Условность вымысла в сказке 4 страница

Особые суеверия крестьяне связывали с домашними животны­ми: овцой, бараном, петухом, козлом, собакой, конем, котом и мелкими вредителями — мышами. Восточным славянам известно верование, что крик петуха в предрассветной мгле гонит прочь ночную нечисть. Было распространено поверье о том, что черный петух на третий год сносит яйцо, из которого выводится змей, а по другим рассказам — черный кот. Овца и баран, по суевериям, противостоят злой и коварной власти волшебных сил леса. Счита­ли, что даже простое упоминание об овечьей шерсти отгоняет лешего.

Прочно держалось верование, что скотина — корова и ло­шадь — способна понимать человеческую речь и что у нее есть душа. Собака воет — к покойнику; воображение людей наделило ее вещим знанием. Козлу приписывалась способность изгонять чертей. Крестьяне держали его на конюшнях ради защиты от до­мового — хозяина. Многообразны формы участия козла в обрядах, имевших целью увеличить плодородие полей. Таково хождение с козой во время святочного колядования. Через века крестьяне пронесли смутно-недоверчивое отношение к коту. В особенности будто бы страшны черные коты.

Поверья русского народа и вообще поверья восточнославянских народов позволяют со всей уверенностью предполагать, какие жи­вотные были героями мифических рассказов и преданий древнего баснословия. Бессознательная фантастика этих сказаний состояла в том, что звери были наделены разнообразными человеческими качествами, но в зверях видели именно зверей. Не все рассказы и предания этого рода исчезли из памяти народа. Их следы сохранились в сказках, которыепо традиции воспринялииз древнего баснословия некоторые его существенные черты. Такова сказка о медведе на липовой ноге. Это сказочное повествование неизвестно в Западной Европе. Его происхождение чисто восточнославянское.

Повстречал мужик медведя и в схватке отрубил ему лапу. Унес ее с собой, отдал бабе. Старуха содрала с лапы кожу и по­ставила ее варить в печь, а сама села прясть медвежью шерсть. Тем временем медведь сломил липу, сделал себе деревянную ногу и пошел в село. Идет и поет:

Скрипи, нога!

Скрипи, липовая!

И вода-то спит,

И земля-то спит,

И по селам спят,

По деревням спят,

Одна баба не спит

На моей коже сидит,

Мою шерсть прядет,

Мое мясо варит,

Мою кожу сушит

Заслышав песню, мужик с бабой погасили лучину и схоронились на полатях. Медведь вломился в избу и съел своих обидчиков.

Сказка отзывается нетронутыми древними поверьями. Медведь не оставил неотмщенной ни одной обиды. Он мстит по всем пра­вилам родового закона: око за око, зуб за зуб; Его мясо намере­ваются съесть — и он ест живых людей, хотя известно, что мед­веди сами на людей нападают в редких случаях. Для человека медведи опасны только тогда, когда он их преследует, ранит, пу­гает и вообще каким-либо образом тревожит. Медведь в сказке предстает как вещее существо, знающее все и вся. Близость сказочного изображения медведя к древним мифическим представ­лениям не подлежит сомнению. Сказка передает чувства, которые испытывает человек при ссоре с могучим лесным зверем. Это одна из «страшных» сказок. Впечатление в особенности усиливается описанием ночного села со спящей землей и водой. Все спит, все тихо, слышен лишь скрип липовой ноги, на которой идет медведь. Сказка учила почитать зверя.

Конечно, и сказка о медведе на липовой ноге не совсем то пре­дание, которое существовало в древности. В одних вариантах сказки мужик и баба избавляются от смерти, в других — медведь сам обидчик и в честной схватке-борьбе мужик отхватил ему то­пором лапу. Эти вольности, вполне оправданные в художественном рассказе, только затемняют хорошо сохранившуюся мифическую основу сказки.

Неплохо сохранила смысл древнего мифического поверья и сказка об Иване-царевиче и сером волке. Фольклористы относят ее к типу волшебных сказок. В том виде, в каком мы ее знаем, она действительно волшебная сказка. Сын караулит отцовский сад. Жар-птица клюет в нем яблоки, герой хочет поймать ее; он ищет златогривого коня и добывает себе в далеких краях невесту — такие сюжетные положения любит волшебная сказка. Вместе с тем на сказку об Иване-царевиче повлияли древние поверьяо животных. В сказке действует волк-оборотень. По временам он при­нимает вид человека и даже коня. Серый волк верно служит герою. Откуда такое расположение? Волк объясняет Ивану-царевичу: «Так как я твоего коня растерзал, то буду служить тебе верой и правдой».

