Глава V. Скоропалительные похороны

О вы, что так уверены в себе,

Надменность — продырявленная лодка,

Которой волны, как хотят, играют.

И ветер, что развеивает дым,

В покое не нуждается…

Александр Поуп

Раймонд де Лас Систернас закончил свой рассказ. Лоренцо еще какое-то время глядел на него молча, поглощенный жестокой внутренней борьбой. Затем резко поднялся.

— Раймонд, — сказал он, мягко коснувшись его рукой, — если строго следовать правилам чести, то всей вашей крови не хватит, чтобы смыть пятно, которым вы обесчестили наше имя; но обстоятельства дела оправдывают вас, и я никогда не буду видеть в вас врага. Ваша исповедь тронула меня, я глубоко люблю свою сестру, и нет на свете человека, которому я охотнее доверил бы ее, чем вам. Но я хочу сделать больше: завтра я буду рядом с вами и сам отвезу Агнес в дом кардинала. Я надеюсь, что одного моего присутствия будет достаточно, чтобы все оправдать.

Они крепко обнялись, и Лоренцо, в свою очередь, сообщил Раймонду, что тому нечего больше бояться доньи Родольфы. Пять месяцев назад она в приступе бешенства вскрыла себе вены. Ее агония длилась всего несколько часов, и ее смерть стала прямым следствием ее жизни и расплатой за нее.

Тут Лоренцо пришло в голову, что ему не представится более удачного случая, чтобы обратиться к дону Раймонду по поводу Антонии.

Маркиз был изумлен, узнав о существовании родственницы, о которой он не подозревал, но он не собирался от нее отказываться и сказал Лоренцо, что тот в нем не ошибся: он готов признать свою невестку и ее милую дочь, и даже поручил ему как можно скорее их успокоить и от его имени передать им деньги, в которых те нуждались.

На этом они расстались, и Лоренцо заторопился во дворец Медина.

Начинало светать, когда маркиз вернулся в свою комнату. Он сразу же улегся в постель, а в полдень ему все еще снилось, что карета, запряженная ангелами, быстро и уверенно мчит его по крутым склонам австрийского Тироля.

Вернувшись к себе ни свет ни заря, Лоренцо первым делом поспешил потребовать свою почту. Ему передали толстую пачку писем, но единственного, которого он ждал, там, увы, не было. У Леонеллы еще не хватило времени ему написать (не будем забывать, что с момента, когда началась эта история, едва прошла ночь). Но ей не терпелось увериться в верности сердца дона Кристобаля, и она еле дождалась следующего дня, чтобы дать о себе знать. Едва проснувшись, Лоренцо нашел на своем ночном столике записку следующего содержания:

Любезный кавалер, я не забыла вас, и если эта ночь показалась вам длинной, то никак не длиннее, чем мне. Клянусь своим целомудрием, что не в моих силах было раньше выполнить данное вам обещание. Я даже не знаю, как вам сообщить, до чего странно моя сестра встретила ваше любезное желание нанести ей визит. Моя сестра — вообще странное существо, и, несмотря на все возможные выгоды от встречи с вами, она мне запретила с вами видеться и говорить вам, где мы живем. А я все-таки разгадала ее игру — в ней говорит просто ревность, поэтому я нарушаю ее запреты.

Еще я признаюсь вам, так как хочу быть с вами откровенной, что в моих усилиях не последнюю роль играет желание вновь увидеть очаровательного дона Кристобаля. Мы живем на улице Сант-Яго в пятом доме от дворца Альбукеркас, почти напротив цирюльника Мигеля Келло. Вам нужно просто спросить донью Эльвиру д’Альфа, здесь в квартале ее все знают. Но умоляю, когда вы будете у нас, ни слова о том, что я вам написала. Сестра не должна этого знать. Если вы случайно увидите графа д'Оссорио, скажите ему — ах, я краснею, признаваясь вам, — что его появление заставит затрепетать сердце нежной Леонеллы.

Она подписалась красными чернилами, как бы для того, чтобы лучше подчеркнуть пламенные чувства, которые вызвало в ней ее признание.

Едва закончив читать записку, Лоренцо вскочил с постели. Он поспешно привел себя в порядок и бросился на поиски дона Кристобаля, но, невзирая на ранний час, того уже было невозможно поймать; и тогда, к крайнему разочарованию Леонеллы, он один появился перед доньей Эльвирой.

Не без тревоги донья Эльвира заметила, какое впечатление произвело на ее дочь одно имя Лоренцо, и это неприятное впечатление еще усилилось, когда тот вошел. Его живой взгляд, благородство его облика, изысканность его манер, необыкновенная элегантность костюма — все убеждало Эльвиру, что ухаживания такого гостя будут в высшей степени опасны для добродетели Антонии. Она решила обойтись с ним вежливо, но не принимать от него никаких услуг и дать ему почувствовать, что впредь его визиты никому не доставят удовольствия и поставят их обеих в крайне затруднительное положение.

Тем временем Лоренцо уселся с величайшей непринужденностью. Антония, разрумянившаяся от волнения, склонилась над вышивкой, Леонелла же дрожала от нетерпения, и не успел Лоренцо рот открыть, чтобы объяснить цель своего визита, как Леонелла перебила его и жеманным тоном, невыносимо кокетничая, потребовала его объяснить отсутствие своего друга.

Лоренцо наспех выдумал какое-то извинение, явная лживость которого не ускользнула от доньи Эльвиры, и тут же с огорчением увидел в ее взгляде выражение недвусмысленного упрека и неудовольствия. Желая заставить ее поскорее забыть эти слова, которые могли так серьезно повредить ему в мнении Эльвиры, он поторопился перевести разговор на дона Раймонда и сообщил матери Антонии, что Раймонд готов без проволочек признать ее вдовой своего брата и поступить по отношению к ней так, как повелевает ему долг.

Эта новость сняла с души Эльвиры огромную тяжесть, и она рассыпалась в благодарностях, но все же не пригласила его прийти еще раз. Однако, когда Лоренцо попросил позволения иногда навещать их, Эльвира сочла себя не вправе закрыть двери своего дома перед другом маркиза, и тот, покидая дом, был преисполнен радости.

Оставшись одни, Эльвира и Антония некоторое время молчали; их волновало одно и то же, но обе не знали, с чего начать разговор о том единственном, что их интересовало; одной замыкала уста стыдливость, другая боялась убедиться в справедливости своих опасений или внушить дочери мысли, которых, возможно, у той и не было. Наконец Эльвира решилась:

— Какой в самом деле обворожительный молодой человек, Антония, перед его обаянием невозможно устоять, оно тронуло даже меня. Долго вы с ним вчера пробыли в соборе?

