Рецепция творчества м.а.булгакова в англоязычной критике
В англоязычных странах знакомство широкого читателя с творчеством М.А.Булгакова началось в 1967 г., когда в США и Великобритании вышли два перевода «Мастера и Маргариты»: в США – выполненный Миррой Гинзбург[67], а в Великобритании – Майклом Гленни (1929–1990)[68] и перевод «Театрального романа» (последнему переводчик М.Гленни дал название «Черный снег»[69]). Поскольку М.Гинзбург перевела сокращенный вариант «Мастера и Маргариты» из журнала «Москва», а М.Гленни,– текст, полученный лондонским издательством в результате переговоров с советской стороной, американских издателей обвинили в том, что они опубликовали роман самовольно, воспользовавшись отсутствием конвенции с СССР об авторском праве. М.Гинзбург, в свою очередь указала на ряд ошибок и неточностей в переводе М.Гленни. И, правда, насчитано таковых было впоследствии около трехсот – при сравнении перевода М.Гленни с советским изданием «Мастера и Маргариты» 1973 г., которое считается каноническим (хотя в действительности канонического текста романа – из-за разночтений в рукописях – не существует). В англоязычной прессе раздавались призывы к осуществлению нового перевода «Мастера и Маргариты». Дональда Фини, первым поставившего этот вопрос, поддержал, в частности, Энтони Баррет (Новая Зеландия). Так что Воланд был прав, предупреждая Мастера, что его роман «принесет еще сюрпризы».
В 1968 г. в Великобритании вышла в двух переводах (опять-таки – М.Гинзбург[70] и М.Гленни[71]) повесть «Собачье сердце». В 1970 г. М.Гинзбург перевела «Жизнь господина де Мольера»[72].В 1971 г. с послесловием Виктора Некрасова вышла по-английски «Белая гвардия» (в переводе М.Гленни)[73]. Англоязычный сборник «Дьяволиада и другие рассказы» содержит тринадцать переведенных Карлом Проффером (США) повестей и новелл[74]. Ранние пьесы Михаила Булгакова перевели Карл и Эллендеа Проффер. Это издание включает «Дни Турбиных», «Зойкину квартиру», «Бег», «Багровый остров» и «Кабалу святош»[75]В 1975 г. были опубликованы «Записки юного врача» в переводе М.Гленни[76].
Как видим, англоязычный читатель получил довольно полное представление о прозе и драматургии Булгакова. Но репутацию «современной классики», как уже было сказано выше, приобрел пока только роман «Мастер и Маргарита», принадлежащий к тем творениям русской литературы, которые вместе с «Раковым корпусом» А.Солженицына и «Доктором Живаго» Б.Пастернака в равной степени привлекают внимание и профессиональных критиков, и читателей, ибо изучаются не только филологами - русистами во всем мире.
Еще в 1967 г. М.Гленни предсказывал, что роман «Мастер и Маргарита» станет «славой русской литературы» (22, с. 13). Если бы М.Булгаков был известен только своими ранними произведениями, заметил позднее Макс Хейворд (Великобритания), его считали бы одаренным сатириком, но не более того. Роман «Мастер и Маргарита» сделал Булгакова великим русским писателем (25).
Поэтому неудивительно, что публикации, посвященные «Мастеру и Маргарите», составляют более 80% от общего числа англоязычных работ о М.А.Булгакове. Характерный пример. За 30 лет существования «Слэвик энд Ист-Юропеан джорнел» (1957-1987)[77] в нем было напечатано шесть материалов, посвященных творчеству М.А.Булгакова: пять о «Мастере и Маргарите» и один – о «Собачьем сердце» (37, с. 115). Общее же число англоязычных работ о «Мастере и Маргарите» давно перевалило за сотню (13; 25; 30; 31; 34; 35; 36; 43; 44; 55, 57 и др.). Их география – Великобритания, Индия, Канада, Новая Зеландия, США.
В англоязычном булгаковедении можно выделить два подхода к толкованию романа «Мастер и Маргарита» – социально-политический и философско-эстетический.
Социологическая трактовка сводится к убеждению, что этот роман представляет собою аллегорическое сатирическое повествование о десятилетии сталинского режима (1928-1938) или вообще об истории России. Характерный пример первого варианта социально-политической трактовки романа – интерпретация Д.Дж.Б.Пайпера (Великобритания) (39). Д.Дж.Б.Пайпер ассоциирует, например, убийство Иуды из Кириафа с убийством С.М.Кирова, хотя М.Чудакова в своем исследовании творческой истории «Мастера и Маргариты» показала, что эпизод этот был написан до 1 декабря 1934 г. Д.Дж.Б.Пайпер далее конструирует триаду, включая в нее и жену писателя, Е.С.Булгакову: «Мастер – Маргарита – Воланд», полагает он, читается как «Булгаков – Елена Сергеевна – Сталин» (39, с.136). Свита Воланда ассоциируется критиком с приспешниками Сталина – Молотовым, Ворошиловым и Кагановичем (39, с.144-146). Судьба Семплеярова и Бенгальского, по его мнению, повторяет судьбу Зиновьева и Енукидзе (39, с.150), а появление Степы Лиходеева в Ялте есть не что иное, как ссылка Троцкого в Алма-Ату (там же).
Ричард У.Ф.Поуп (Канада) считает попытку отождествлять героев романа с реальными людьми, предпринятую Д.Дж.Б.Пайпером, «иногда убедительной, но часто фривольной» (40, с.19), хотя сам не сомневается в том, что тайная полиция Афрания адекватна секретной службе Сталина конца 20-х – начала 30-х годов.