Если усматриватьв поверьях о волках-оборотнях остатки тоте­мизма, то понятно, почему сказочный волк, причинив вред чело­веку, считает себя обязанным возместить урон верной службой. Родственная связь считалась священной и нарушение ее каралось. Когда поступки шли вразрез с родовой моралью, они требовали возмещения, и возмещения самого точного. Волк съел коня. Он сам служит герою конем. Он берет на себя обязанности помогать человеку добровольно, без принуждения: и для него родственные связи священны. Логика первобытного мышления здесь несомнен­на. Правда, мы не знаем, какой конкретный вид имели древние повествования о волках, но вполне возможно, что взятая нами ска­зочная ситуация находится с ними в какой-то связи.

Сделаем некоторые выводы. Появлению собственно сказок о животных предшествовали рассказы, непосредственно связанные с поверьями о животных. В этих рассказах действовали будущие главные герои сказок о животных. Эти рассказы еще не имели иносказательного смысла. В образах животных разумелись живот­ные и никто иной. Существовавшие тотемные понятия и представ­ления обязывали наделять животных чертами мифических су­ществ, звери были окружены почитанием. Такие рассказы непо­средственно отражали обрядово-магические и мифические понятия и представления. Это еще не было искусством в прямом и точном смысле слова. Рассказы мифического характера отличались узко­практическим, жизненным назначением. Можно предполагать, что они рассказывались с наставительными целями и учили, как относиться к зверям. С помощью соблюдения известных правил люди стремились подчинить животный мир своему влиянию. Та­кова была начальная стадия зарождения фантастического вымыс­ла. Позднее на нем основывались сказки о животных.

Прежде чем приступить к характеристике чисто художествен­ных свойств сказок о животных, сделаем одно замечание. Сказка о медведе на липовой ноге отличается от всех прочих сказок, где действует медведь. В ней медведь окружен почитанием и наделен правом неприкосновенности, тогда как в обычных сказках медведь не умен, а глуп, он воплощает в себе большую, но не умную силу. Если бы своеобразие фантастического вымысла в сказке о медведе было исключительным явлением, о нем не стоило бы и говорить, но почти все сказки судят о животных противоположно тому, как о них говорится в мифических поверьях и быличках.

Волк, как и медведь, в народных поверьях предстает живот­ным, в честь которого устраивали праздники. Его не называли настоящим именем, боясь, что тем самым накличут и его самого. Существо враждебное и опасное, волк вызывал почтение и страх.

По опыту люди знали, что волк — существо хищное, хитрое, ум­ное, изворотливое, злое. Между тем в сказках волк глуп, его легко обмануть. Нет, кажется, такой беды, в какую бы ни попал этот незадачливый, вечно голодный, вечно избиваемый зверь.

Выраженное в поверьях почтительное отношение к лисе тоже противоречит откровенной насмешке, с которой в сказках расска­зывается о ее частых промахах и неудачах.

Отличие сказок от поверий так существенно, что, только поняв его причину, мы сможем уяснить сущность отношения сказок к вымыслу, по традиции воспринятому из древних верований. Выяс­нение причины различия сказок о животных и поверий представ­ляет большой интерес для науки о сказках всех славянских наро­дов. Больше того, аналогичное отличие сказок от поверий наблю­дается и у других народов мира.

В свое время противоположность мифа и тотемного верования занимала известного английского ученого Джеймса Фрэзера. В ра­боте «Тотемизм и его происхождение» он писал: «Иногда мифы говорят совершенно обратное, что не человек произошел от то­темного животного, а оно от человека. Так, клан змеи у племени мокезов в Аризоне якобы произошел от женщины, которая рожала змей. Бакалы в западной Экваториальной Африке считают, что то­темных животных родили их женщины: одна родила теленка, дру­гая — крокодила, третья — гиппопотама, четвертая — обезьяну и т. д.».