— Все время, пока я была там, он не отходил от меня ни на миг, уступил мне свое место и был очень любезен.

— Правда? Но почему же ты до сих пор мне ничего не сказала? Твоя тетя так хвалила своего друга, а ты рассказывала только о красноречии Амбросио; и как же так получилось, что ни та, ни другая ни словечка не сказали о таком человеке, как Лоренцо?

Она умолкла и взглянула на Антонию, красную от смущения и не смеющую открыть рот.

— Может быть, ты о нем не такого хорошего мнения, как я? Что по мне, это очень красивый молодой человек, и он так разумно рассуждает. Впрочем, может быть, на тебя он произвел другое впечатление? Он тебе не очень понравился?

— Не понравился? О, мамочка, дорогая, как вы можете так говорить? Я была бы неблагодарной, если бы оказалась равнодушной к его доброте, и совсем слепой, если бы от меня ускользнули его достоинства. Я никогда не встречала столько достоинств, соединенных в одном человеке, и не думаю, чтобы можно было найти во всем Мадриде подобного ему.

— И что же вы не удостоили такую диковину ни одним добрым словом? Почему вы от меня скрыли, что его общество доставило вам такое удовольствие?

— Правду сказать, я и сама не знаю. Я уже тысячу раз собиралась вам о нем рассказать, его имя было уже у меня на губах, но каждый раз, как только я собиралась его произнести, смелость вдруг покидала меня.

Сказав это, Антония, отложив свое вышивание, бросилась на колени перед софой, где сидела ее мать, и спрятала лицо на ее груди.

— Не надо бояться, доченька, — считай меня больше своим другом, чем строгой матерью, и не бойся, что я буду тебя упрекать. Я читаю в твоем сердце, как в книге, ведь ты совсем еще не умеешь ничего скрывать. Этот Лоренцо, уж поверь мне, опасен для твоего покоя, а ведь он уже произвел большое впечатление на твое сердечко. Я думаю, что открою не очень много, если скажу, что ваша симпатия взаимна, но подумай сама, каковы могут быть последствия ваших взаимных чувств? Ты бедна, у тебя нет друзей, Антония. А Лоренцо — наследник герцога Медина Чели, и даже если его намерения безупречны, его дядя никогда не согласится на ваш союз. А без его согласия я не дам своего. Печальный опыт научил меня, каким горестям обрекает себя девушка, входящая в семью, которая ее не принимает. Постарайся побороть свое чувство, чего бы это тебе ни стоило, сделай усилие, чтобы его победить. Чтобы ты не слишком им увлеклась, мне кажется, будет лучше впредь ограничить визиты Лоренцо. Услуга, которую он нам сейчас оказывает, не позволяет мне открыто отказать ему от дома, но, насколько я могу судить по первому впечатлению, не в его характере обижаться, если я его попрошу приходить реже. При первой же встрече я могу сказать ему о том затруднительном положении, в которое ставят меня его визиты. Как ты считаешь, дитя мое, это следует сделать?

Антония согласилась без колебаний, но не без огорчения, на все, что от нее требовала мать, но как только оказалась в постели, она начала так часто и с таким жаром клясться себе, что больше никогда не будет думать о Лоренцо, что на самом деле она ни о чем другом не думала, пока не уснула.

Со своей стороны, маркиз де Лас Систернас тоже не оставался бездеятельным, и в полночь он и Лоренцо прибыли в карете четверкой к низкой дверце, которая вела в монастырский сад. Часы пробили, когда они открывали калитку; они приехали вовремя, и Агнес должна была уже быть на месте. Они прислушались, стараясь уловить звук ее шагов, но не было слышно ни шороха. В конце концов маркиз не выдержал и, боясь, что его вторая попытка будет такой же неудачной, как первая, предложил обследовать подступы к монастырю. Вокруг было тихо и темно, утих даже ветер. Они подошли ближе, все было неподвижно, и вид этого огромного черного здания без единого огонька вызывал самые мрачные предчувствия. Их охватила тревога, а когда первые утренние лучи осветили черепичные крыши, тревога стала совершенно невыносимой. Им нужно было немедленно уходить, если они не хотели быть застигнутыми здесь. Настоятельница приняла меры, и маркиз не знал, что он открыт, однако арестовать его прямо в монастыре — значило бы только создать беспорядки, самые предосудительные для святости этих мест, и вызвать в Мадриде слухи о позоре монастыря. Главное для нее было не упустить свою жертву и не дать просочиться за стены монастыря слухам о ее грехе. И вот так, ничего не зная о жестокой судьбе, уготованной Агнес, маркиз и Лоренцо должны были поспешно удалиться, не сумев разгадать причину этой новой неудачи.

На следующий день Лоренцо заявился в монастырь и потребовал, чтобы ему без промедления привели сестру. Настоятельница вышла к решетке, изобразив на лице прекрасно сыгранную печаль. Она объявила ему, что Агнес очень плохо и она не в состоянии выйти из кельи. Лоренцо этому не поверил и удвоил свою настойчивость, заявив, что если сестра не может сама дойти до решетки, то пусть, по крайней мере, его допустят к ней в келью. Услыхав эти богомерзкие требования, аббатиса резко отступила назад и перекрестилась, демонстрируя настоящий ужас перед тем, что мужчина намеревается нарушить тайну святого дома; она попросила его не настаивать, но разрешила прийти на следующий день, — она надеется, что Агнес почувствует себя достаточно хорошо, чтобы дотащиться до решетки приемной. Назавтра он пришел очень рано; состояние Агнес не изменилось к лучшему, и лекарь запретил кому бы то ни было приближаться к ее постели. Лоренцо вспылил, он вышел из себя, стал угрожать; ничего не помогло, и, разочарованный, он вернулся к маркизу. Тот со своей стороны предпринял все возможное, чтобы понять причину неудачи. В эту историю посвятили дона Кристобаля, которому удалось добиться расположения старухи-привратницы Святой Клары, но она замкнулась, когда он затронул эту тему, и из нее ничего не удалось вытянуть. Маркиз обезумел от горя, тревога Лоренцо ни в чем не уступала его тревоге.

Оба они были уверены, что стали жертвой предательства, и не сомневались, что Агнес вовсе не больна, но они не знали, как приняться за дело, чтобы вырвать ее из когтей неумолимых врагов. Лоренцо не пропускал дня, чтобы не пойти в монастырь, но получал каждый раз один и тот же ответ, приводящий его в отчаяние. Так продолжалось до того дня, когда маркиз получил письмо от кардинала-герцога де Лерна: по предписанию Рима Агнес была освобождена от своего обета и окончательно возвращалась в лоно семьи. Это известие помогло им избавиться от всяческой щепетильности. Было решено, что Лоренцо пойдет к настоятельнице с папской буллой и потребует, чтобы ему немедленно вернули сестру; все должно было отступить перед этой бумагой, все возражения отпадали, он имел право немедленно отвезти Агнес во дворец Медина, и он решил это сделать на следующий же день.