Для Элен Н.Малоу (США) роман «Мастер и Маргарита» – широкомасштабная аллегория: Маргарита являет собою образ царской России; Мастер есть воплощение традиций русской интеллигенции; Фрида символизирует предреволюционный русский пролетариат; Пилат репрезентует идею диктатуры пролетариата; Иешуа отождествляется и с пролетариатом, и с «человеком» вообще; Левий Матвей, до встречи с Иешуа, есть дореволюционная русская социо-экономическая система капитализма, а после своего обращения становится олицетворением истории СССР (31). Строго говоря, все это не что иное как бессмыслица, нелепость.
Философско-эстетический анализ романа «Мастер и Маргарита» содержат работы Э.К.Райта, Т.Р.Н.Эдвардса, Э.Эриксона-мл., Эллендеи Проффер, Надин Натов, Джули Кертис, Д.М.Бизи ,Э.Барретта и др. (56; 57; 58; 15; 16; 42; 44; 35; 36; 13; 4; 8; 9).
С точки зрения Э.Колин Райта (Канада), выпустившего в 1978 г. первую подробную биографию М.А.Булгакова на английском языке, идея романа – в изображении конфликта между духовным миром индивида и действительностью (57). Человек стремится освободиться от тирании знания добра, и этот процесс ведет к гностицизму и к поклонению силе зла, а «отсюда один шаг до манихейской ереси с ее дуалистическим взглядом на добро и зло» (56, с.1165).
Т.Р.Н.Эдвардс (Великобритания) находит идею романа в утверждении трансцендентной духовности человека (15). Эдвард Эриксон-мл. (США) склонен полагать, что несмотря на неортодоксальный апокрифический образ Христа-Иешуа, Булгаков пребывает в рамках христианской традиции, ибо роман о Пилате и Иешуа принадлежит перу Мастера, писателя же Михаила Булгакова никоим образом не стоит отождествлять с Мастером (как нельзя, например, Джонатана Свифта отождествлять с Гулливером) (16).
Только потому, что М.А.Булгаков создал неортодоксальный апокрифический образ Христа, многие критики выводят мировоззрение писателя за пределы христианской ортодоксии. Между тем, полагает Э.Эриксон-мл., дело обстоит не совсем так. «Мастер представляет человечество, созданное по образу и подобию Божьему, самого Создателя – страдающего Христа и, наконец, – автора романа Булгакова. Маргарита отождествляется с Девой Марией, Церковью, человечеством и женой Булгакова Еленой» (16, с.35). Все эпизоды появления в Москве Воланда, по мнению критика, символизируют Ад. Бал сатаны и роль на нем Маргариты пародируют Евхаристию и все, что таковая означает. Это не что иное, как черная месса, которая всегда была пародией на христианскую мессу (16, с.32). Сцена в Грибоедове – пародия на Тайную Вечерю, а сатана – инструмент, при помощи которого Бог добивается своих целей на Земле. «В этом контексте мы должны понимать эпиграф к роману», считает Э.Эриксон-мл. (16, с.23).
Существует мнение, что эпилог «Мастера и Маргариты» – искусная пародия на Откровение св. Иоанна (16; 8;9). Дэвид Бизи (США) высказал мысль, что форму повествования булгаковского романа определяет форма исторического воображения. А поскольку он убежден, что у Булгакова история отождествлялась с гипподромом, то и считает, что иначе, чем как порочный круг, воспринимать историю писатель не мог. Изображая же этот порочный круг, Булгаков, согласно Д.Бизи, почти идеально следует апокалиптической модели (9).
Неправильно было бы рассматривать последний роман М.А.Булгакова как аллегорию сталинской России, доказывает Эллендеа Проффер (США). Те критики, которые об этом пишут, сослужили писателю плохую службу (44). «Мастер и Маргарита», по ее мысли, является убедительным свидетельством связи постреволюционной русской литературы с традициями русской литературы Х1Х в. (44. с.564). Идея же романа, полагает Э.Проффер, состоит в том, что «существуют моральные абсолюты, концепции, которые не подлежат влиянию революций и тираний», что справедливость, «которой нет в этой жизни, может прийти в другой жизни» (44. с.565). Роман «Мастер и Маргарита» роднит с «Белой гвардией» общая идея – «двусмысленная роль государственной религии в тот критический момент, когда нация заменяет одну религию иной» (44. с.540).
О «метафоре ада» говорит и Надин Натов[78]: в ее книге «Мастеру и Маргарите» посвящена небольшая глава (36). Эта метафора появляется «на всех уровнях романа путем противопоставления различных сегментов экзистенции во времени и в пространстве, открывая во всем присутствие зла» (36.с.96). Еще один вид ада, наличествующий в романе, – «ад угрызений совести и воспоминаний о прошлых грехах» (там же). Вводя фантазию и фантасмагорию в нарративную ткань романа, Булгаков «дает реальности новое измерение», поскольку и фантазия, и фантасмагория вплетаются в реальную повседневную жизнь (36, с.97). Что же касается связи «Мастера и Маргариты» с «Фаустом», то бессмертная поэма Гете пронизывает роман скорее своим духом, нежели существует конкретное сродство этих произведений, «которое было прослежено в многочисленных статьях» (там же). Вечный мотив человеческого существования – искушение и сопротивление злу – нашел новую интерпретацию в романе Булгакова.
В «древних» главах, отмечает Н.Натов далее, писатель ставил перед собой две задачи: 1) опровергнуть тезис Берлиоза о том, что Иисус никогда не существовал, и 2) показать, что дух Иисуса, воплотившись в образе бродячего философа Иешуа, как и грех Пилата, живут вечно (36, с.104).
