Глава VII. Магическое заклинание 2 страница

Она наклонилась, пробормотала несколько непонятных слов, и бледное сернистое пламя отдельными язычками стало подниматься из земли. Оно постепенно росло, языки становились выше, мощнее, и через некоторое время его волны затопили всю поверхность ротонды, кроме кругов, внутри которых находились Матильда и монах. В какой-то момент помещение ротонды стало гигантским дворцом огня, но огня странного, жаркого и белесого, словно весь воздух превратился в пляшущие языки пламени. И в то же время монах почувствовал, как его охватывает холод, усиливающийся с каждой минутой. Непонятное глухое бормотание Матильды перешло уже в настоящее колдовство. Время от времени она наклонялась и доставала из корзинки различные предметы, происхождение и названия которых в большинстве случаев были абсолютно неизвестны монаху. Но из той малости, что он был в состоянии различить, он сумел заметить три человеческих пальца да Agnus Dei, которую она с видимым удовольствием разорвала на кусочки, и пламя, куда она кинула все это, мгновенно поглотило свою добычу.

Страх Амбросио усиливался. Вдруг у нее вырвался крик неистовой мощи, который отнял у нее все силы: казалось, она потеряла рассудок, судорожными движениями она стала рвать на себе волосы целыми пучками и с силой царапать себе грудь. Затем, на пределе исступления, словно достигнув необходимой степени безумия, она выхватила из-за пояса кинжал и глубоко вонзила его в левую руку. Кровь брызнула мощным фонтаном. Она стояла у края круга, словно приходя в себя, и с уверенностью лунатика, бегающего по краю крыши, направила струю крови за пределы круга. Казалось, кровь заставляет пламя отступать отовсюду, куда она попадала. Над этими местами образовывались небольшие облака, которые постепенно поднимались наверх и наконец столпились под сводом пещеры. В этот момент раздался сильный грохот, от которого вздрогнуло все вокруг. Подземелье наполнилось отголосками и отзвуками прокатившегося грома, и земля задрожала под действием чар.

Теперь Амбросио стал раскаиваться в своей смелости. Торжественная странность чародейства подготовила его к чему-то причудливому и необычайному. Он со страхом ждал появления духа, чей приход сопровождался такими приготовлениями. С бьющимся сердцем он изо всех сил старался пронзить взглядом темноту, уверенный, что грозное явление окончательно лишит его рассудка, и, не в силах больше ничего вынести, он рухнул на землю, дрожа от страха.

— Он идет! — воскликнула рядом с ним Матильда, радуясь своей удаче. — Он идет!

Амбросио вздрогнул и приготовился к встрече с призраком, но каким же было его изумление и радость, когда грохот утих, а атмосфера вдруг наполнилась удивительными звуками. Холод тоже прекратился, а там, где были облака, Амбросио увидел существо, прекраснее которого никогда, даже приблизительно, не могло бы создать его воображение. Существо казалось обнаженным, таким, каким мог быть ангел, и от его лба исходили волны ослепительных лучей. С его плеч опускались два огромных крыла, того красного цвета, что бывает у свежей крови. Невыносимо яркий свет, переливающийся разными цветами, перебегал волнами по всему его телу, с ног до головы. В правой руке он держал серебряную ветку мирта.

Очарованный этим видением, так контрастирующим с тем, что он ждал, Амбросио с восхищением разглядывал духа, но его восторг не помешал ему увидеть в глазах демона выражение могучей злобы, которая не затухала, и монах был поражен чувством отчаяния и угрызений совести, которые вызвало в нем появление нечистого.

Музыка прекратилась, но благоухающее тепло, как ему показалось, распространилось по всему подземелью. Матильда обратилась к духу, она говорила с ним на неизвестном монаху языке, и дух отвечал ей на том же непонятном наречии. Казалось, она все время возвращается к одному и тому же, с чем дух не желает соглашаться. Его гневный взгляд иногда падал в сторону монаха, и тот всякий раз готов был упасть. Наконец Матильда рассердилась, удвоила усилия, казалось, ее жесты обволакивают духа сетью чар, внутри которых он начинал метаться. Во что бы то ни стало кому-то необходимо было уступить, и поскольку последним движением Матильда, казалось, пригрозила духу неизвестно какой чудовищной и сверхъестественной местью, тот упал на колени и покорно и униженно протянул ей миртовую ветвь. Едва Матильда получила ее, как снова зазвучала музыка, но на этот раз это были какие-то дикие звуки, словно спешащие вырваться наружу. Плотное облако закрыло видение, бледные и легкие языки пламени рассеялись, и снова воцарилась темнота. Настоятель не двинулся с места, в нем все остановилось, он не знал, радоваться или ужасаться. Наконец мрак рассеялся, и он увидел рядом с собой Матильду в одеянии послушника и с миртовой ветвью в руке.

