн многие годы был любимцем всей его семьи.

— Итак, милый, — сказала Папа, продолжая хлопотать у стола, — что тебе снилось ночью? Сны, как тебе известно, иногда имеют большое значение. Они помогают открыть окно и выпустить нездоровый воздух наружу.

Мак понял, что это приглашение отпереть дверь, за которой таились его страхи, однако в данный момент не был готов пригласить ее в эту темную дыру.

— Я спал прекрасно, спасибо, — ответил он, после чего быстро сменил тему, — Он твой любимец? Я имею в виду Брюса.

Она замерла и посмотрела на него.

— Макензи, у меня нет любимцев, я просто особенно его люблю.

— Ты, кажется, особенно любишь тьму народу, — заметил Мак, глядя на нее с подозрением, — А есть кто-нибудь, кого бы ты не особенно любила?

Она подняла голову и закатила глаза, словно мысленно пролистывая списки всего, что было когда-либо создано.

— Нет, никого не могу найти. Наверное, это потому, что я такая, какая есть.

Мак был заинтригован.

— А ты когда-нибудь сердишься на кого-нибудь из них?

— Вот уж спросил! А кто из родителей не сердится? Есть от чего выйти из себя, глядя на то безобразие, какое учиняют мои дети, и то безобразие, в каком они живут. Мне в большинстве случаев не нравятся принимаемые ими решения, однако мой гнев все равно есть проявление любви. Я люблю тех, на кого сержусь, так же сильно, как и тех, на кого не сержусь.

— Но как же твой гнев? Мне казалось, если ты хочешь считаться Господом Всемогущим, тебе необходимо быть злее.

— Сейчас я злая?

— Вот об этом я и думаю. Разве в Библии ты не носишься повсюду, убивая людей? Ты совершенно не соответствуешь представлениям о тебе.

— Я понимаю, как, должно быть, все это сбивает тебя с толку. Но если здесь кто-то притворяется, то это ты. Я тот, кто я есть. И я не собираюсь соответствовать чьим-то представлениям.

— Но ты хочешь, чтобы я поверил, что ты Бог, а я просто не вижу… — Мак не знал, как ему завершить фразу, поэтому замолчал.

— Я не прошу тебя ничему верить, я только хочу сказать, что этот день показался бы тебе гораздо милее, если бы ты просто принял то, что есть, вместо того чтобы пытаться подогнать действительность под какие-то свои предвзятые убеждения.

— Но если ты Бог, разве это не ты выливала целые ушаты гнева, швыряла людей в огненное озеро? — Мак почувствовал, как растет его злость, выталкивая новые вопросы, и несколько расстроился от недостатка самообладания. Но все равно спросил: — Если честно, разве тебе не доставляет удовольствия наказывать тех, кто тебя разочаровал?

При этих словах Папа бросила свою работу и обернулась к Маку. Он увидел в ее глазах глубокую грусть.

— Я не то, что ты обо мне думаешь, Макензи. Мне нет необходимости наказывать людей за грехи. Грех уже сам по себе наказание, пожирающее тебя изнутри. И моя цель не в том, чтобы наказать за него, моя радость — исцелить от него.

— Я не понимаю…

— Ты прав. Ты не понимаешь, — произнесла она с улыбкой, за которой по-прежнему скрывалась грусть, — Но повторю снова, мы еще не закончили.

В этот момент появились Иисус и Сарайю, они смеялись, поглощенные разговором друг с другом. Иисус был одет так же, как и накануне, джинсы и светло-голубая рубашка, застегнутая на все пуговицы, цвет которой подчеркивал его темно-карие глаза. Сарайю же была облачена во что-то такое тонкое и кружевное, что оно буквально колыхалось от легчайшего движения ил и даже произнесенного слова. Радужные узоры переливались и меняли форму от каждого жеста. Мак подумал, замирает ли она когда-нибудь хоть на миг.

Папа склонилась к Маку, заглядывая ему в глаза.

— Ты поднял очень важные вопросы, и мы еще вернемся к ним, обещаю. Ну а пока насладимся все вместе завтраком.

Мак кивнул и сосредоточил внимание на пище. Несмотря ни на что, он был голоден, а еды было в изобилии.

— Благодарю тебя за завтрак, — сказал он Папе, пока Сарайю и Иисус занимали свои места.