Противоположность тотемных верований и мифа, как и разли­чие сказок и верований, свидетельствует о том, что с изменением жизни народа возникло иное отношение к прежним представле­ниям. Эту эволюцию народных верований объяснил материалисти­ческий взгляд на историю. Наука, принявшая единственно пра­вильный метод объяснения общественного сознания, исходя из развития материальных условий жизни общества, поняла причину эволюции тотемных верований, проследила на ряде конкретных этнографических фактов их историю. В статье «Культ медведя эвенков и проблема эволюции тотемистических верований» А. Ф. Анисимов предложил правильное объяснение той двойствен­ности, которая наблюдается в отношении к тотемным животным у ряда северных народов. Ученого заинтересовало, почему в об­рядах, связанных с культом медведя, а также в сказках о живот­ных медведь всюду наделяется такими чертами, которые нарочито порочат его как тотемного зверя, лишают его ореола святости, из божественного делают смешным и жалким. Той же двойствен­ностью отмечено отношение к ворону — камчадальскому Кухт, ко­рякскому Куикил (или Куйкиняху), а также к американо-индей­скому Иэлу. С одной стороны, ворон—родоначальник, помощник всевышнего существа и в этом качестве пользуется уважением и почитанием, а с другой стороны, ему приписываются всякие нехо­рошие поступки и проделки. Смешные рассказы с убийственной иронией метко воспроизводят повадкизверя, его особенности.

Причину этой двойственности А. Ф. Анисимов видит «в раз­ложении древнего тотемного культа», «в распаде тотемного мифа». В сказочном фольклоре ученый с полным основанием увидел «вы­ражение в художественной форме ниспровержения материнского рода». Свои выводы он повторил и развил в книге «Религия эвен­ков в историко-генетическом изучении и проблемы происхождения первобытных верований» (М.—Л., 1958).

Тотемизм связан с эпохой материнского рода. Материнские ро­ды носили имя тотемного зверя, и каждый из членов родовой орга­низации считался потомком звериного предка и, конечно, сороди­чем того или иного животного-тотема. У материнского рода отри­цательное отношение к тотемному зверю исключено. Переход от почитания тотемного существа к его осмеянию совершился в условиях распада древнего материнского рода и установления патриархата.

Распадом материнского рода в значительной степени объяс­няется, почему в мифических преданиях и сказаниях многих на­родов мира высмеиваются те животные, которые составляют пред­мет почитания в древних культах.

Славянские поверья о животных пережили историческую эволюцию, подобную той, которая отмечена у народов, сохранив­ших древние культовые праздники, обычаи и мифы.

Изменялась жизнь на восточноевропейских равнинах, один уклад жизни в древних поселениях славян сменялся другим, — происходили изменения и в мифических воззрениях людей на природу и общество. То, что некогда составляло предмет почита­ния и считалось нерушимо прочным, святым и неприкосновен­ным, с течением времени было подвергнуто осуждению. Прежде почитаемые звери жестоко высмеивались. Произошла ломка ста­рых понятий и представлений. Почитание зверей было отвергнуто, и на смену прежним взглядам пришли иные воззрения. На опреде­ленной стадии исторического развития рассказы, в которых жи­вотные окружались ореолом уважения, сменились новыми, в кото­рых звери уже не занимали почетного положения.

От прежних рассказов и преданий новые повествования вос­приняли их персонажей, но дали этим героям прямо противопо­ложную оценку. Разоблачение бывших кумиров сопровождалось нарочито ироническим изображением смешных сторон животного. Предметом шуток стал облик зверя, его повадки и образ жизни. Косвенное подтверждение этой мысли мы найдем в медвежьей по­техе, которая широко была распространена у восточных славян. Вот что по этому поводу говорится в археолого-этнографической литературе: «...Вместе со всем комплексом языческих обрядово-магических действий, выродившихся в «глумы» скоморохов, и «ученый медведь» — искаженный пережиток своего «священного прошлого».

Ко времени, когда произошла утрата прежних культовых веро­ваний, относится появление новых рассказов о медведе. В отличие от настоящих сказок, которые сложатся, когда произойдет полный разрыв с мифологическими воззрениями, эти новые пове­ствования изображали еще зверя. Зверь, действовавший в них, был еще зверем, но уже смешным, лишенным тех почестей, кото­рые ранее ему воздавали.