С помощью романа Мастера, который «несет основную этическую нагрузку» (там же), Булгаковым были вновь поставлены проблемы 2000-летней давности – борьба Добра и Зла, жестокость казни невиновного, угрызения совести после совершения преступления, бессмысленность предательства и попытка искупить его актом милосердия (36, с. 104). Эта трактовка Н.Натов не нова: еще в 1971 г. именно так анализировал роман «Мастер и Маргарита» Леонид Ржевский (47).
Поясняя причину создания неканонического, секулярного «Евангелия от Булгакова», Н.Натов относит этот феномен за счет религиозности писателя: он, дескать, не позволил себе переписывать и перефразировать Библию, но с помощью художественного воображения описал события такими, какими они могли бы быть. Вот почему Булгаков «написал версию хорошо известного сюжета и создал свой собственный апокриф» (36, с.108).
Считается. что М.А.Булгакова, как художника, можно отнести к европейской романтической традиции (52;15;13). В 1973 г. Ева М.Томпсон назвала Булгакова писателем-философом в том смысле, в котором были «философами великие романтики» (52, с.64).
Джули Кертис (Великобритания) уточняет: «Булгаков – поздний романтик» (13). Главной же идеей романа «Мастер и Маргарита» она считает тему возмездия, которое ждет художника, отказывающегося творить (13, с.128). Относя Булгакова к романтической школе, исследовательница отмечает при этом, что его романтизм во многом отличается от подходов большинства постромантиков ХХ в. и, в частности, символистов. С последними Булгакова роднит высокая оценка личности художника и искусства, но ему не присущ ни эмоциональный мистицизм символистов, ни их ранний интровертный эстетизм и всеобъемлющая озабоченность красотой. Глубокая пропасть пролегает, согласно Кертис, между Булгаковым и символистами, особенно в области поэтической структуры и языка М.А.Булгаков стоит ближе к акмеистам и О.Э.Мандельштаму, чем к символистам и Андрею Белому (13, с.180). Однако при этом он остается глубоко (почти до анахронизма) укорененным в романтической традиции (13, с.193).
Какие же элементы романтизма присутствуют в творчестве Булгакова? Во-первых, это знаменитая «романтическая ирония», во-вторых, включение в текст героя – писателя, чьи суждения и опыт совпадают с авторскими. В-третьих, изображение героя, стоящего на пороге смерти, а следовательно, – Суда Божьего (13, с.202). Что же касается непосредственно романа «Мастер и Маргарита», то Дж.Кертис считает его «уникальным шедевром, равного которому трудно найти в русской литературе или в любой из западноевропейских литератур» (13, с.129).
Идея подхода к Булгакову как к художнику, которого можно отнести к европейской романтической традиции, содержится также и в книге Т.Р.Н.Эдвардса «Три русских писателя и иррациональное: Замятин, Пильняк, Булгаков» (15). Т.Р.Н.Эдвардс относит М.Булгакова (вместе с Е.Замятиным и Б.Пильняком) к тем русским писателям, которые в традициях Достоевского отрицают «технологическую утопию». Что же касается конкретно Булгакова, то ему вдобавок свойственно «имплицитное и фундаментальное отрицание советского настоящего» (15, с.146). Писатель утверждает в романе «Мастер и Маргарита», что повседневная реальность Москвы столь абсурдна, что бессмысленно воспринимать ее рационально, она непременно должна встретиться с другим видом абсурда. Центральная идея романа, по Эдвардсу, – утверждение трансцендентной духовности человека, и к ней сходятся все нити повествования. При помощи «романа Мастера» Булгакову удалось исследовать значение событий, сопровождавших рспятие Христа. Это представляет собою развитие темы, наиболее важной для русских писателей Х1Х в. – Достоевского и Льва Толстого (15, с.146).
Все прочтения «Мастера и Маргариты» в качестве социально-политической аллегории, пишет Э.Барретт, в лучшем случае частичны, ибо предлагают несколько интригующих разрозненных деталей, не давая убедительной интерпретации романа в целом (4). Идея же романа состоит, по Барретту, в том , что любовь и искусство, трагически разъединенные в земном мире, сливаются в совершенном симбиозе в мире сверхъестественном.
В 1974 г. М.О.Чудакова написала о пометах писателя на страницах брошюры П.А.Флоренского «Мнимости в геометрии» (1922). Исследовательнице представляется «едва ли не бесспорным», что страницы книги дали «художественный толчок мысли писателя. И уж во всяком случае без них не могут быть достаточно полно поняты особенности художественного времени-пространства заключительных глав»[79]. Булгаков подчеркнул слова Флоренского о том, что, «разрывая время, «Божественная Комедия» неожиданно оказывается не позади, а впереди нам современной науки»[80], и поставил на полях восклицательный знак.После публикаций М.О.Чудаковой булгаковеды (особенно зарубежные) начали искать зависимость концепции романа «Мастер и Маргарита» от разработки П.А.Флоренским возможных применений его теории мнимостей.
В «Мнимостях в геометрии» Флоренский по-новому освещает и обосновывает «Дантово миропредставление, которое наиболее законченно выкристаллизовалось в «Божественной Комедии»[81]. В § 9 «Мнимостей в геометрии» философ, по его собственным словам, предложил «математический анализ и использование в геометрии поэтических образов как выражение некоего психологического фактора», предвосхитив тем самым и математическую поэтику, и прикладную психоэстетику, и современную философско-психологическую эстетику[82]. Открытие же Флоренского состоит в доказательстве того, что Данте символическим образом выразил чрезвычайно важную мысль о природе и о неэвклидовом пространстве.