Никакого следа чародейства не осталось, и огромный склеп был освещен только слабыми лучами лампады.

— Мне удалось, — произнесла Матильда, — хотя это оказалось гораздо труднее, чем я предполагала. Люцифер, которого я вызвала, долго не хотел подчиняться, и, чтобы его к этому вынудить, мне пришлось призвать на помощь самые мощные чары: они заставили его повиноваться, но я должна была обещать, что больше никогда не прибегну к его помощи для вас. Подумайте, как лучше воспользоваться этим случаем, который больше не повторится. Отныне мое магическое искусство больше не сможет вам служить, и вы не должны больше надеяться на помощь духов, разве что сами их призовете и согласитесь безоговорочно принять те условия, которые они вам выставят. А я знаю, что вы никогда не решитесь на это. У вас отсутствует необходимая энергия, чтобы получить эту помощь бесплатно, и, пока вы не заплатите им указанную цену, вам не добиться их послушания. В этот раз они вам еще послужат: у вас в руке все необходимое, чтобы победить вашу возлюбленную, и постарайтесь не злоупотреблять этим. Держите волшебную миртовую ветвь: пока она у вас, перед вами будут открываться все двери, и с ее помощью в следующую ночь вы проникните в спальню Антонии. Там вы три раза подуете на ветку, назовете Антонию по имени и сунете ветку к ней под подушку. На нее тут же снизойдет сон смерти и лишит ее возможности сопротивляться. Вы сможете безбоязненно отдаться вашим желаниям, поскольку утром, когда действия чар рассеются, Антония заметит, что с ней случилось, но не будет знать, кто это сделал. Порадуйтесь же, мой Амбросио, и пусть эта услуга покажет вам всю меру моего бескорыстия и моей дружбы.

Должно быть, ночь уже кончается, вернемся скорее в монастырь, пока никто не заметил нашего отсутствия.

Говоря это, она вложила в руки настоятеля сверкающую ветвь мирта, которую он взял молча, будучи не в состоянии сказать ни слова от переполнявших его чувств. Он был слишком взволнован событиями этой ночи, чтобы суметь выразить свою радость или даже почувствовать всю ценность сделанного ему подарка.

Матильда, забрав лампаду и корзинку, быстро повела своего спутника к выходу из гробницы. Она поставила лампаду на место, и уже в полной темноте они добрались до винтовой лестницы. Первые лучи восходящего солнца помогали им выбираться наверх. Поднявшись, Матильда и настоятель тщательно заперли дверь гробницы и прошли к западной части монастыря. Они никого не встретили и вернулись к себе никем не замеченными.

Смятение в душе Амбросио понемногу улеглось. Он откровенно радовался успеху своего приключения. Полагаясь на свойства ветки мирта, он уже считал, что Антония в его руках. Его трепещущее воображение вновь рисовало перед ним те заманчивые прелести, тайную красоту которых открыло ему магическое зеркальце, и, уверенный теперь в успехе, он спокойно ждал наступления ночи.

Глава VIII. Убийство

Святость девственниц никогда не подвергается

большей опасности, нежели когда человек спит.