Русские сказки не задержались, подобно сказкам некоторых народов, на этой стадии развития. В наших сказках о животных едва ли можно найти отчетливые следы этого периода в развитии сказочного баснословия, но, что такая пора существовала, должно предполагать со всей уверенностью. Отрицательное изображение зверей есть традиционная черта, усвоенная сказками от той поры, когда прежнее древнее почитание зверей сменилось откровенной насмешкой над ними.

Такова предыстория фантастического вымысла, формы которо­го были усвоены сказками о животных. История сказки как худо­жественного явления началась с момента, когда прежние рассказы о животных стали терять всякую связь с мифическими понятия­ми. Образ животного воспринимался уже как иносказательное изображение человека.

Труд делал человека сильным, освобождая его из-под власти предрассудков и суеверий. Древние мифы уходили в прошлое. Правда, еще долго в сознании народов удерживались пережитки древних воззрений. Торжество мировоззрения, не затемненного прежними представлениями, сделало возможным расцвет сказок о животных как жанра художественного творчества. Сказка о жи­вотных свободна от каких бы то ни было признаков мифических и религиозных понятий. Вымысел в сказках утратил свой прежний характер и превратился в поэтическую условность, выдумку, ино­сказание. Переход бессознательно-художественной фантастики древности в поэтические иносказания был облегчен тем, что жи­вотные издревле наделялись человеческими чертами.

В ранних повествовательных формах, нераздельно связанных с поверьями о животных, суть народного рассказа состояла в вы­ражении животной мифологии, знать которую должен был каждый член рода, если хотел обеспечить себе и своим сородичам сытую и безопасную жизнь. Слабость первобытного человека в борьбе с силами природы в конечном счете и обусловила характер и свой­ства древних повествований о животных.

В тех сказках, которые пришли на смену древним повествова­ниям, преследуются иные цели. К этому времени утвердился но­вый общественный строй. В классовом обществе вымысел принял вид иносказаний и стал служить выражением классово-социаль­ных симпатий и антипатий. Из мифологии возникло искусство. В сказках животные олицетворяли собой реальных носителей тех нравов, которые были чужды народу и осуждались им. Народ, по­ставленный господствующим классом в подчиненное положение, превратил сказку в сатирическое произведение. Именно на эту черту народных сказок проницательно указал А. М. Горький в письме к собирателю адыгейского фольклора П. Максимову: «Очень интересна и сказка о зайчихе, лисе и волке, помощнике старшины, — она обнажает социальные отношения людей, чего обычно в сказках о животных не видят» (курсив мой.—В. А.). Отметим, что А. М. Горький придал своему замечанию общий смысл. Попытку ограничить суждение писателя конкретной оцен­кой одной определенной сказки надо считать неосновательной.

Темы, идеи, образы

Какие темы разработала русская сказка о животных, какие идеи она несет в себе, какая связь существует между идеей сказок о животных и их вымыслом — на все эти вопросы лучше всего от­вечать, разобрав распространенные и типичные сказочные исто­рии.

Заметим, что наука не знает древних вариантов сказок о жи­вотных. Сказки, записанные много веков спустя, уже почти ушли из обихода взрослых людей и сохранились как занимательные рас­сказы, предназначенные для детей. Это обстоятельство повлияло на общий характер сказок о животных. Глубокие мысли, которые первоначально содержались в повествовании, с течением времени были низведены до немудреной морали. Особенность детского вос­приятия потребовала значительного упрощения всей системы об­разов.

Кто не знает сказки о мышке, которая разбила яичко, снесен­ное курочкой рябой? Неутешны в горе старик и старуха. Неизвест­но, каких благ и приобретений ждали они от простого куриного яйца. Казалось бы, все как нельзя просто: сказка не больше, чем детская забава. Именно так воспринимают эту сказку большинство людей, знающих ее в позднем неполном варианте. Между тем в других вариантах сказка имеет продолжение. Старик со старухой плачут, принялись ворота скрипеть, сор под порогом закурился, тын стоял-стоял да рассыпался. Дьячок взбежал на колокольню и перебил все колокола. Баба тесто месила — все его по полу раз­метала... Вот как бывает! Становится понятным лукавый замысел сказочника: он смеется над всеми, кто шумит и волнуется без основания. Много шума из ничего — такова идея этого иносказа­ния. В неполном виде сказка, конечно, не может передать своего смысла. Ради ребенка сказка не только сокращена, в нее внесены и изменения. Чтобы оправдать горе старика и старухи, сказочник превращает простое яйцо в пестрое, вострое, костяное, мудреное. По такому, конечно, стоит плакать. Чтобы утешить старика и ста­рушку, курочка обещает снести другое яйцо, которое будет еще лучше, — золотое.