Напомнив, что в комментариях на «Божественную Комедию» обычно приводится чертеж «Дантова пути», Флоренский показывает, что этот чертеж нисколько не соответствует ни повествованию Данте, ни основам Дантовой космологии, поскольку поверхность, по которой движется Данте во время нисхождения по кругам Ада, есть поверхность односторонняя, а Дантово пространство построено по принципу эллиптической геометрии.
О том, что теория П.А.Флоренского «эстетически привлекательна», в 1978 г. писали Брюс Бити и Филис Пауэлл (6, с.253). Спустя несколько лет Дж. Кертис уже утверждает, что Булгаков «вдохновился книгой Флоренского для создания общей концепции «Мастера и Маргариты» (13, с.150). Э.Барретт также признает, что прочтение «Божественной Комедии» П.А.Флоренским имело «зародышевое» влияние на метафизическую концепцию последнего булгаковского романа (4, с.301).[83]
Два мира «Мастера и Маргариты» – земной и космический – предлагают схему, считает исследователь, весьма схожую с той, которую очертил Флоренский.Однако тут же добавляет, что читатель, обратившийся к книге Флоренского за прямыми ответами на те сложные вопросы, которые заключены в эпилоге булгаковского романа, «должен приготовиться к разочарованию» (4, с.301). Словом, возможность применения теологической схемы «Божественной Комедии» для разрешения «остаточных трудностей» «Мастера и Маргариты» Э.Барреттом категорически отрицается (там же).
По мнению новозеландского булгаковеда, наиболее продуктивна при выявлении литературных источников романа «Мастер и Маргарита» генетическая связь этого произведения с «Фаустом» Гёте, хотя Мастер, пишет он, – это «несомненно Фауст для бедных» (4, 301), а встреча его с Воландом в целом значительно менее величественна и трагична, чем противостояние Фауста Мефистофелю. И тем не менее встреча Мастера с Воландом «вызывает глубокое чувство жалости к миру, в котором фаустианское в человеке редуцировано до такого жалкого состояния, что роль дьявола в нем – разжечь пламя, дабы этот мир исчез навсегда» (4, с.301-302).
На вопрос, принадлежит ли «закатный» булгаковский роман к советской литературе, Э.Барретт отвечает утвердительно, хотя с оговоркой, что частично это произведение можно отнести к русской литературе Х1Х в., ибо оно восходит к Гоголю и Достоевскому, прочтенным и воспринятым сквозь призму символизма. «Мастер и Маргарита», считает он, – постсимволистский религиозный роман, ибо оппозиция «двух миров» является в нем источником смеха, а не страха, как это было в «Серебряном голубе» Андрея Белого и в «Мелком бесе» Федора Сологуба.
Булгаковеды неоднократно писали об апокрифических гностических и манихейских истоках романа «Мастер и Маргарита» (10; 16; 27; 45; 46; 53; 55). Гностические идеи занимали, как известно, важное место и в символистской традиции, отчего неудивительно, что они наличествуют в романе символистской ориентации, каковым является «Мастер и Маргарита».
Называя «Мастера и Маргариту» «двойным романом» (4 с.104), Э.Барретт подразделяет его интерпретации на «монистические», т. е. находящие в тексте две вариации одной и той же темы, и «плюралистические», ставящие во главу угла эстетический анализ (4, с.112). Впрочем, возможен, по мнению исследователя, и «срединный подход» (4, с.116), т. е. нахождение основного связующего звена между двумя повествовательными рядами, каковым считается параллель «Воланд – Иешуа», а точнее – появление в каждом из повествований «таинственного незнакомца» из иного мира и его столкновение с представителями мира земного(4, с.170). Загадочная связь между Воландом и Иешуа, в свою очередь, сопоставляется с центральными фигурами христианства – Иисусом и сатаной.
Прежде всего Э.Баррет стремится ответить на вопрос, кто же такой Воланд в романе – «иностранный профессор», Мефистофель, дьявол или «инструмент возмездия» (4, с.156), одновременно являющийся «пятым евангелистом» (4, с.160). Отвергая затем каждый из вышеназванных вариантов, исследователь заявляет, что «аллюзия на конвенциональный образ дьявола служит для установления идентичности Воланда только в негативном смысле: Воланд не является сатаной из Откровения св. Иоанна» (4, с.170). Действия Воланда в «Мастере и Маргарите» показывают. что речь идет о «гностическом вестнике», т.е., согласно учению гностиков, о сверхъестественном существе, периодически появляющемся на Земле с посланием, которое обещает (если будет верно расшифровано) «возможность божественного просветления» (4, с.171).
«Роман в романе» имеет трехчастную структуру – рассказ Воланда (гл.2), сон Бездомного (гл.16) и роман Мастера (гл.25,26). Однако эти три компонента идентичны «продукту единого нарративного акта – роману Мастера» (4, с.197). Если рассмотреть каждую из трех частей «романа в романе» в отдельности, окажется, что речь в них идет о трусости Пилата, об агонизирующем бессилии Левия Матвея и, наконец, о сомнительном выполнении Афранием своего долга. В жанровом смысле мы здесь имеем дело с «трагической драмой» (гл.2), с насыщенной черным юмором трагикомедией (гл.16) и с «неразрешенной двусмысленностью» (гл.25,26) (4, с.198).Так что «роман о Понтии Пилате», как именует его сам Мастер, – название, хотя, возможно, «подходящее, но неточное», поскольку совсем не отражает сюжета о Левии Матвее (4, с.220). Что же касается образа Иешуа, то трансцендентное его значение остается скрытым, и задача Воланда – только приподнять вуаль, поскольку в соответствии с гностической традицией высшая вселенская истина всегда находится за семью печатями и даже самые посвященные из смертных полностью ее осознать не могут.