— Что? — переспросила она в насмешливом ужасе. — Ты даже не собираешься склонить голову и закрыть глаза? — Она направилась в кухню, бормоча на ходу: — И куда только катится мир? На здоровье, милый. — Она махнула рукой через плечо.

Вернулась она через секунду с очередной дымящейся миской, от которой исходил изумительный запах.

Они передавали друг другу тарелки, и Мак был зачарован, наблюдая и слушая, как Папа участвует в разговоре Иисуса и Сарайю. Разговор касался примирения какого-то враждующего семейства, но Мака захватило не то, что они говорили, а как они при этом себя вели. Он никогда еще не видел, чтобы три человека были так просты и прекрасны. Каждый явно заботился о других больше, чем о себе.

— А ты что скажешь, Мак? — спросил Иисус.

— Я понятия не имею, о чем вы говорите, — заявил Мак с набитым ртом. — Но мне нравится, как вы это делаете.

— Ого, — произнесла Папа, которая вернулась из кухни с очередным блюдом. — Поосторожнее с этими овощами, молодой человек. Если не проявишь благоразумия, они заставят тебя побегать.

— Хорошо, — сказал Мак. — Постараюсь не забыть, — и он потянулся к принесенному ею блюду. Затем, обернувшись к Иисусу, прибавил: — Мне нравится, как вы общаетесь друг с другом. Это совершенно не соответствует моим представлениям о Боге.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, я знаю, что вы одно и все вместе и что вас трое. Но вы так заботливы, так предупредительны. Разве один из вас не главнее остальных двоих?

Все трое переглянулись, словно никогда не задумывались об этом.

— Я имею в виду, — продолжал Мак, — я всегда считал, что Бог-Отец в некотором роде босс, Иисус подчиняется ему, исполняет приказы. Не знаю точно, чем занимается Святой Дух. Он… в смысле, она… э… — Мак старался не смотреть на Сарайю и путался в словах, — …ну, Дух всегда представлялся мне неким… э…

— Вольным Духом? — предположила Папа.

— Именно, вольным Духом, которого все-таки направляет Бог-Отец. Это все имеет какой-нибудь смысл?

Иисус посмотрел на Папу, с явным трудом пытаясь сохранить па лице серьезное выражение.

— В этом есть для тебя какой-нибудь смысл? Честно говоря, я понятия не имею, о чем толкует этот человек.

Папа сморщила лицо, словно выражая крайнюю сосредоточенность.

— Нет, я пытаюсь понять, что к чему, но уж извини, у меня не получается.

— Вы знаете, о чем я говорю, — расстроился Мак. — Я говорю о том, кто главный. Неужели у вас нет никакой субординации?

— Субординации? Звучит омерзительно! — сказал Иисус.

— Как минимум несвободно, — прибавила Папа, и они засмеялись, а потом Папа повернулась к Маку и пропела: — «Пусть цепь из золота, она все та же цепь».

— Ты не обращай на них внимания, — вмешалась Сарайю, протягивая ему руку помощи и успокаивая его, — Они просто разыгрывают тебя. На самом деле эта тема нас очень даже интересует.

Мак кивнул, смущенный тем, что снова позволил себе потерять терпение.

— Макензи, у нас так и не сложилось никакой окончательной иерархии, только союз. Мы находимся в круге взаимоотношений, а не в цепи субординации или «великой цепи бытия», как именовали это твои предки. То, что ты наблюдаешь, это взаимоотношения без применения какой- либо власти. Нам не нужна власть друг над другом, потому что мы всегда стремимся к лучшему. Иерархия среди нас не имела бы никакого смысла. Это ваша проблема, а не наша.

— Правда? Это как?

— Люди настолько испорчены, что тебе почти невозможно представить, как они могут работать или жить вместе без того, чтобы кто-то не был главным.

— Однако каждый человеческий институт, о котором я только могу помыслить, от политики и бизнеса и вплоть до самого брака, зиждется именно на подобном типе мышления, это основа нашего социума, — заявил Мак.

— Какое расточительство! — сказала Папа, забирая пустую тарелку и направляясь в кухню.

— И это одна из причин, по которой вам трудно установить друг с другом настоящие взаимоотношения, — прибавил Иисус. — Как только у вас появляется иерархия, вам требуются правила, чтобы защищать и осуществлять ее, затем вам требуется закон и укрепление правил, а заканчиваете вы неким видом субординации или системой приказов, которая уничтожает взаимоотношения, вместо того чтобы развивать их. Вы редко наблюдаете или участвуете во взаимоотношениях, не основанных на силе. Иерархия насаждает законы и правила, и все кончается тем, что вы тоскуете по чуду тех взаимоотношений, которые мы и создали для вас.