Шекспир. Цимбелин

Совместные усилия маркиза де Лас Систернас и Лоренцо закончились полным поражением. Агнес было невозможно найти. Оставалось только поверить в ее смерть. Отчаяние дона Раймонда было столь ужасным и так глубоко потрясло его, что долгое время жизнь его была на волоске. И, конечно, в таком состоянии он совершенно не мог нанести визит Эльвире, что заставило ее, в свою очередь, мучиться от этого невнимания, причины которого она не знала. Со своей стороны Лоренцо из-за смерти сестры не мог сообщить дяде о своих планах в отношении Антонии; воля Эльвиры была непоколебима, ему было запрещено появляться ей на глаза без согласия герцога; не получая больше никаких известий ни о нем, ни о его планах, она заключила, что либо дядя нашел ему лучшую партию, либо заставил его отказаться от своих желаний. До сих пор покровительство настоятеля позволяло ей мужественно переносить гибель своих надежд, теперь этого утешения у нее больше не было. Мысли об опасностях, которым подвергнется Антония после ее смерти, без друзей, без чьей-либо поддержки, переполняли ее сердце горечью и отчаянием. Случалось, что она часами смотрела на прелестное существо, которое неутомимо щебетало рядом с ней, в то время как ее ум полностью был во власти мучительных картин, порожденных страхом возможной смерти. Тогда она обнимала дочь и тихонько плакала, прижавшись головой к ее груди. Тем временем приближалось событие, которое ее совершенно успокоило бы, если бы она могла о нем узнать: Лоренцо ждал лишь случая, чтобы открыть герцогу свои планы, но досадное происшествие, случившееся как раз в это время, принудило его еще на несколько дней отложить свое объяснение. Состояние дона Раймонда все ухудшалось, Лоренцо не отходил от его постели и ухаживал за ним с преданностью любящего брата. Впрочем, и причина его болезни, и невозможность заняться делами Антонии были для Лоренцо источником огорчений и тревог.

Но больше всех был опечален Теодор; он предпринимал все возможное, чтобы помочь своему хозяину и как-то его утешить. Раймонд уже давно был бы раздавлен горем, если бы не надежда, за которую он цеплялся, надежда на то, что Агнес не умерла, что она нуждается в его помощи, а все окружающие, хотя и были уверены в обратном, старались поддерживать в нем эту веру, ставшую теперь его единственным утешением.

Только Теодор действительно верил в иллюзорные надежды своего хозяина и старался придать им реальность. Сначала его усилия были направлены на то, чтобы попытаться проникнуть в монастырь. Каждый день он изменял свой внешний вид, возраст, походку, но какими бы гениальными ни были его метаморфозы, они оставались безрезультатными, и каждый вечер он, глубоко разочарованный, возвращался во дворец Лас Систернас. Однажды он смешался с толпой нищих и, взяв в руки гитару, пристроился у дверей монастыря.

«Если Агнес еще здесь, — подумал он, — и если она услышит мой голос, она его непременно узнает и, может быть, найдет способ дать знать о себе».

Это был час, когда нищим при монастыре раздавали похлебку. Держа гитару в руке, он подошел к двери и попытался завести беседу со старой привратницей. Его мягкий голос, его лукавый взгляд (один его глаз был скрыт широкой черной повязкой) и ловкие ответы быстро завоевали сердце старой монашки-привратницы, которая, едва только толпа нищих схлынула, пригласила его в монастырь. Она отвела его в приемную, где приказала подать ему двойную порцию похлебки, прибавила к ней еще фрукты и кое-что из собственных запасов. Пока он пировал и радовался тому, какой оборот принимают события, он стал предметом не совсем благочестивого восхищения еще двух монашек, которые шумно огорчались, что такой красивый паренек открыт для соблазнов этого мира и что его очарование не посвящено исключительно церкви и ее служанкам. Наконец они решили, что нужно тут же попросить матушку настоятельницу пойти к Амбросио, чтобы тот принял нищего мальчика в орден Капуцинов. Тут старуха, чье влияние на монастырские власти было немалым, спешно отправилась в келью настоятельницы и дала ей такой перечень блестящих качеств Теодора, что той захотелось на него взглянуть. Тем временем так называемый нищий осторожно расспросил монастырскую служанку о судьбе Агнес, но ее сведения лишь подтвердили-версию настоятельницы: Агнес заболела, вернувшись с исповеди, и так и не встала больше с постели, и она сама присутствовала на ее похоронах, видела ее мертвой и своими руками помогла уложить ее в гроб. Этот рассказ привел Теодора в уныние, но, продвинув дело так далеко, он решил дождаться его окончания. Теодора ввели во вторую приемную и представили настоятельнице, а поскольку его ответы на ее вопросы были проникнуты самой убедительной искренностью и он сумел найти такие теплые слова, говоря о монастыре, выказал такой лиризм и такой пыл, что аббатиса выразила надежду добиться для него места в ордене. И, приказав ему прийти снова на следующий день, вышла.