Когда беспокойство о сестре утихло, он счел возможным заняться своими собственными делами. Он отправился к Эльвире, которая охотно его приняла. Но как только он пришел, Антония удалилась в комнату вместе с теткой, и он остался лишь с хозяйкой дома.

— Не считайте меня неблагодарной, — сказала она ему, — я помню важность оказанных вами услуг, но здоровье мое пошатнулось, и я думаю, что очень мало времени отделяет меня от минуты, когда я предстану перед ликом Господним. Моя дочь молода и бесхитростна, она не знает коварства и козней света, и меня беспокоит ее будущее. Вы молоды, привлекательны, полны достоинств, дон Лоренцо, а Антония так чувствительна, она очень благодарна вам за все, что вы для нее сделали, но ваше появление пугает меня, я боюсь, как бы оно не заронило в сердце моей дочери чувства, которые станут несчастьем ее жизни. Простите, что я доверяю вам свои опасения, но я умоляю вас пощадить сердце матери, живущей только ради своего ребенка. Поверьте, я глубоко сожалею, что не могу поддерживать знакомство с вами, но интересы Антонии вынуждают меня просить вас больше к нам не приходить. Я принимаю вас, дорогой Лоренцо, за истинного рыцаря и уверена, что вы окажетесь достойны уважения, которое я к вам питаю.

— Я как никто ценю вашу искренность, — ответил Лоренцо, — и все же я думаю, что ваше предубеждение рассеется, как только вы меня выслушаете. К вашей дочери меня влечет не мимолетный каприз, я люблю ее глубоко и серьезно, и я решил на ней жениться. Хотя я не принадлежу к очень богатым людям, у меня есть надежды, которые дают мне право претендовать на руку дочери графа де Лас Систернас.

Эльвира прервала его:

— Этот пышный титул, дорогой Лоренцо, заставляет вас забыть о нашем низком происхождении; вы должны смотреть на Антонию не как на представительницу рода графа де Лас Систернас, а как на внучку ремесленника Торридо д’Альфа. Разница между нашим положением и положением племянника и наследника могущественного герцога Медина не позволяет мне надеяться, что ваш дядя одобрит этот союз, поэтому я предвижу, что последствия вашей привязанности не могут не быть гибельными для душевного покоя моей девочки.

— Вы просто его не знаете, дорогая сеньора, если думаете, что герцог Медина разделяет общепринятые предубеждения по поводу мезальянса. У меня есть все основания думать, что он не будет против этого брака, но даже если бы он был против, я могу распоряжаться своим состоянием, а его достаточно для благополучия вашей дочери. Я без единого вздоха сожаления обменяю герцогство Медина на ее руку.

— Вы молоды и благородны, а мой собственный опыт научил меня, что судьба никогда не благоприятствует неравным бракам. Бедная и безродная, я вышла замуж за графа де Лас Систернас против воли его отца. Куда бы мы ни направили затем наши стопы, проклятие его отца нас преследовало. Мой муж возненавидел меня, он упрекал меня в бедности, к которой привел наш брак, он называл меня своим несчастьем и видел во мне причину своих бед и погибели. При этом он был добр, и искренняя привязанность ко мне, которая и заставила его всем пожертвовать, чтобы повсюду следовать за мной, никогда не иссякала. Он бросался к моим ногам, умоляя о прощении, и его раскаяние терзало меня больше его упреков. Наученная опытом, я хочу избавить мою дочь от испытанных мною бед. Без согласия вашего дяди она никогда, пока я жива, не будет вашей.

Сказав эти слова, она встала и пошла в небольшую комнатку за листом бумаги, покрытым выцветшими буквами и как бы изъеденным по краям кислотой. Листок она протянула Лоренцо.

— Прочтите это, — сказала она. — Это стихи. Я нашла их после смерти мужа в его бумагах. Если бы я раньше знала, что его гнетут подобные чувства, я бы умерла от горя. Он написал эти строки, когда уезжал, и душа его была омрачена печалью настолько, что он забыл о жене и детях. Гонзальво покидал Испанию навсегда, а она была ему дороже всего, что есть на свете. Прочтите их, Лоренцо, они помогут вам понять все страдания изгнанников.

Оставив листок в его руках, она удалилась к себе. Развернув его, молодой человек прочел:

ИЗГНАННИК

Прощай, Испания моя, прощай навек,

Предчувствие беды меня тревожит,

А мой корабль ускоряет бег

От берега, что мне всего дороже.

Родного ветра мне принес порыв

Знакомой песни сладостный мотив.

И, словно наяву, я вижу вновь

Крестьянина, что, песню распевая,

Проходит по полям своих отцов,

А в старом доме ужин накрывают…

…[7]

Ах, солнце Индии недоброе, оно

Само дарует новые недуги,

Хвалиться буду — жалкие потуги —

Чумой или желтухой, — все равно.

Там солнца блеск безумием грозит,

И муки, разрушающие тело…

А лихорадка примется за дело,

И в жилах кровь в отчаянье вскипит,

Порывом обжигающих ветров

Взорвется мозг от горя и печали,

И дай вам Бог, чтоб вы не испытали

Потерю Родины, земли своих отцов!

Как только Лоренцо кончил читать стихи, Эльвира вернулась.

— Сеньор, — заговорила она, — мне нечего больше вам сказать. Я надеюсь, что вы теперь поймете причины, заставляющие меня просить вас больше сюда не приходить.

— Один вопрос, сеньора, и я уйду. Если герцог Медина одобрит мою любовь, могу ли я надеяться, что мои желания не будут отвергнуты ни вами, ни прекрасной Антонией?

— Дон Лоренцо, я хочу быть с вами искренней: вы произвели слишком сильное впечатление на сердце моей дочери, и я вынуждена разорвать между нами все отношения из опасения, как бы ее привязанность не стала еще сильнее. Если ваш дядя герцог даст свое согласие, вы можете рассчитывать на наше — мое и дочери, но если этого не случится, вам не на что надеяться. Разрешат вам ваши родственники искать руки моей дочери и жениться на ней — в тот же миг двери моего дома будут открыты для вас; если они откажут вам в согласии — вы всегда можете быть уверены в моей благодарности и уважении. Но вы должны понять, что нам не следует больше видеться.