— Что ж, — произнес Мак саркастически, — Надо сказать, что мы, судя по всему, прекрасно к ней приспособились.

Сарайю не замешкалась с ответом:

— Только не путай адаптацию с устремлением, а соблазн с реальностью.

— В таком случае… а, кстати, можно мне еще немного овощей? В таком случае, получается, нас соблазняет идея власти?

— В каком-то смысле да! — ответила Папа, протягивая Маку тарелку, но не выпуская из рук, пока он дважды не потянул ее на себя. — Я только о тебе забочусь, сынок.

Сарайю продолжала:

— Когда вы выбрали независимость вместо взаимосвязи, вы сделались опасными друг для друга. Некоторые стали объектами манипулирования или способом добычи счастья для других. Власть, как вы обычно ее понимаете, всего лишь оправдание для сильных, которые заставляют других исполнять то, чего желают они.

— Но разве она не помогает удержать людей от бесконечной борьбы друг с другом и взаимных обид?

— По временам. Но в эгоистическом мире она еще и приносит громадный вред.

— А разве вы не прибегаете к власти, чтобы сдержать зло?

— Мы со всем почтением относимся к вашему выбору, поэтому действуем вне ваших систем, даже когда ищем способ освободить вас от них, — продолжала Папа. — Творение пошло совершенно не тем путем, какой мы предполагали. В вашем мире ценность индивидуальности постоянно противопоставляется выживанию системы, будь то политика, экономика, социум или религия, вообще любая система. Сначала один человек, затем несколько, и наконец массы людей запросто приносятся в жертву ради выгоды и благополучного существования системы. В одном ил и другом виде это стоит за любой борьбой за власть, любым предубеждением, любой войной и любым нарушением взаимосвязей. Эта «жажда власти и независимости» сделалась настолько повсеместной, что теперь уже воспринимается как норма.

— А это не так?

— Это человеческая схема, — подала голос Папа. — Все равно что вода для рыбы, настолько превалирующая, что остается незамеченной и не вызывает вопросов. Это просто матрица, дьявольская схема, в которой вы безнадежно увязли, хотя совершенно не осознаете ее присутствия.

Иисус тоже вступил в разговор:

— Как славный венец творения, вы были созданы по нашему образу и подобию, необремененные схемами, вы были вольны просто «быть» во взаимосвязи со мной и друг другом. Если бы вы по-настоящему научились уважать чаяния других и считать их такими же важными, как свои, не возникло бы нужды ни в какой иерархии.

Мак откинулся на стуле, силясь разобраться в только что выслушанных утверждениях.

— Так вы говорите, что каждый раз, когда люди защищаются посредством силы…

— То следуют воле матрицы, а не нашей воле, — завершил вместо него Иисус.

— И вот, — вмешалась Сарайю, — мы совершили полный оборот и вернулись к моему изначальному утверждению: вы, люди, настолько испорчены, что почти не сознаете, что могут быть какие-то иные взаимоотношения, кроме иерархических. И думаете, что Бог должен внутри себя соблюдать иерархию, как вы сами. Но мы не такие.

— Как же изменить подобное положение? Другие просто будут использовать нас.

— Большинство непременно захочет. Но мы не предлагаем тебе делать это для других, Мак. Мы предлагаем сделать это для нас. Это единственный способ начать. Мы не станем использовать тебя.

— Мак, — произнесла Папа с нажимом, что вынудило его слушать очень внимательно, — мы хотим поделиться с тобой любовью, радостью, свободой и светом, которые мы сами уже знаем внутри себя. Мы создали тебя, человека, чтобы ты постоянно был лицом к лицу с нами, чтобы ты вошел в наш круг любви. Как бы ни было тебе трудно это понять, все, что имеет место, происходит ровно так, как должно происходить, без принуждения или насилия.

— Как ты можешь говорить такое, когда в мире столько боли, столько войн и бедствий, которые уносят тысячи жизней? — Голос Мака упал до шепота. — И кому какая польза от того, что маленькую девочку убивает извращенец? — Он снова возник, этот вопрос, который лежал, погребенный, на дне его души. — Пусть вы не послужили причиной убийства, но вы, совершенно точно, и не предотвратили его.