Тем временем монашки, которые из уважения к настоятельнице застыли в молчании, налетели на него, как стайка птиц, и принялись трещать, болтать и осыпать Теодора множеством вопросов. Пока они суетились, растерянный Теодор старался отыскать какой-нибудь просвет среди трепетания белых чепцов, все еще надеясь разглядеть несчастную Агнес. Наконец, устав его выспрашивать, монашки заметили его гитару и спросили, играет ли он; он ответил скромно, что не ему себя хвалить, но он просит их соблаговолить стать его судьями, на что они с готовностью согласились. И тогда, настроив свой инструмент, он спел куплеты голосом, способным разбудить мертвых.

КОРОЛЬ ВОД

датская баллада

Шагами, что легче, чем шепот ручья,

Девица шагала ко храму Марии,

Ко храму Марии девица шагала

И демона вод она вдруг повстречала.

А демон, лишь только девицу узрел,

Как тут же ее соблазнить захотел.

Он к маме-колдунье в пещеру спешит,

Пусть мама скорее ему пособит.

Колдунья свершила свой тайный обряд

И демона в белый одела наряд,

И жестом одним превратила она

Прозрачный поток для него в скакуна,

Который, казалось, спустился сюда

Из райских садов, не оставив следа.

Как молния, демон врывается в храм,

О Боже, как много их молится там,

Мужей и хозяек, больших и детей…

Таким образом, исполняя куплет за куплетом, он продолжал развивать историю, полную намеков на ту, что его сюда привела. Монашки слушали его, явно очарованные. Но, хоть Теодор и придавал некоторое значение их одобрению, оно в его глазах ничего не значило, поскольку его уловка не удалась. Напрасно медлил он между строфами, ни один голос не ответил ему. Он начал отчаиваться.

Вскоре звон монастырского колокола стал созывать монашек в трапезную, но они не оставили Теодора, пока не одарили его ладанками, вареньем и освященными крестиками. Он принял все эти подарки, выражая искреннюю признательность, но заметил, что без корзинки он просто не знает, как их унести. Они уже поспешили было за какой-нибудь корзинкой, но были остановлены немолодой женщиной, которую Теодор раньше не замечал.

— А вот, — сказала привратница, — матушка Урсула с корзинкой.

— Вот мой подарок, — сказала ему старая монахиня, отдавая корзинку прямо ему в руки и сопровождая эти слова таким выразительным взглядом, что Теодор почувствовал что-то новенькое. Он подошел к решетке как можно ближе.

— «Агнес», — прошептала старуха едва-едва слышно. Но Теодор тут же это уловил и почуял какую-то тайну, к которой корзинка явно имела отношение. Его сердце подпрыгнуло от радости. Он попытался что-то сказать, но вернулась настоятельница. Увидев ее, мать Урсула стала белой, как ее воротник.

— Мне нужно с вами поговорить, мать Урсула, — сказала аббатиса голосом, полным угрозы.

— Со мной? — ответила та, не в состоянии скрыть свою растерянность.

По знаку настоятельницы она вышла.

Поскольку колокол монастыря прозвонил второй раз, монашки наконец разошлись, и Теодор смог унести свой трофей.

Он не бежал, а летел в особняк Лас Систернас и через несколько минут был у постели своего хозяина.

Тот, задыхаясь, вскочил на своем ложе. Он выхватил корзинку из рук пажа и опрокинул содержимое на постель, надеясь найти на дне письмо, но ничего похожего там не было. Поиски начали снова, и снова безуспешно. Наконец дон Раймонд заметил, что уголок голубой шелковой подкладки распорот. Он поспешно надорвал его дальше и вытащил тоненький листок бумаги, который не был даже свернут. На нем был адрес маркиза де Лас Систернас, и он смог прочесть то, что следовало дальше:

На всякий случай посылаю вам эти несколько строк. Вам их передаст Теодор, ваш паж, которого я узнала. Достаньте у кардинала-герцога приказ арестовать и меня, и настоятельницу, но пусть этот приказ будет исполнен только в пятницу, в полночь. Это время выбрано для празднования дня Святой Клары. Будет процессия при свете факелов, я на ней буду, но, умоляю, пусть никто не подозревает о ваших намерениях, так как стоит только настоятельнице уловить малейший намек — и вы обо мне никогда больше не услышите. Будьте осторожны, если вам дорога память об Агнес и если вы хотите покарать убийц. Я должна вам рассказать такое, что у вас от ужаса кровь застынет в жилах.