Подлинная цель прибытия Воланда в Москву – бал сатаны и события, за ним последовавшие. Мастер и Маргарита – объекты «тайного послания», принесенного «гностическим вестником» Воландом (4, с.234). Впрочем, только после своей физической смерти Мастер может понять, что именно должен сообщить ему Воланд, поскольку, согласно учению гностиков, конец физического существования освобождает индивида от пут земной сферы, «позволяя ему приблизиться к постижению высшей мудрости» (4, с.259). Пройдя серию испытаний, уготованных ей Воландом и его присными, Маргарита также вступает в сверхъестественный мир, полностью осознавая грандиозный моральный порядок, где она должна будет продолжать играть роль носительницы любви и самопожертвования. Любовь и искусство, трагически разъединенные в земном мире, сливаются в совершенном симбиозе в мире сверхъестественном.
Э.Барретт не склонен рассматривать эпиграф к роману как «сконденсированную констатацию значения», а предлагает поиск «риторического взаимоотношения» между эпиграфом и романом (4, с.296). Это, с одной стороны, ведет к раскрытию тайны Воланда как «гностического вестника», а с другой – «усложняет простую идентификацию Воланда и Мефистофеля» (4, с.297).
Эпилог «Мастера и Маргариты» имеет явную анти-апокалиптическую направленность и является важной импликацией общей «метафизической схемы» (4, с.305). Посредством пародийного «обратного хода» Булгаков показывает, что его мировоззрение не эсхатологично, что путь в надмирские сферы отнюдь не сопряжен с концом земного мира. Но, с другой стороны, читателя приглашают посмеяться и над желанием принять «научное» объяснение сверхъестественного, и над убогой ментальностью, исключающей даже возможность приятия такового (там же).
Интерпретация романа в монографии Э.Барретта «Между двумя мирами: Критическое введение к «Мастеру и Маргарите» (4), на наш взгляд, наиболее примечательна во всей англоязычной «булгакиане» 1967-1989гг.
Содержательна трактовка творчества Михаила Булгакова и в книге Эллендеи Проффер «Булгаков: жизнь и творчество» (44). Здесь следует сказать, что именно Эллендеа Проффер стала инициатором выпуска (с 1982 г.) десятитомного собрания сочинений М.А.Булгакова на русском языке в принадлежащем ей издательстве «Ардис» (г. Анн-Арбор, США). Анализ «символического пласта» ранней прозы Булгакова («Записки на манжетах», публикации в газете «Накануне» и в ее «Литературном приложении», фельетоны для «Гудка», «Записки юного врача» и др.) позволяет Э.Проффер сказать, что вся проза эта о том, почему революция «была нужна» (44, с.95). Аллегория снежной бури, изображение мрачного хаоса за окнами уютной комнаты (символизирующей цивилизацию) напоминает исследовательнице поэму Блока «Двенадцать», значение которой, по ее мнению, «столь же двусмысленно», как и смысл ранней прозы Булгакова (44, с.95).
Достоинство ранней «полу-автобиографической прозы» писателя видится автору книги «Михаил Булгаков» Надин Натов главным образом в выразительно-изобразительной силе, ибо его ранняя проза помогает «воссоздать исторический и социальный фон, а также психологическую и эмоциональную атмосферу», в которой он жил(36, с.22).
«Дьяволиада», «Роковые яйца», «№ 13. – Дом Эльпит-Рабкоммуна», «Похождения Чичикова», «Китайская история» одними исследователями рассматриваются как блестящая сатира (44, с.121; 14). Другие булгаковеды считают, что в этих произведениях писатель продемонстрировал упрощенное понимание действительности. Э.К.Райт, например, полагает, что Булгаков видит вокруг себя только беспорядок, всеобщее смятение и бессмысленную суету (57). Фантастическим гротеском, призванным подчеркнуть абсурдность новой нестабильной буржуазии, Н.Натов называет «Дьяволиаду» и «Похождения Чичикова» (36, с.39).
Сравнительная легкость, с которой произведения Булгакова могут быть разделены на фантастические и те, в которых область фантастического только затрагивается, пишет Т.Р.Н.Эдвардс, показывает, что, несмотря на очевидное восхищение «экстраординарным, иррациональным и сверхъестественным», писатель не позволяет себе увлекаться фантастическим ради фантастического, а «входит в эту сферу намеренно и с определенной целью» (15, с.138). Повесть «Роковые яйца», убежден Т.Н.Р.Эдвардс, во многом демонстрирующая влияние на М.А.Булгакова романа Г.Уэллса «Пища богов», все же произведение более зрелое, чем «Дьяволиада», хотя и в ней наука и техника находятся под подозрением не только с точки зрения бытовой, но и политической (автор считает, что, говоря о «западном» немецком происхождении аппарата профессора Персикова, писатель имел в виду немецкое происхождение марксизма)[84].
Э. Проффер полагает, что «Собачье сердце» – лучшая сатирическая повесть советской эпохи (44, с.123). «Конечно, – пишет исследовательница, – никто никогда не сможет точно сказать, каковы были намерения писателя, но, судя по всему... в «Собачьем сердце» Булгаков в первый и последний раз неоднозначно высказал то, что накопилось у него на душе» (44, с.131).