Лоренцо почувствовал, что беседа окончена, и встал, чтобы откланяться. Он почтительно поцеловал руку Эльвиры и вернулся к себе. Что касается Эльвиры, беседа с ним ее несколько успокоила, и она не без удовольствия рассматривала перспективу подобного брака. Но осторожность велела ей скрыть от дочери лестные надежды, которыми она сама начинала тешить себя.

День едва занимался, когда Лоренцо вновь явился в монастырь уже с папской буллой. Монашки были у заутрени, и он с нетерпением стал ждать конца службы. Наконец аббатиса появилась у решетки. Он потребовал немедленного свидания с Агнес. Лицемерная старуха приняла сокрушенный и расстроенный вид, чтобы сказать, что состояние бедного ребенка ухудшается с каждым часом и что, если он потребует встречи с ней, лекари не отвечают за ее жизнь.

Лоренцо нисколько не был обманут лицедейством аббатисы, но ее ханжеский вид стал выводить его из терпения, он не стал откладывать удовольствия и предъявил ей папскую буллу, потребовав, чтобы его сестра, больная или здоровая, была немедленно ему возвращена.

Аббатиса смиренно взяла бумагу, которую ей протягивал Лоренцо, но не успела она пробежать глазами содержание, как гнев мгновенно смел всякое притворство. Она уставилась на Лоренцо налитыми кровью и ядом глазами, лицо ее побагровело, губы дрожали, и она прерывающимся голосом пробормотала:

— Конечно, сеньор, приказ неоспорим, и мой долг не велит мне уклоняться от его выполнения, но, даже если бы я и хотела, я бы не могла это сделать, потому что сейчас это уже не в моей власти.

И, поскольку Лоренцо едва заглушил недоверчивый и удивленный возглас, она прибавила:

— Повторяю вам, сеньор, что не от меня зависит исполнение этого приказа. Из сострадания к вашим родственным чувствам я хотела постепенно подготовить вас к страшной правде, но теперь у меня нет выбора, и, так как этот категорический приказ предписывает мне возвратить вам Агнес тотчас же, я вынуждена вам сказать без обиняков, что в прошлую пятницу она умерла.

От ужаса Лоренцо пошатнулся, но взял себя в руки. Ему не понадобилось много времени, чтобы прийти к убеждению, что это утверждение — тоже ложь. Побледнев от ярости, он шагнул к решетке.

— Как, — вспыхнул он, — еще пяти минут не прошло, как вы мне сообщили, что она жива, хотя и в опасном состоянии! Сейчас же покажите мне ее, я ее увижу во что бы то ни стало, и не помогут никакие ваши увертки.

— Бог мне судья, — ответила она, отступая, — ваша сестра умерла! Какой мне интерес, скажите пожалуйста, держать у себя эту развратницу? Если бы вы знали серьезность всех ее преступлений, вы бы спасибо сказали, что спокойная смерть облегчила ей переход в мир иной. Она заболела в прошлый четверг, после исповеди в часовне Капуцинов; ее болезнь сопровождалась странными признаками, но она упорствовала, скрывая ее причины. Хвала Мадонне, мы слишком невинны, чтобы отгадать их. Судите же о нашем ужасе и возмущении, когда на следующий день она родила мертвого ребенка, за которым и сама отправилась в могилу. Что, сеньор, вы не пошатнулись от ужаса? Ваше лицо ничуть не выражает удивления и возмущения? Ее бесчестие оставляет вас равнодушным? Вы теперь узнали ее, и ваша привязанность к ней не ослабела? В таком случае бесполезно всякое сочувствие с моей стороны, мне остается только повторить вам, что я не могу повиноваться приказу, который вы мне передали, от каких бы высоких властей он ни исходил, а чтобы вас убедить, что я сказала всю правду, — продолжила она, схватив распятие на груди и поднимая его над головой жестом, проникнутым каким-то священным гневом, — муками Господа нашего Иисуса Христа, пусть отсохнет эта рука, если неправда, что вот уже три дня ваша сестра под землей!

Потом она подняла распятие к губам, поцеловала его и, повернувшись к Лоренцо спиной, направилась к выходу из приемной.

Лоренцо ушел, потрясенный горем, но горе дона Раймонда походило на настоящее безумие, он категорически отказался поверить в смерть Агнес; у него это стало наваждением, и никакие разумные доводы не могли заставить его отказаться от надежды вновь ее обрести.

У Лоренцо в ушах еще звучала ужасная клятва аббатисы, и, хотя он считал свою сестру жертвой каких-то преступных замыслов, в конце концов он смирился с мыслью, что никогда ее не увидит.

Впрочем, какую боль он ни испытывал от исчезновения Агнес — смерть сестры он переживал глубоко и искренне, — но немалое огорчение причиняло ему и то, что обстоятельства отдалили на некоторое время возможность поговорить с герцогом об Антонии. Его люди не теряли из виду дверь его возлюбленной и аккуратно докладывали ему, куда, когда и с кем она выходила из дому.

Два месяца прошли без всяких событий.

Маркиз был единственным, кто сохранил надежду увидеть Агнес в этом мире.

Лоренцо решил открыть дяде свою любовь, и, поскольку он прекрасно знал, как дядя торопится видеть его женатым, он ни секунды не сомневался в успехе своего предприятия.

Глава VI. Искушение

В объятиях тонем мы,

О, как прекрасна ночь!

Как безнадежен день!

Утолив первое желание, монах вырвался из объятий Матильды. В нем поднялась мощная волна отвращения. Ему открылась грустная цена того, что он только что совершил, и перед ним предстал весь ужас его клятвопреступления. Он заранее задрожал при мысли о возможных последствиях, если это откроется. Когда к его пресыщенности примешалась подавленность, близость Матильды для него стала просто невыносимой. Амбросио отстранился от нее и сел на постели. Она лежала, не шелохнувшись, словно труп. Довольно долго они оставались так, не двигаясь, в полной тишине, не способные ни радоваться, ни сожалеть о порыве сладострастия, вспышка которого оставила их в изнеможении и отчаянии. В том же молчании, в той же неподвижности прошел целый час. Матильда ожила первой. Она мягко прильнула к монаху, взяла его руку и прижала ее к своим горящим губам.

— Амбросио! — прошептала она нежным, полным смирения голосом.

Монах вздрогнул и посмотрел на нее: глаза Матильды были полны слез, щеки разрумянились, а ее умоляющий взгляд, казалось, просил пощады.