Сестра Урсула

Эта записка как громом поразила маркиза, и он упал на подушки без сознания. Было нелегко привести его в чувство, и, как только он снова обрел дар речи, он разразился проклятиями и богохульствами и поклялся отомстить настоятельнице Святой Клары страшной местью. Но сначала надо было ее арестовать. Лоренцо, который давно уже не сомневался в том, какая участь была уготована его несчастной сестре, взял это на себя. Доверив Раймонда заботам лучшего врача в городе, он побежал во дворец кардинала-герцога, но тот уехал в отдаленную провинцию по каким-то важным делам. До пятницы оставалось пять дней, но, приложив все усилия и не останавливаясь для ночлега, Лоренцо надеялся вернуться вовремя, чтобы совершить паломничество в монастырь Святой Клары. Его усилия увенчались успехом, он смог догнать кардинала-герцога, рассказал ему о предполагаемом преступлении аббатисы и описал состояние, в котором он оставил Раймонда. Этот последний аргумент оказался убедительнее всего, и Лоренцо без труда добился ордера на арест. Кроме того, кардинал-герцог дал ему письмо к главному судебному исполнителю Инквизиции, которому предписывалось проследить за исполнением предписания. С этими бумагами в кармане Медина вернулся в Мадрид в пятницу незадолго до полуночи. Он нашел, что маркизу стало несколько лучше, но все-таки тот был еще слишком слаб, чтобы двигаться или разговаривать. Проведя около него чуть больше часа, Лоренцо ушел, чтобы сообщить свой план дядюшке и передать дону Рамиресу де Мелло письмо кардинала. Дядюшка был так возмущен открывшимися ему мерзостями, что немедленно предложил племяннику сопровождать его ночью в монастырь Святой Клары. Дон Рамирес не стал уклоняться от своего долга и призвал некоторое количество солдат, достаточное, чтобы в случае необходимости противостоять сопротивлению народа. Но в то время как Лоренцо не терпелось разоблачить лицемерную монахиню, он даже не подозревал, что замышлялось против него самого.

Заручившись поддержкой дьявольских слуг Матильды, Амбросио решился погубить Антонию. Роковой момент наступил. Когда Антония в этот вечер прощалась на ночь с матерью и поцеловала ее, она вдруг почувствовала себя такой подавленной, что не могла удержаться и заплакала.

Эльвира сразу же заметила эти слезы и ласково пожурила ее за это, но никакого ответа, кроме еще более обильных слез, от нее не добилась.

Наконец Антония вышла из комнаты матери, все время оглядываясь и стараясь поймать ее взгляд до тех пор, пока дверь не закрылась окончательно, как будто у нее было чувство, что она ее никогда больше не увидит. Вернувшись к себе, она без сил опустилась на стул и, облокотившись головой на руки, устремила взгляд в потолок. Ее обуревали зловещие предчувствия. В таком состоянии полусна, который предшествует сну настоящему, она и пребывала, пока совершенно неожиданно звуки музыки не зазвучали на улице под ее окнами. Она встала, открыла окошко и, накинув на лицо вуаль, осмелилась выглянуть наружу.

Множество теней, среди которых, как ей показалось, она узнала Лоренцо, двигались при свете луны, размахивая гитарами, словно ружьями или мушкетами. Это действительно был Лоренцо, который, связанный обещанием не приходить к Антонии без согласия дядюшки, пытался такой уловкой показать ей, что он ее не забыл. Но его попытка была истолкована самым худшим образом: Антония была слишком скромна, чтобы счесть себя объектом этой ночной серенады, и, предполагая, что она предназначена какой-нибудь красотке по соседству, почувствовала боль оттого, что Лоренцо играл там главную роль.

Однако мелодия была красива, исполнение — великолепно, и это так прекрасно отвечало грустному расположению духа Антонии, что она стала слушать не без удовольствия. А серенада была такой:

Хор:

О лира моя, пусть звучит твой напев,

И я ему сам подпою,

Чтоб знала о тайных страданиях та,

Что душу тревожит мою.

Припев:

Словно ветер, что плачет и стонет

Под сводами диких пещер,

Словно бешеный зверь у подножья

Безжизненной статуи —

От любви мне досталось — всего —

Сожаленье потерь,

Ты ж и ласки, и клятвы свои

Бережешь для кого?

Антония не задумывалась о глупых словах, она была убаюкана мелодией. Потом музыка кончилась, и участники концерта разошлись. Еще несколько минут она слушала, как удалялись их шаги, затем легла в постель, прочитала свои привычные молитвы, и сон, сошедший на нее, разом прогнал все страхи.