Для Т.Р.Н.Эдвардса профессор Преображенский из «Собачьего сердца», как и профессор Персиков из «Роковых яиц», – предшественники Воланда. Хотя «Собачье сердце», по его мнению, имеет аналогом «Остров доктора Моро» Г.Уэллса, подход Булгакова, использующего сочетание ужасающего и комического, конечно, более своеобразен (15, с.146). Вторит Т.Р.Н.Эдвардсу и Н.Натов, когда пишет, что структура «Собачьего сердца» предвосхитила структуру «Мастера и Маргариты» (36, с.44).
В англоязычном булгаковедении считается, что ведущая тема «Белой гвардии» – «человек и история». Э.К.Райт называет этот роман «Войной и миром» в миниатюре (57, с.71). «Литературным предшественником» «Белой гвардии» числят обычно «Голый год» Б.Пильняка (1922), но Э.Проффер замечает, что сходство здесь чисто внешнее, ибо «Белая гвардия» содержит минимум самоцензуры, да к тому же Булгаков «умеет позволить своим героям быть одновременно неправыми и симпатичными» (44, с.189). Писатель совершил невероятное – «его ошибающиеся герои живут, и хотя страдание изменяет их, они все равно остаются достойными людьми» (44, с,181). И, наконец, Н.Натов пишет, что символика, зловещие предчувствия, видения и сны, которыми насыщена «Белая гвардия», «позволяют автору трансцендировать реальность и события действия в историческом и профетическом контекстах, одновременно раскрывая сущность морали протагонистов» (36, с.54).
Пристальное внимание некоторых англоязычных критиков привлекает булгаковская «Мольериана»: «Жизнь господина де Мольера», «Кабала святош (Мольер)», «Полоумный Журден (Мольериана в трех действиях)» и перевод «Скупого» (12; 13; 36; 44). Так, например, Дж.Кертис прослеживает параллельные места в «Жизни господина де Мольера» и в «Жизни Мольера» Ж.-Л.Галлуа Гримаре (Париж, 1705). В ряде случаев, показывает Дж.Кертис, речь идет о дословном переводе, хотя, цитируя почти дословно некоторые страницы книги Гримаре, Булгаков добавляет собственные психологические характеристики и детали (13, с.54-55). Проанализировав литературные и биографические источники «Мольерианы»20, исследовательница приходит к выводу, что читатель не сможет оценить все нюансы булгаковской интерпретации биографии Мольера, если он недостаточно хорошо знаком с темой (13, с.60). Здесь все же следует напомнить, что М.О.Чудакова сообщила еще в 1974 г., что М.А.Булгаков пользовался репринтным парижским изданием книги Гримаре, выпущенным в 1930 г., когда работал над «Мольерианой». Книга же Дж.Кертис вышла в свет в 1987г.
Интерес Булгакова к жизни и творчеству Мольера Н.Натов объясняет следующими причинами: 1) Булгаков ценил у Мольера гротескную «карнавализацию», которая была близка его собственному творчеству21; 2) писатель желал глубже вникнуть в блестящую сценическую технику мольеровских пьес и найти общее в судьбе французского драматурга со своей жизнью; 3) Мольер стал для Булгакова символом вечной силы подлинного искусства (36, с.81).
«Мольериана» М.А.Булгакова освещена и в книге Э.Проффер (44, с.342-343, 363-364, 367-372, 421-444 и др.). Это не жизнеописание великого художника, с каковыми мы часто встречаемся во второстепенной биографической литературе (особенно советской), пишет она, а портрет Мольера-профессионала, которому «удается преодолеть миллион препятствий, стоящих на пути подлинного таланта, который упорно продолжает творить и в конце концов побеждает» (44, с.372). И Мольер, и Булгаков понимали, что живут для того, чтобы творить, а если и прибегали к самоцензуре, то лишь, чтобы смягчить отношение к себе властей предержащих и литературных критиков.
«Театральный роман», по определению Э.Проффер,– шутка, «роман с ключом» о литературном и театральном московском мире 20-30-х годов, насыщенный свежими образами и комическими деталями, роман, для которого характерна «обычная булгаковская комбинация элегантности и неожиданной приземленности» (44, с.460). Если бы писатель, считает исследовательница, завершил роман, тот не стал бы шедевром, но «открытая концовка» делает «Театральный роман» вообще не поддающимся художественной оценке (44, с.471).
Э.К.Райт (57) видит в «Театральном романе» комбинацию плохо склеенных комических эпизодов, которые далеки от реальной действительности и не имеют определенной цели, хотя и признает роман достойным предшественником «Мастера и Маргариты». Н.Натов находит в этом романе лишь «драму человека, который не получил признания и чья мечта посвятить всю жизнь театру рухнула, так и не осуществившись» (36, с.47).
Несколько слов о рецепции драматургии М.А.Булгакова в англоязычной критике. Наиболее интересны трактовки «Батума», тогда как «Дни Турбиных», «Бег», «Зойкина квартира», «Последние дни (Пушкин)» и другие пьесы оцениваются весьма традиционно (1;30; 33; 44; 52; 57). Что же касается «Батума», то Э.Проффер, в частности, объясняет появление этой темы тем, что «Булгакова вообще интересовали тираны, а Сталин был не кем иным, как булгаковским Людовиком X1V и Николаем 1 в одном лице». Но ведь нельзя надеяться, что в то время писатель «мог бы написать честную пьесу о тиране в облике молодого революционера» (44, с.516).