— Гадюка, гадюка! — сказал он. — В какую западню вы меня толкнули? Вот к чему привело то, что я узнал, кто вы, теперь моя честь, мой покой, может быть, сама жизнь станут искуплением за несколько мгновений сладострастия, столь же мимолетных, сколь отравляющих. Какой же я глупец, что уступил вам! Но что делать теперь? Как смыть с себя это клятвопреступление? Какой жертвой можно искупить подобный грех?

— О Амбросио! Так вот какова ваша благодарность, вот как вы собираетесь отплатить мне за все те жертвы, что я вам принесла! И это когда я ради вас отказалась от всех удовольствий мира, от роскоши, богатства, изысканности, от друзей! И пренебрегла даже репутацией! Это преступление, если его действительно можно назвать преступлением, настолько же мое, насколько и ваше. Что из того, что потеряли вы, сберегла я? Разве я не разделила ваш грех? Разве вы ни во что не цените мое тело? А мою душу, которая принесла большую жертву, чем ваша? Вы уже забыли саму память о полученном наслаждении? И я спрашиваю вас, что плохого в том, что вы сделали? И как же вы с вашим проницательным умом позволили себя победить каким-то жалким предрассудкам? Где тот Бог, что запретил вам грешить? Ваши обеты целомудрия противоречат природе, — продолжала она, оживляясь, — человек создан не для того, чтобы приносить ее в жертву, а если бы любовь была грехом, Господь не сделал бы ее такой соблазнительной. Умоляю вас, изгоните эти напрасные страхи, этот гнусный дурман, и наслаждайтесь спокойно теми ласками, которые я вам дарю. Вы оказались бы слишком неблагодарны, упрекая меня за них.

Она снова прижалась к нему, задыхающаяся, готовая, казалось, в любую минуту откинуться назад. Ее грудь трепетала, а глаза лихорадочно блестели. Внезапно горячая волна вновь прокатилась по всему телу монаха, дышать стало легче, гнетущая его тревога растворилась в ощущении звенящей радости. Матильда обвила его шею руками, прижалась к нему. Амбросио почувствовал, что у него опять закружилась голова, а обнаженное женское тело вновь заставило его затрепетать. У него забилось сердце, его желания вспыхнули с новой силой. Он с удвоенным пылом прижал Матильду к себе, а она покрывала его поцелуями и осыпала ласками. Жребий был брошен, обеты — разорваны, и ничто уже не сможет их воскресить. Преступление свершилось, оставалось только постараться смягчить его последствия, освободиться для радостей, которые оно в себе таило. Так, отбросив всю обманчивую щепетильность, он достиг вершины клятвопреступления. Прекрасная бесстыдница воспользовалась его самозабвением, и заря, заставшая их в тесных объятиях, зарделась от их бесстыдства.

Опьянев от наслаждения, монах покинул ложе грешницы. Мысль о возможной небесной каре вызвала у него смех, он уже был вне законов, даже сама смерть не страшила его больше, и он с удивлением заметил, что смеется над своим былым простодушием. И в этот момент он вспомнил, что над Матильдой все еще нависает смертельная угроза — она еще не совсем освободилась от действия яда. Но теперь Амбросио боялся потерять не столько свою спасительницу, сколько любовницу, чрезвычайно опытную в искусстве сладострастия. Поэтому он вернулся и попросил ее незамедлительно воспользоваться тем спасительным средством, которым она хвалилась.

— Конечно, — ответила ему Матильда, — жизнь рядом с вами для меня — отрада, и я не хочу ее потерять. Не останется ни одного средства, которым я не воспользуюсь, чтобы только ее сохранить. Я чувствую себя в силах встретиться лицом к лицу с любой опасностью, я без страха приму все последствия моего поступка, как бы ужасны они ни были, — и это не будет слишком дорогой ценой за счастье принадлежать вам. Ради вас я с радостью обреку себя на гибель, единственная минута в ваших объятиях здесь — стоит вечности в другом мире. Но, пожалуйста, Амбросио, что бы ни произошло, поклянитесь, что вы не будете пытаться проникнуть в тайну того средства, которым я воспользуюсь для полного выздоровления.

Он произнес требуемую клятву, торжественность которой отозвалась легкой дрожью в его позвоночнике, а она продолжала:

— Спасибо, любимый. Те действия, которые мне придется совершить этой ночью, не должны удивлять вас своей странностью. Может случиться так, что они лишат меня вашего уважения; ну что ж, тем хуже. Я смело встречу все последствия своего поступка и готова вынести все, что от меня за это потребуют и в этом, и в другом мире.

Я прошу вас только провести меня сегодня в полночь в ту часть кладбища, которая примыкает к монастырю Святой Клары, и не уходить, пока я буду в подземелье монастыря. Вы оставите меня там на один час, а я взамен отдам вам жизнь, которую я сохраню только на радость вам. Не забудьте захватить ключ и не опаздывайте. А теперь уходите, слышны чьи-то шаги, я сделаю вид, что сплю.

Выходя из кельи, Амбросио столкнулся в дверях с отцом Паблосом, который пришел осведомиться о здоровье послушника.

— Как себя чувствует наш юный больной? — спросил он.

— Благодарю вас, он спит, — тихо ответил ему Амбросио, — он захотел воспользоваться передышкой, чтобы немного восстановить силы между приступами лихорадки. Тише, не беспокойте его.

После заутрени Амбросио ушел в свою келью. Грех был чем-то новым для его, и он совершенно растерялся. Глубина его падения вызывала у него головокружение. Он был совершенно выбит из колеи и не в состоянии разобраться в той мешанине удовлетворенности и ужаса, которая царила в его голове.

Он опустился до уровня самого гнусного грешника, но страх перед карой, ожидавшей его на том свете, не стоил ничего перед тюрьмой Инквизиции, куда его могла упрятать раз и навсегда малейшая нескромность Матильды, ее малейшая оплошность. Угрызения совести, страх, сладострастие и тоска исполняли в его мозгу бешеную сарабанду. Но его страхи продолжались недолго, и вскоре он снова обрел прежнее спокойствие. Определив для себя дальнейшую линию поведения и приняв необходимые решения, он почувствовал себя спокойнее и предоставил сну позаботиться о восстановлении сил, истощенных событиями минувшей ночи.

Он проснулся в радужном настроении, словно очистившись, и весь день воздерживался от визита к Матильде, но, как только монастырь стал погружаться в сон, монах буквально побежал к ее келье, где застал ее совершенно одетой, но в сильной тревоге. Ее сердце колотилось, она была бледна, и весь ее облик выдавал охвативший ее страх.

— Я едва дождалась вас, — сказала она, — потому что от нескольких предстоящих минут зависит моя жизнь. Вы принесли ключ?

— Да.

— Тогда быстрее в сад, нам нельзя терять времени. Идите за мной.