О прежнем глубоком иносказательном смысле сказки о жи­вотных говорит и факт существования сложной идейной системы иносказаний, прямых аллегорий, которые мы находим в книжных редакциях средневекового западноевропейского и русского сказоч­ного эпоса. Принято считать, что иносказания таких сказок, как немецкая поэма о Рейнеке-Лисе или французские предания о Ре-наре, — это результат творчества образованных авторов, живо вос­принимавших перипетии общественной борьбы своего времени. О «Рейнеке-Лисе», «больше сказке, чем басне в собственном смыс­ле», Гегель писал: «Содержанием этой поэмы служит эпоха бес­порядков и беззакония, низости, слабости, подлости, насилия и наглости, эпоха религиозного неверия и лишь кажущегося господ­ства справедливости в мирских делах, так что повсюду одерживает победу хитрость, расчет и своекорыстие. Это состояние, характе­ризующее средние века, как оно в особенности дало себя знать в Германии. Хотя могущественные вассалы и обнаруживают некото­рое почтение к королю, однако, в сущности говоря, каждый посту­пает как его душе угодно — грабит, убивает, притесняет слабых, обманывает короля, умеет снискать расположение королевы, так что королевство в целом еле-еле держится». Гегель особо указал, что «человеческое содержание» поэмы выступает «не в абстракт­ном положении, а в совокупности состояний и характеров». «И даже в чисто животных чертах», — заключал философ, —нам дается ряд занимательнейших моментов и своеобразнейшей исто­рии, так что, несмотря на всю терпкость и суровость изображения, мы имеем перед собой не плохую и лишь нарочитую шутку, а на­стоящую шутку, задуманную со всей серьезностью».

Обращают на себя внимание слова о том, что даже в тех слу­чаях, когда воспроизводились «чисто животные черты», — и тогда шутливое изображение не утрачивало серьезного смысла, касаю­щегося людской жизни: за изображенным «животным царством» стоят порядки средневековой Европы. Гегель выразил то естест­венное понимание сказочных образов поэмы, какое было не только у него и его современников, но и у людей давнего времени, когда поэма еще воспринималась как живой отклик на действительность. На хорах знаменитого Амьенского собора (первая половина XIII в.) в виде декоративной скульптуры изображен монах-лис Рейнеке-Ренар, проповедующий цыплятам. Смиренного Рейнеке действительно трудно представить себе без черной монашеской рясы и без четок в руках. Поэма — яркая сатира: свита и совет короля-льва состоит из титулованных ослов, грубых и мститель­ных Изенгримов, влиятельных, но не обремененных интеллектом. Хитрый и наглый пройдоха Рейнеке совершает преступление за преступлением, остается безнаказанным, а его недавние враги при­кусили языки. Власть делает Рейнеке чистым и благородным. Ему стараются попасться на глаза, его желания предупреждают. Рейнеке принимает славословие как должное.

Конечно, подчеркнутая сатирическая направленность поэти­ческих произведений о Рейнеке появилась не без особого на то старания его авторов.. Однако эта особенность сказаний о лисе не могла бы и проявиться, если бы ее не было в тех самых фольклор­ных повествованиях, которые предшествовали появлению поэм о Рейнеке-Ренаре. Социальная иносказательность — это важнейшее свойство сказок о животных. Без сатиры сказки были бы не нужны народу. Этот взгляд на сказку встретил возражение некоторых ученых. В одной из своих статей В. Я. Пропп утверждал, что при социально-классовом толковании фантастики получается, что «сказка как таковая народу не нужна»'. Ученый исходил из того, что сказочный вымысел самоценен. Такое утверждение расходится не только с мнением о нем А. М. Горького, но и с суждениями Гегеля о «Рейнеке-Лисе». Нет никакого основания связывать вы­вод о социальности сказок и ее вымысла с каким-то особенным временным моментом в развитии современной науки, когда, по словам В. Я. Проппа, «подобные концепции считались в какой-то степени обязательными и прогрессивными».