х х
х
Читатель настоящего обзора, возможно, задается вопросом, почему мы отказались от определения «достоверности» либо «недостоверности» тех или иных интерпретаций произведений М.А.Булгакова или отдельных их эпизодов. Позиция эта избрана сознательно. Дело в том, что интерпретация произведения литературы зачастую является оригинальным текстом, к которому целиком и полностью подходит изречение средневековых схоластиков «de gustibus et coloribus non est disputandum» (о вкусах и цветах не спорят). Иными словами, истолкование шедевра словесного художественного творчества (в целом или его частностей) – это сочинение на предложенную тему, отражающее внутренний мир интерпретатора.
И еще вопрос: «Какой из представленных выше двух подходов в рассмотрении художественного произведения – социально-политический или философско-эстетический – предпочтительнее, плодотворнее?» Ответ позаимствуем у М.М.Бахтина, который писал, что овеществление, т.е. освещение текста не другими текстами. а внетекстовой вещной действительностью, неизбежно приводит к исчезновению бесконечности и бездонности значения. Раскрыть же, прокомментировать и углубить смысл можно лишь при помощи других смыслов (т.е. посредством философско-художественной интерпретации), отчего истолкование символических структур уходит в бесконечность символических значений. 22
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Amory M. Inland story // Spectator. – L., 1982. – Vol.249, N 8041. – P. 27-28.
2. A pictorial biography of Mikhail Bulgakov / Ed. by Proffer E. – Ann Arbor, 1984. – 150 p.
3. Barratt A. Apocalypse or revelation?: Man and history in Bulgakov’s «Belaya gvardia» // New Zealand Slavonic j. – Wellington, 1985. – N 1. – P. 105-132.
4. Barratt A. Between two worlds: A crit. introd. to «The Master and Margarita». – Oxford, 1987. – VIII, 347 p.
5. Beatie B.A., Powell Ph.W. Story and symbol: Notes toward a structural analysis of Bulgakov’s «The Master and Margarita» // Russ. lit. triquart. – Ann Arbor, 1978.– N 15. –P.219-238.
6. Beatie B.A., Powell Ph.W. Bulgakov, Dante and relativity // Canad.-Amer. Slavic studies. – Montreal, 1981. – Vol. 15, N 2/3. – P. 250-270.
7. Beaujour E. The uses of witches in Fedin and Bulgakov // Slavic rev. Stanford, 1974. – Vol.33, N 4. – P.695-707.
8. Bethea D.M. The shape of Apocalypse in modern Russian fiction. – Princeton (N.J.), 1989. – XIX,307 p.
9. Bethea D.M. History as hippodrome: The apocalyptic horse and rider in «The Master and Margarita» // Russ. rev. – Stanford, 1982. – Vol. 41, N 4. – P.373-399.
10. Blake P. A bargain with the Devil // New York Times book rev. – 1967. – Oct. 22. – P.1,71.
11. Burgin D. Bulgakov’s early tragedy of the scientist-creator: An interpretation of «The heart of a dog» // Slavic & East Europ. j.– Tucson, 1978. Vol. 22. – N 4. – P.494-508.
12. Chambers T. Bulgakov’s Molieriana // Essays in poetics. – Keele, 1977. –Vol. 2. – P.1-26.
13. Curtis J.A.E. Bulgakov’s last decade: The writer as hero. – Cambridge etc.,1987. – XI,256 p.
14. Doyle P. Bulgakov’s satirical view on revolution in «Rokovye iaitsa» and «Sobach’e serdtse» // Canad. Slavonic papers. – Toronto, 1978. – Vol. 20, N 4. – P.467-482.
15. Edwards T.R.N. Three Russian writers and the irrational: Zamyatin, Pil’nyak, and Bulgakov // Cambridge etc., 1982. – 220 p.
16. Ericson-jr.E.E. The Satanic incarnation: Parody in Bulgakov’s «The Master and Margarita» // Russ.rev. – Stanford, 1974. – Vol. 33, N 1. – P.20-36.
17. Fiene D. A comparison of the Soviet and «Possev» editions of «The Master and Margarita» with a note on interpretation of the novel // Canad.-Amer. Slavic studies. – Montreal, 1981. – Vol. 15, N 2/3. – P.330-354.
18. Fiene D. A note on May eve, Good Friday, and the full Moon in Bulgakov’s «The Master and Margarita» // Slavonic & East Europ. j. – Tucson, 1984. – Vol. 28, N 1/3. – P.533-537.
19. Fleming S. Bulgakov’s use of the fantastic and grotesque // New Zealand Slavonic j. – Wellington, 1977. – N 2. – P.29-42.
20. Frank M. The mystery of the Master’s final destination // Canad.-Amer. Slavic studies. – Montreal, 1981. – Vol. 15, N 2/3. – P.287-294.
21. Ginsburg V. Letter to the editor // New York Times book rev. – 1968. – Jan.14. – P.36-37.
22. Glenny M. Mikhail Bulgakov // Survey. – L., 1967. – Vol. 65. – N10. – P.3-14.
23. Glenny M.Existential thought in Bulgakov’s «The Master and Margarita» // Canad.-Amer. Slavic studies. j. – Vol. 15, N 2/3 .–P.238-249.
24. Haber E.S. The mythic structure of Bulgakov’s «The Master and Margarita» // Russ rev. – Stanford, 1975. –Vol. 34, N 4. – P.382-409.
25. Hayward M. Writers in Russia: 1917-1978. – N.Y., 1983. – LXXVI, 340 p.
26. Hoisington S. Fairy-tale elements in Bulgakov’s «The Master and Margarita» // Slavic & East Europ. j. – Tucson, 1981. –Vol. 25, N 1. – P.44-55.