Но прежде чем выйти, она взяла маленькую закрытую корзинку, стоящую на столе. Затем, прихватив лампу, где светился слабый огонек, поспешила к выходу.

Амбросио шел следом. Быстрыми, торопливыми шагами они пересекли западную часть сада. Оказавшись перед маленькой низкой дверцей, Матильда взглянула на Амбросио и передала ему лампу. Он не мог не заметить странный холодный блеск, появившийся в ее глазах. Пока она вставляла ключ в скважину, Амбросио держал лампу и светил ей, затем, открыв старинную дверь, они оба перешагнули через порог и оказались на кладбище. Это был обширный прямоугольник, обсаженный тисом, одна половина которого принадлежала монастырю, а вторая была собственностью сестер из обители Святой Клары. Над всем прямоугольником нависала каменная крыша. Граница была обозначена железной решеткой, калитка в которой практически никогда не запиралась, а нужный им вход находился справа, прикрытый зарослями колючих кустов высотой в человеческий рост, у самой стены, отделяющей кладбище от обители Святой Клары. Они спустились по трем каменным ступеням и, с трудом продравшись сквозь колючки, исцарапанные, один за другим пробрались внутрь подземелья. Там было не так темно, как можно было ожидать. Ночь показалась им необъяснимо ясной, как если бы стены были сложены из пористого камня, пропускающего какой-то свет, идущий извне. Они не прошли и десяти шагов, как Матильда остановилась.

— В этих склепах кто-то есть, — сказала она, резко обернувшись, — я слышу шаги людей, они приближаются. Спрячемся, пока они не пройдут.

Их внимание привлек огромный, правильной формы камень, очень напоминающий надгробный памятник, за ним они и укрылись.

Амбросио передал лампу Матильде, они забились в самый угол и затаили дыхание в ожидании дальнейших событий. Прошло всего две или три минуты, и они увидели слабый свет лампы прямо перед собой, на расстоянии каких-нибудь тридцати метров, на лестнице, вырубленной прямо в камне и теряющейся в глубине стены. По ступенькам спускались три монашки. Две первые держали потайные фонари и, по-видимому, освещали дорогу третьей, которая шла твердым шагом; жесткость ее походки не была лишена некоторой торжественности. Настоятель без труда узнал аббатису монастыря Святой Клары и одну из самых старших сестер ее окружения.

— Все готово, — говорила та, в которой Амбросио узнал аббатису, — ее судьба решена, и ни слезы, ни отчаяние не помогут. За те двадцать пять лет, что я стою во главе монастыря, я никогда не встречала примера подобного лицемерия.

Ей отвечал почтительный и умоляющий голос, который, казалось, старался смягчить участь провинившейся; когда группа монахинь стала удаляться, эхо донесло обрывки фраз:

— …она так раскаивается! Она осознала всю глубину своего греха, она поняла все его зло, и я убеждена, что именно это раскаяние, раскаяние истинное и искреннее, больше, чем страх наказания, повергает ее в отчаяние. Агнес не закоренелая грешница, досточтимая мать, умоляю, умерьте суровость вашего приговора, я вам отвечаю за ее поведение в будущем.

Аббатиса отвечала ей резко и твердо, но мать Камилла не отставала. Ее голос стал настойчивее, но в тот момент, когда их спор, казалось, достиг своей верхней точки, эхо их голосов погасло: они вошли в дверь монастыря.

Повернувшись к Амбросио, Матильда спросила у него, кто такая Агнес, к которой аббатиса, по-видимому, питает крайнюю неприязнь, и монах рассказал ей обо всех событиях, происшедших в часовне. Однако Амбросио не преминул заметить, что с тех пор образ его мыслей значительно изменился, и предложил использовать все свое влияние на аббатису, чтобы она смягчила суровый приговор, потому что теперь он чувствует себя более виновным, чем Агнес, добавил он.

— Ни в коем случае не делайте для нее ничего, — быстро возразила ему Матильда, — подумайте о последствиях вашего заступничества: слишком резкий поворот с вашей стороны не сможет не вызвать удивления, которое, в свою очередь, неизбежно породит подозрения, а ваша жизнь сейчас не такова, чтобы в нее можно было позволить кому-то проникнуть. Будьте лицемером, чтобы подольше пользоваться преимуществами своего беспутства. Предоставьте монашку ее судьбе: она недостойна пользоваться радостями любви, потому что показала себя неспособной их сохранить. Впрочем, меня зовут более важные дела. Ночь проходит, а мне нужно до наступления дня еще многое успеть, но спуститься в подземелье я должна одна. Окликните меня, если кто-нибудь подойдет, но, если вы любите жизнь, остерегитесь следовать за мной: вы падете жертвой своего собственного любопытства.

Говоря это, она подошла к отверстию гробницы, держа в одной руке лампу, а в другой — корзинку. Старая дверь, издав странный звук, качнулась на своих петлях, и Матильда исчезла в глубине склепа. В лицо монаха ударил спертый, почти густой воздух с резким запахом. Он заметил лестницу из черного мрамора, которая, казалось, ввинчивается в само нутро земли. Матильда начала спускаться. Амбросио некоторое время следил за ней, встревоженный необычайной глубиной этого колодца, дна которого он не мог различить. По мере того как Матильда спускалась все ниже, лампа описывала одни и те же круги, отчего казалось, что она стоит на месте. В конце концов ее свет исчез, и монах очутился в кромешной тьме.

Прошел час с тех пор, как Матильда спустилась вниз, но никаких признаков ее скорого возвращения не было. Амбросио кипел от любопытства и нетерпения. Наконец он не выдержал. Он толкнул тяжелую дверь и подошел к краю колодца. Чернота в нем была еще плотнее, чем в замурованной комнате. Снизу не слышно было ни звука, кроме той обычной звенящей тишины, которая здесь становилась еще более гнетущей и напряженной. Иногда ему казалось, что он видит, как шевельнулась тень, как если бы воздух глубин вдруг отхлынул обратно к отверстию склепа, и в эти же мгновения эхо приносило ему отзвуки знакомого голоса. Тем временем это ожидание его увлекло, и два или три раза он уже готов был нарушить запрет Матильды, но его все время удерживала какая-то непостижимая сила. Наконец любопытство все-таки взяло верх, и он решил уступить искушению. Он уже поставил ногу на первую ступень винтовой мраморной лестницы, когда вдруг с жутким шумом вокруг него запылали все стены, и ему показалось, что ураган, поднявшийся снизу, подхватил его, как листок. У него было такое же впечатление, как бывает во сне, когда вдруг привычные предметы теряют свои естественные свойства и подсказывают нам секрет, который мы еще не в состоянии ни понять, ни осмыслить. Он видел то, что было снаружи, и чувствовал ветер, летящий через своды, ставшие вдруг ужасно податливыми и прозрачными. Стены, скалы, небесный свод сверху, известковые подтеки снизу — все это мелькнуло перед ним, как сквозь трещину. Земля растворилась в ужасном шуме, и огненный гейзер, волной поднявшийся откуда-то из глубины, окатил его. Он упал на колени, ударился лбом о выступ ступеньки; затем мучительная боль, и снова светящийся столб промчался уже сзади и коснулся его затылка. Когда он пришел в себя, Матильда была рядом. Лицо ее казалось преображенным радостью.