Хотя вскрыть смысл народной сказки во всей его полноте и конкретности порой не удается вследствие упрощения устного по­вествования, рассчитанного на детское восприятие, но тем не ме­нее в целом иносказания сказок вполне поддаются толкованию.

Излюбленным героем русских сказочных историй о животных, как, впрочем, и всех восточно-славянских сказок, сделалась лиса:

Лиса Патрикеевна, лисица-красавица, лисица—масляна губица, лиса-кумушка, Лисафья. Вот она лежит на дороге с остекленев­шими глазами. Околела, решил мужик, пнул ее, не ворохнется. Обрадовался мужик, взял лису, положил в воз с рыбой, закрыл рогожей: «Будет старухе воротник на шубу» — и тронул лошадь с места, сам пошел впереди. Лисица повыбросила с воза всю рыбу и ушла. Смекнул мужик, что лиса была не мертвая, да уже поздно. Делать-то нечего.

Лисица всюду в сказках верна самой себе. Ее хитрость переда­на в пословице: «Когда ищешь лису впереди, то она позади». Она изворотлива и лжет напропалую до той поры, когда лгать уже нельзя, но и в этом случае она нередко пускается на самую неве­роятную выдумку. Лисица думает только о своей выгоде. Если сделка не сулит ей приобретений, она не поступится ничем своим. Лиса мстительна и злопамятна.

Собрав рыбу, брошенную на дорогу, лиса стала обедать. Бежиэ волк: «Здравствуй, кумушка, хлеб да соль!» — «Я ем свой, а ты подальше стой». С чего бы это лисе угощать волка! Пускай сам наловит. Лисицу мгновенно осеняет: «Ты, куманек, ступай на ре­ку, опусти хвост в прорубь — рыба сама на хвост нацепляется, да смотри, сиди подольше, а то не наловишь... Сиди и приговаривай: «Ловись, рыбка, и мала, и велика! Ловись, рыбка, и мала, и ве­лика!»

Предложение несуразное, дикое, и, чем оно страннее, тем охот­нее верится в него. Волк послушался. Лиса вызвалась помогать. Ее беспокоит: лишь бы не настала оттепель, лишь бы выдалась морозная ночь. Ходит около волка и приговаривает:

Ясни, ясни, на небе звезды,

Мерзни, мерзни, волчий хвост!

«Рыбу на хвост нагоняю», — поясняет она волку, который не разбирает всех ее слов. Просидел волк целую ночь у проруби. При­мерз его хвост. Пришли на реку бабы за водой и увидели волка, стали бить его коромыслами. Волк рвался-рвался — оторвал хвост и пустился наутек.

После этого лисица, казалось бы, должна страшиться встречи с кумом. Волк на нее зол: «Так-то ты учишь, кума, рыбу ловить!»

— «Эх, куманек! У тебя хвоста нет, зато голова цела, а мне голову разбили: смотри—мозг выступил!» Лиса успела побывать в избе, наелась у одной бабы теста из квашни и вымазалась в нем. «Насилу плетусь», — жалуется лисица. И волк поверил ей, пожа­лел, усадил на себя, повез. Лиса сидит и поет про себя: «Битый небитого везет».

Сказка изображает торжество лисы. Она упивается местью, чувствует полное превосходство над доверчивым и глупым кумом. Сколько в ней находчивости и сколько мстительного чувства! И то и другое так часто встречаются у людей с практическим, из­воротливым умом, обуреваемым мелкими страстями. Да и волк хо­рош! Зависть и глупость губят его. Так можно потерять и шкуру. При всей незамысловатости сказка с психологической правдой пе­редает в образе этих животных и черты людей, особенности их характеров, поведения.

Разумеется, о людских пороках сказочники могли бы поведать и не прибегая к фантастическому вымыслу, но каким бы пресным стал этот рассказ! Он не донес бы и небольшой части того едкого, глубокого смысла, который содержит сатирическое повествование.