27. Hunns D.J. Soviet acceptance of Biblical Jesus Christ? // Time. – L., 1975. – March 1. – P.14.
28. Kejna-Sharratt B. Narrative techniques in «The Master and Margarita» // Canad. Slavonic papers. – Toronto, 1974. – Vol. 16. –P.1-12.
29. Kejna-Sharratt B. The tale of two cities: The unifying function of the setting in Mikhail Bulgakov’s «The Master and Margarita» // Forum for modern language studies. – Edinburgh, 1980. – Vol. 14. – P.331-340.
30. (M.Bulgakov) //Russ. lit. triquart. – Ann Arbor, 1978. – N 15. –P.1-340.
31. Mahlow E.N. Bulgakov’s «The Master and Margarita»: The text as a cipher. – N.Y., 1975. – 202 p.
32. Mason J.H. Dramatists on stage // Times lit. suppl. – L., 1982. – Aug.27. – N 4143. – P.922.
33. Milne L. M.A.Bulgakov and «Dead souls»: The problem of adaptation // Slavonic & East Europ. rev. – L., 1974. – Vol. 52, N 128. – P.420-440.
34. Milne L. The Master and Margarita: A comedy of victory. – Birmingham, 1977. – /4/,55 p.
35. Natov N. A bibliography of works by and about Mikhail A. Bulgakov // Canad.-Amer. Slavic studies. – Montreal, 1981. – Vol. 15, N 2/3. – P.457-465.
36. Natov N. Mikhail Bulgakov. – Boston, 1985. – VII,144 p.
37. Nemec-Ignashev D. Soviet Russian and East European postmodernism // Slavic & East Europ. j. – Tucson, 1987. – Vol. 32, N 1. – P.110-126.
38. Pearce C. A closer look at the narrative structure in Bulgakov’s «The Master and Margarita» // Canad. Slavonic papers. – Toronto, 1980. – Vol. 22, N 4. –P.358-371.
39. Piper D.J.B. An approach to «The Master and Margarita» // Forum for modern language studies. – Edinburgh, 1971. – Vol. 7. – P.134-157.
40. Pope R.W.F. Ambiguity and meaning in «The Master and Margarita»: The role of Afranius // Slavic rev. – Stanford, 1977. – Vol. 36, N 1. – P.1-24.
41. Pritchett V.S. Surgical spirit // New statesman. – L.,1975. Vol. 89, N 2309. – P.807.
42. Proffer E. «The Master and Margarita» // Major Soviet writers. – L. etc., 1973. – P.388-411.
43. Proffer E. An international bibliography of works by and about Mikhail Bulgakov. – Ann Arbor, 1976. – 133 p.
44. 44.Proffer E. Bulgakov: Life and work. – Ann Arbor, 1984. – XVI,670 p.
45. Pruitt D. St. John and Bulgakov: The model of a parody of Christ // Canad.-Amer. Slavic studies. – Montreal,1981. – Vol. 15, N 2/3. – P.312-320.
46. Rosenthal R. Bulgakov’s sentimental Devil // New leader. – N.Y., 1967. – Nov. 20. – P.18-19.
47. Rzhevsky L. Pilate’s sin: Cryptography in Bulgakov’s novel «The Master and Margarita» // Canad. Slavonic papers. – Toronto, 1971. – Vol. 13, N 1. – P.1-19.
48. Sahni K.Mikhail Bulgakov’s place in Soviet literature // J. of the School of language. – New Delhi, 1974-1975. –. Vol. 2, N 2. – P.56-64.
49. Stafford J. A masterpiece // Book world. – Wash., 1967. – Oct. 15. – P.3,20-21.
50. Stenbock-Fermor E. Bulgakov’s «The Master and Margarita» and Goethe’s «Faust» // Slavic & East Europ. j. – Tucson, 1969. – Vol. 13, N 3. – P.309-325.
51. Taranovski-Johnson V. The thematic function of the narration in «The Master and Margarita» // Canad. Slavonic studies. – Montreal, 1981. – Vol. 15, N 2/3. – P.271-286.
52. Thompson E. The artistic world of Mikhail Bulgakov // Russ. lit. – The Hague; Paris, 1973. – Vol. 2, N 5. – P.54-64.
53. Tikos L. Some notes on the significance of Gerbert Aurillac in Bulgakov’s «The Master and Margarita» // Canad.-American Slavic studies. – Montreal, 1981. – Vol. 15, N 2/3. – P.321-329.
54. Weeks L. Hebraic antecedents in «The Master and Margarita» // – Slavic rev. – Stanford, 1984. – Vol. 43, N 1/3. – P. 224-241.
55. Williams G. Some difficulties in the interpretation of Bulgakov’s «The Master and Margarita» and the advantages of a Manichean approach, with some notes on Tolstoi’s influence on the novel // Slavonic & East Europ. rev. –L., 1990. – Vol. 68, N 2. –P.234-256.
56. Wright A.C. Satan in Moscow: An approach to Bulgakov’s «The Master and Margarita» // PMLA. – N.Y., 1973. – Vol. 88, N 5. – P.1162-1172.
57. Wright A.C. Mikhail Bulgakov: Life and interpretations. – Toronto etc.,1978. – VIII, 324 p.
58. Wright A.C. Mikhail Bulgakov’s developing world view // Canad.-Amer. Slavic studies. – Montreal, 1981. – Vol. 25, N 2/3. – P.151-166.