Было около десяти часов, когда сластолюбивый монах появился недалеко от жилья Антонии. Мы уже говорили, что аббатство было не очень далеко от улицы Сант-Яго, и он подошел к двери, никем не замеченный, остановился и помедлил минуту. Представив себе всю величину преступления, которое он готов был совершить, и размышляя о возможных последствиях разоблачения, он вдруг подумал, что, даже если благодаря миртовой ветви ему удастся совершить свое преступление незамеченным, после всего произошедшего Эльвира обязательно заподозрит его как соблазнителя своей дочери. С другой стороны, он сказал себе, что ничего более серьезного, чем просто подозрение, быть не может, потому что доказательств представить не удастся. Покажется невозможным, чтобы Антония не знала о насилии над собой, о том, когда, где и кем это насилие совершено; наконец он подумал, что его репутация слишком прочна, чтобы ее могли испортить две никому не известные женщины. Этот последний аргумент был, впрочем, из самых неубедительных. Он не понимал, как неверен ветер популярности и как легко меняет он направление, и достаточно иногда одного мгновения, чтобы всеобщего кумира превратить в предмет единодушной ненависти. Результатом его раздумий было то, что он утвердился в своем намерении.

Он поднялся по ступеням, ведущим в дом, и едва только успел коснуться двери серебряной миртовой веткой, как дверь открылась, пропуская его. Он вошел, дверь сама захлопнулась за ним.

Свет луны освещал ему путь. Он поднялся по лестнице с огромными предосторожностями. Каждый миг он оглядывался, в каждой тени видел соглядатая, а в каждом шорохе ночи слышал чей-то голос. Осознание преступности того, что он решил совершить, пугало его сердце; сейчас он был робок, как ребенок.

Однако он не остановился. Он был уже у двери комнаты Антонии. Затаив дыхание, прислушался; царила полная тишина, и, убеждая себя, что его жертва погрузилась в самое глубокое забытье, он осмелился приподнять щеколду. Петли проржавели, и дверь сопротивлялась его попыткам, но не успел он коснуться ее своим талисманом, как она широко открылась, впуская его. Он был в комнате, где спало невинное дитя, не подозревающее, какой опасный посетитель находится в двух шагах от его ложа.

Амбросио затаил дыхание, подкрадываясь к кровати. Его первой заботой было исполнить магическую церемонию, которой его научила Матильда. Он три раза подул на серебряный мирт, произнося над ним имя Антонии, потом сунул его под ее подушку. До сих пор все обходилось даже слишком хорошо, чтобы он мог сомневаться в силе колдовства. Он уже смотрел на Антонию, как если бы она полностью была в его власти.

В глубине комнаты горела лампа, освещая по-детски нежные очертания Антонии. Летняя жара заставила ее почти отбросить покрывало, и сладострастная рука монаха обнажила все, что еще было скрыто. Сердце выскакивало у него из груди, когда он пожирал взглядом это тело, которое вот-вот станет его добычей, и, поскольку полуоткрытые девичьи губы, казалось, готовы были к ласке, он обрушился на нее и прижался губами ко рту Антонии. Дыхание девушки смешалось с его дыханием, и он испытал мгновенное и сильное желание, которое воспламенило его до безумия. Его желания дошли до того предела, когда их исполнение не терпит отсрочки, и дрожащей рукой он стал срывать одежду, которая ему мешала.

— Боже милостивый! — воскликнул позади него голос, слишком хорошо ему знакомый.

Амбросио вздрогнул и обернулся, не веря своим глазам. Эльвира стояла в дверях комнаты и смотрела на монаха глазами, горящими от изумления и гнева.

В страшном сне Эльвира только что увидела Антонию, висящую на краю пропасти, куда она могла с минуты на минуту упасть, и отчаянно призывающую мать:

— Спасите меня, спасите меня, еще миг — и будет поздно!

Страх разбудил Эльвиру, но сон произвел на нее слишком сильное впечатление, чтобы она могла снова уснуть, не убедившись, что ее дочь вне опасности. Она быстро встала с постели, оделась и, пройдя через каморку, где спала горничная, вошла к Антонии как раз вовремя, чтобы спасти ее от объятий насильника.

Эльвира и монах, оцепенев, смотрели друг на друга. Стыд одного и изумление другой, казалось, превратили их в статуи. Эльвира первая пришла в себя.