— Вы ничего не видели? — спросила она.

— Ничего, кроме этого света, который чуть не сжег мне глаза!

— И ничего больше?

— Кроме этого, ничего.

— Кажется, светает. Пойдем, рассвет может нас выдать.

Она вернулась в свою келью так осторожно и так быстро, что монах с трудом за ней поспевал. Едва очутившись в келье, она бросилась на кровать и несколько мгновений лежала неподвижно, содрогаясь от каких-то внутренних конвульсий. Монах закрыл дверь и забрал у нее лампу и корзинку, которые она все еще держала в судорожно сжатых руках.

Наконец она немного расслабилась, и Амбросио принял ее в свои объятия.

— Мне удалось, — воскликнула она, — удалось вопреки всякой надежде. Вы не потеряете меня, мой друг, я буду жить! Я буду жить для вас! Эта попытка, в успехе которой я сомневалась, окончательно открыла мне ворота к счастью, одарила меня сверхъестественными милостями! О! Если бы я только осмелилась вам сказать, что я вижу, что я чувствую, если бы я могла поведать вам о своем могуществе и позволить вам подняться над вашей человеческой природой, как я только что поднялась над своей! Чтобы вы стали, как я, подобны ангелам и владели их тайнами!

Она увидела, как глаза монаха загорелись страстным желанием.

— И что же вам мешает? — воскликнул он. — Неужели вы считаете меня недостойным вашего доверия, лишенным отваги, живущим во власти самых глупых суеверий? Нет. Посмотрите, каков я теперь: для меня больше не существует страхов, и я буду сомневаться в истинности вашей привязанности ко мне, если вы еще от меня что-то скрываете.

— Ваши упреки несправедливы, и обязательства, которые не позволяют вам сейчас разделить со мной это счастье, огорчают меня гораздо больше, чем вас; вы даже не представляете насколько. Но я не могу, я не должна говорить. Те, что мной командуют, не позволяют мне этого. Вы еще не готовы услышать и понять значимость таких тайн, которые я пока вынуждена скрывать. Но час откровения не замедлит пробить и для вас, а до тех пор умерьте ваше нетерпение и вспомните, что вы мне торжественно поклялись не пытаться проникнуть в суть событий этой ночи. Я настаиваю, чтобы вы сдержали свою клятву, потому что, — добавила она, прижимаясь к нему и так поцеловав его в губы, что в нем задрожали все струны, — если я вам и прощаю ваше клятвопреступление по отношению к Богу, то все-таки смею надеяться, что хотя бы мне вы окажетесь верны.

Но он уже нес ее к постели. Колдунья, опытная в искусстве страшных заклинаний, тут же преобразилась в сладко стонущую плоть, украшенную всеми женскими слабостями, и монах еще раз смог насладиться своим кратким триумфом.

Прошло много дней. В монастыре все радовались чудесному выздоровлению юного Розарио. Что касается настоятеля, то постоянный грех быстро притупил его разум. И не прошло и недели, как он пресытился ничем не ограниченной свободой любить.

Ему хотелось теперь наслаждений более захватывающих, новых, и только его лицемерие мешало ему их искать. Чем больше он имел дела с испорченностью мира, тем больше была его уверенность, что среди прекрасных грешниц, спешивших к нему на исповедь, очень немногие смогли бы устоять перед его настойчивостью. Но в то же время он очень дорожил своей репутацией, чтобы не понимать, какую опасность представляет для него малейшая нескромность такой кающейся грешницы, которая, безусловно, поспешит повсюду похвастаться своей победой над добродетелью настоятеля, до тех пор считавшегося неприступным.

Однажды утром, когда наплыв народа к его исповедальне был больше, чем всегда, и он, отослав уже добрую дюжину этих обычных грешниц, собрался было вернуться в келью, в церкви вдруг появились две женщины, молодая и старая, которые обратили на себя его внимание своей крайней непохожестью на обычных прихожанок. Он собирался пройти мимо, когда нечто в высшей степени проникновенное, прозвучавшее в голосе молодой, заставило его остановиться. Он стал ее разглядывать: красота девушки была необычна, но казалось, она согнулась под бременем невыносимого горя: глубоко ввалившиеся глаза лихорадочно блестели, волосы в беспорядке падали на лицо.

— Досточтимый отец, — обратилась она к Амбросио задыхающимся голосом, который прерывали рыдания, — о вашей добродетели говорит весь Мадрид. Умоляю, удостойте вашим вниманием несчастную, у которой умирает мать, ее единственный друг. Ее свалила ужасная болезнь, свалила внезапно, и состояние больной ухудшается так стремительно, что лекари не надеются ее спасти. Сейчас, когда искусство людей бессильно, я обращаюсь к милосердию Господа. Ради Бога, присоедините свои молитвы к нашим, и не может быть, чтобы Всемогущий остался глух к вашей просьбе!

«Неплохо, — подумал про себя монах, — к нам прибыл второй Винченцо делла Ронда. Так же началось так называемое приключение Матильды, и ничто не мешает этому закончиться таким же образом».

И он стал очень внимательно рассматривать и последовательно оценивать очаровательные, соблазнительные формы юной просительницы, которая рыдала перед ним.

Ее смятение придавало особую выразительность ее лицу, и, когда перед уходом она попросила прислать исповедника, который смог бы по крайней мере облегчить последние минуты матери, монах пообещал прислать его в тот же день. Затем поспешно попросил ее оставить адрес. Пожилая дама, стоявшая все это время в стороне (и в которой трудно было узнать живую Леонеллу из-за ее непривычной молчаливости), протянула ему карточку с адресом и ушла, пропустив вперед заплаканную красавицу.

Он проводил их глазами, продолжая детально рассматривать фигурку молодой. Когда они наконец вышли из церкви, он взглянул на карточку, где был написан следующий адрес:

ДОНЬЯ ЭЛЬВИРА Д’АЛЬФА

улица Сант-Яго,

в четырех шагах

от дворца д’Альбукеркас

Прекрасной просительницей оказалась не кто иная, как Антония, которую и сопровождала Леонелла.