— Макензи, — терпеливо ответила Папа, кажется нисколько не задетая его обвинениями, — существует миллион причин, по которым мы допускаем боль, горечь и страдания, вместо того чтобы предотвращать их, но в большинстве случаев причину можно понять, только выслушав историю каждого. Я не зло. Это вы сами с такой готовностью допускаете в свои взаимоотношения страх, боль, насилие и правила. Однако ваш выбор не пересиливает моих намерений, и я использую всякий ваш выбор для достижения абсолютного добра, для самого благоприятного исхода.

— Вот видишь, — вставила Сарайю, — изломанные люди строят свою жизнь на основе того, что кажется им добром, однако это не освобождает их. Они болезненно привязаны к власти или же к иллюзии благополучия, которую дает власть. Когда происходит какое-нибудь несчастье, эти же самые люди ополчаются на ложные силы, в которые они верили. В своем разочаровании они либо склоняются передо мной, либо делаются развязными в своей независимости. Если бы ты только мог видеть, чем все это заканчивается и чего мы достигаем без насилия над человеческой волей, тогда ты понял бы. В один прекрасный день ты поймешь.

— Но цена! — Мак был вне себя. — Задумайтесь о цене! Сколько боли, сколько страданий, какой кругом ужас и зло. И посмотрите, чего это стоит вам. Разве оно этого стоит?

— Да! — последовал единодушный радостный ответ всех троих.

— Но как вы можете такое говорить? — взорвался Мак. — Это звучит так, словно цель оправдывает средства, словно вы, чтобы достичь желаемого, пойдете на что угодно, даже если это будет стоить жизни миллиардам людей.

— Макензи. — Это снова был голос Папы, мягкий и нежный. — Ты действительно пока не понимаешь. Ты пытаешься отыскать смысл в мире, в котором живешь, основываясь на очень маленькой и неполной картине реальности. Это все равно что смотреть на парад через крошечное отверстие от выпавшего сучка обиды, боли, эгоцентризма и власти и верить при этом, что ты существуешь сам по себе и ничего не значишь. Во всем этом содержится могущественная ложь. Ты видишь боль и смерть как безоговорочное зло, а Бога как безоговорочного предателя или, в лучшем случае, как существо, совершенно не заслуживающее доверия. Ты диктуешь обвинения, судишь мои дела и признаешь меня виновным. Главная ошибка, лежащая в основе твоей жизни, Макензи, состоит в том, что ты не считаешь меня добром. Если бы ты знал, что я добро и все эти финалы и процессы отдельно взятых жизней совершенно перекрываются моей добротой, разве мог бы ты тогда не понимать, что я делаю, разве стал бы не доверять мне? Но ты этого не знаешь.

— Не знаю? — спросил Мак, но только это был не вопрос. Это была констатация факта, и он это сознавал.

Остальные, кажется, тоже знали, и за столом повисла тишина.

Заговорила Сарайю.

— Макензи, ты не можешь рождать веру, точно так же как не можешь «делать» смирение. Либо оно есть, либо его нет. Вера — это плод взаимоотношений, благодаря которым ты знаешь, что тебя любят. Поскольку ты не знаешь, что я тебя люблю, ты не можешь мне доверять.

И снова наступила тишина. Наконец Мак поднял глаза на Папу и заговорил:

— Я не знаю, как это изменить.

— Ты и не сможешь в одиночку. Однако вместе мы будем наблюдать за переменами. Пока что я хочу, чтобы ты просто побыл со мной и понял, что наши взаимоотношения — это никакое не представление и ты не обязан мне угождать. Я не вожак, не какое-то там капризное мелкое божество, требующее идти назначенным мною путем. Я добро, и я желаю тебе только самого лучшего. Ты не сможешь достичь этого через обвинение, осуждение или принуждение, только через любовь. А я действительно тебя люблю.

Сарайю поднялась из-за стола.

— Макензи, — позвала она, — если тебе интересно, я бы хотела, чтобы ты пошел и помог мне в саду. Мне необходимо кое-что сделать до завтрашнего празднества. Мы можем продолжить этот разговор там. Пойдешь со мной?

— Конечно, — ответил Мак и, извинившись, встал из-за стола.

— Последнее замечание, — добавил он, оборачиваясь к остальным. — Я не могу представить себе никакого исхода, который оправдывал бы все это.

— Макензи. — Папа встала со стула и обошла вокруг стола, чтобы его обнять. — Он не просто оправдывает. Он все искупает.