— Значит, — вскричала она, — это не сон, и это в самом деле Амбросио, монах, здесь, передо мной, человек, которого весь Мадрид почитает как святого, он в этот час у постели моей бедной девочки. Уже давно я проникла в ваши намерения, но молчала, так как не имела доказательств. Но теперь молчание сделает меня вашей сообщницей. Весь город узнает о вашей похотливости, я разоблачу вас и извещу Церковь, какую змею она согрела на своей груди!

Бледный и смущенный, преступник стоял перед ней, задыхаясь, делая бессмысленные усилия, чтобы найти оправдание своему поведению, но не находил слов, кроме бессвязных извинений, делавших его еще более нелепым. Однако не похоже было на то, что Эльвиру можно было этим убедить. Она подбежала к Антонии, крича ей, чтобы та проснулась, но колдовство держало ее в своих сетях. Она безжизненно упала обратно на подушку.

— Это неестественный сон, — воскликнула Эльвира, в которой это умозаключение возбудило только еще больший гнев. — Тут есть какая-то подлость, в которой я заставлю вас признаться. На помощь! На помощь! — возвысила она голос. — Флора! Сюда, Флора, сюда!

Монах, подталкиваемый близкой опасностью, бросился перед ней на колени и мольбами и слезами попытался ее разжалобить.

— Всем, что есть святого и священного, — стенал он, — я клянусь, что честь вашей дочери не запятнана! Умоляю вас, простите мне это оскорбление, избавьте меня от позора разоблачения, позвольте мне свободно вернуться в монастырь! Окажите мне из жалости эту милость, я обещаю вам, что не только Антонии нечего бояться меня в будущем, но я всей оставшейся жизнью докажу…

Эльвира грубо его прервала:

— Что Антонии нечего бояться вас? Я послежу за этим, и у вас больше не будет возможности обманывать доверие матерей. Весь Мадрид содрогнется от вашего коварства… Флора, ну Флора, сюда, ко мне!

В этот момент монах, как при вспышке молнии, увидел похожую сцену, когда Агнес так же осыпала его своими мольбами. Вот так же она его упрашивала, а он оттолкнул ее. Теперь его очередь приходить в отчаянье.

Тем не менее Эльвира продолжала звать Флору, но ее голос, глухой от возмущения, звучал слабо, а с другой стороны, она не решалась оставить комнату, опасаясь, что монах воспользуется этим, чтобы скрыться. И действительно, он уже с минуту думал об этом. Ему нужно было лишь попасть в монастырь незамеченным, и свидетельства Эльвиры будет недостаточно, чтобы разрушить такую прочную репутацию, как у него.

С этим намерением он собрал свою одежду, от которой уже было освободился, и бросился к двери.

Но Эльвира догадалась о его намерениях, подскочила, и, прежде чем он отодвинул задвижку, она уцепилась за него и потянула назад.

Амбросио попытался освободиться. Эльвира не разнимала рук и удвоила свои крики о помощи. Пора было с этим кончать. Ситуация становилась все ужаснее, и Амбросио каждую минуту боялся увидеть, как люди, разбуженные криками Эльвиры, врываются в комнату. Тогда, доведенный до крайности и чувствуя, что погиб, монах принял отчаянное решение. Он резко повернулся к Эльвире, бросился на нее, яростно сжал ей горло, ожесточенно стараясь заглушить крики, повалил и потащил ее к кровати. Задохнувшись от внезапного нападения, она не смогла сопротивляться, и монах, свободной рукой вытащив подушку из-под головы Антонии, плотно прижал ее к лицу Эльвиры. Потом, упираясь изо всех сил коленом в ее грудь, он приложил все усилия, чтобы ее задушить.

И — увы! Он более чем преуспел в этом. Его жертва, возбужденная страхом смерти и задыхающаяся в агонии, боролась из последних сил, но не могла справиться с холодной решимостью монаха. Ее судороги скоро прекратились. Она перестала бороться. Отбросив подальше подушку, монах хладнокровно посмотрел на нее. Ее лицо ужасно почернело, руки и ноги застыли, кровь остановилась в жилах, сердце перестало биться. Это благородное и величественное существо теперь было трупом, холодным, бесчувственным и отвратительным.

Его подгоняла теперь одна мысль: уйти отсюда, и, потрясенный ужасом и страхом, он приготовился к бегству.