Монах вернулся в келью. Тысяча новых чувств, в причину которых он боялся погружаться, начинали волновать его сердце. То, что он испытывал, было смесью нежности, восхищения и боли. Вскоре состояние какой-то упоительной меланхолии понемногу завладело его душой, и он не променял бы это на самые горячие проявления радости.

Матильда, даже при самых сильных проявлениях страсти, никогда не вызывала в нем подобного восхищения.

И, не в силах сдержать свой романтический восторг, он воскликнул:

— Как счастлив будет тот, кому предназначено обладание таким сокровищем! Какая цена была бы слишком дорогой за любовь такого божественного создания? И что я не отдал бы, чтобы освободиться от своего обета и открыть ей мою любовь перед лицом Бога! Боже милосердный! Видеть эти глаза так близко! Вечно находиться рядом с ней, чтобы когда-нибудь она почувствовала ко мне признательность. Это сон, это настоящий рай!

Словно потерянный, бродил он по своей келье. Мысли о препятствиях, мешающих удовлетворению его желаний, будоражили его кровь. Все его лицемерие едва помогало ему скрывать гнусную и похотливую природу тех истинных чувств, которые влекли его к невинной Антонии. Его взгляд упал на изображение Мадонны, которой когда-то он так восхищался. Он с яростью сорвал картину со стены, бросил на пол и раздавил каблуком.

— Шлюха!

Несчастная Матильда! Ее любовник презирал в ней чрезмерную любовь к нему!

Удрученный, он рухнул на стул. На столе лежала карточка с адресом Эльвиры, он взял ее. Внезапно ему пришла в голову мысль, что тем исповедником, которого просили прислать, мог бы быть и он сам, что позволит ему открыто войти в дом Антонии. Он не колебался ни минуты, его страсть была слишком сильна, чтобы попытаться устоять перед возможностью, которая вдруг ему представилась. Выйти незамеченным из монастыря ему не составило труда, а натянув на голову большой капюшон, он мог не опасаться, что кто-нибудь признает в нем сурового Амбросио. Он побаивался только бдительности Матильды, но льстил себя надеждой отыскать какой-нибудь благовидный предлог, чтобы усыпить ее ревность.

Он вышел из монастыря через потайную дверцу в тот самый час, когда все испанцы наслаждаются сиестой. Улица, опаленная солнцем, была совершенно пустой, и он беспрепятственно добрался до двери доньи Эльвиры. Он позвонил, ему открыли, и старый слуга, следом за которым он поднялся на второй этаж, проводил его в некоторое подобие передней, куда вела дверь из комнаты умирающей. Антония, находившаяся у ее изголовья, незамедлительно бросилась к нему навстречу. Она не поверила своим глазам, как только увидела, что перед ней знаменитый Амбросио, и, затрепетав от радости и смущения, тут же объявила об этом матери. Потом, усадив его в кресло у изголовья больной, она вышла из комнаты.

Амбросио немедленно начал обольщать Эльвиру, и сначала казалось, что он в этом преуспел. Смерть была для него явлением обычным, и не существовало той тревоги, которую он не умел бы рассеять, или страха, который он был бы не способен уничтожить. Под влиянием его увлекательного и убедительного красноречия открывшаяся перед ней бездна наполнилась утешениями. Он научил ее смотреть на смерть как на переход, после которого душа обращается к милосердию Создателя. Умирающая слушала его взволнованно и отрешенно. Увещевания Амбросио мало-помалу вызывали у нее доверие, и, покидая ее, он уже обещал в случае несчастья поместить Антонию в приличный монастырь в качестве свободной пансионерки. Эти доказательства участия полностью завоевали сердце несчастной. Он попрощался, пообещав прийти на следующий день в это же время, но попросил, чтобы его визиты сохранялись в глубокой тайне. Затем он вышел из комнаты, не забыв дать прощальное благословение.

На площадке он встретил Антонию и не смог отказать себе в удовольствии провести несколько минут рядом с ней. Он подбодрил девушку, говоря, что теперь ее мать кажется спокойнее и через некоторое время она несомненно полностью поправится. Он спросил у Антонии, есть ли у них семейный лекарь, и пообещал прислать врачевателя из монастыря. Затем рассыпался в похвалах Эльвире, ее терпению и душевной стойкости. Сердце Антонии переполняла благодарность, радость светилась в глазах, где еще не просохли слезы.

С каким наслаждением слушал Амбросио эти слова признательности: нежная мелодичность ее голоса, утонченность манер, трогательное выражение ее очень живого лица — все это соединилось в ней, чтобы вызвать его восхищение.

Но, увы, ему уже следовало прервать эту беседу, которая была так сладостна для него. Специально для Антонии он вновь рассказал о своих намерениях и повторил для нее, что он не хотел бы, чтобы стало известно о его визите. Антония обещала ему хранить тайну. Затем он ушел, а Антония бросилась к матери, торопясь поскорее узнать ее мнение о настоятеле.

— Я уже слышала хорошие отзывы о нем, — ответила та, — а строгость его рассуждений и убедительное благородство его манер не могут заставить изменить это мнение. Но что меня больше всего в нем поразило, так это странный тембр его голоса, и теперь он не перестает меня преследовать. Он кажется слишком привычным для моего слуха, хотя я его никогда не слышала. Или я знала настоятеля раньше, или его голос удивительно похож на чей-то другой, который я часто слышала. Некоторые модуляции его голоса вызвали у меня такие странные чувства, так глубоко взволновали мое сердце, что я все думаю об этом и не могу понять почему.

— Его голос подействовал на меня так же, дорогая мамочка. Но это же очевидно, что ни одна из нас не слышала его до приезда в Мадрид. Я думаю, то, что мы приписываем его голосу, скорее идет от приветливости его манер, которые делают его сразу таким симпатичным и близким для нас. И я не знаю почему, но, разговаривая с ним, я чувствую себя гораздо свободнее, чем это бывает обычно при разговорах с незнакомыми. И он отвечал мне так мягко, так снисходительно, обходился со мной как с маленькой девочкой, я смогла без страха рассказать ему о своих ребяческих заботах и чувствовала, что он их слушает с захватывающим интересом.

Некоторое время она продолжала хвалить настоятеля, пока один или два глубоких вздоха не подсказали ей, что мать уснула. Она опустила полог кровати, вернулась к себе и легла, не забыв прочитать привычные молитвы. Почти сразу же, словно облако, на нее опустился сон, подхватил ее и унес в те края, где обитает только невинность и где не один земной монарх хотел бы основать свое мирное королевство.