Глубоко прав Гегель, сказавший, что вследствие своей испор­ченности «человеческое содержание» таких сказок «оказывается совершенно подходящим для формы животного эпоса, в которой оно развертывается». И еще: «...в изображении животного царства с чрезвычайной меткостью делается для нас наглядной человечес­кая низость»'. Сказка говорит нам о том, что корыстная выдумка героя, какой бы неправдоподобной и невероятной она ни казалась (хвостом рыбу ловить!), всегда найдет жадного глупца, который ей поверит. Глупость и доверчивость так же бесконечны, как хит­рость и расчет. Когда они встречаются — все возможно: можно ловить рыбу хвостом, можно потерять голову, пожалеть того, кто тебя едва не погубил.

Таким образом, фантастический вымысел оправдан в сказке. Неправдоподобное изображение действительности делает идею по­вествования ощутимо понятной. Нет такой фантастической глу­пости, которая бы не совершалась, и нет такой фантастической хитрости, к которой ради корыстных целей не прибегали бы люди определенного склада ума и нравственного облика. Повадки и ха­рактер животного, мстительность, отсутствие нравственных устоев, откровенное чувство желудка — позволяют обнажать все негуманное, корыстное в людях. Вне вымысла о животных, под маской которых скрываются люди, сказочники не смогли бы. до­нести идею своего повествования.

Образ лисы дорисовывают другие сказки. Беспредельно лжи­вая, она пользуется доверчивостью, играет на слабых струнах друзей и недругов.

В сказке о том, как лиса украла петуха и как кот выручил его («Кот, петух и лиса»), быть может, ярче и лучше всего го­ворится о тех средствах, с помощью которых лиса действуетнаокружающих. Заведя очи, она села под окошком и запела:

Петушок, петушок, Золотой гребешок, Масляна головушка, Шелкова бородушка, Выгляни в окошко, Дам тебе горошку.

Петуху лестно: такое сладкогласие и такое величание! Кот предупреждал петуха не высовываться в окно, но разве тут усто­ишь! Лиса схватила петуха и понесла в лес. Кот едва успел на­гнать лису и отнять петуха.

В другой раз пришла лисица — петух решил молчать и не слу­шать лисьего пения. Пропела свою песню лиса, а петух помал­кивает. Тогда лиса дала волю воображению:

Ехали бояре, Рассыпали пшеницу, Курицы клюют, Петухам не дают.

Это уже не лесть — тутрасчет задеть самолюбие петуха, озада­чить его. И петух выставил голову в окошко: «Ко-ко-ко! Как не дают!» Лиса снова схватила его.

В сказке «Звери в яме» лиса, попавшая с другими в беду, чтобы спасти себя, выдумала имена спрашивать: «Чье имя хуже, того и съедим».

Медведь-медведухно —имечко хорошее,

Лиса-олисава — имечко хорошее,

Волк-волчухо — имечко хорошее,

Заяц-зайчухно — имечко хорошее,

Петух-петушухно — имечко хорошее,

Кура-окурова — имя худое!

Курочку и съели. Потом оказалось худым имя петуха. Всякий раз звери поедают самого слабого, и на этом основан весь лисий умы­сел. С медведем лиса справилась обманом: сам себе брюхо рас­порол.

Много проделок и проказ на памяти улисы. Она гонит зайца из лубяной избы («Лиса и заяц»), меняет скалку на гусочку, гусочку — на овечку, овечку — на бычка, грозит дрозду съесть птен­цов, заставляет его поить, кормить, даже смешить себя («Лиса и дрозд»). Лиса выходит замуж за кота-воеводу с расчетом прибрать к рукам власть во всей лесной округе («Кот и лиса»), учится ле­тать («Как лиса училась летать»), велит волку идти к присяге, чтобы увериться в правильности его слов: действительно ли на овце волчий кафтан. Волк сдуру сунулся в капкан и попался («Овца, лиса и волк»). Лиса крадет припасенный мед («Медведь и лиса»).

Лиса — притворщица, воровка, обманщица, злая, неверная, льстивая, злопамятная, ловкая, мстительная, хитрая, корыстная, расчетливая, жестокая. В сказках она всюду верна этим чертам своего характера.

В литературе о сказках нередко встречается утверждение, что сказками о животных, в том числе и теми, которые говорят о плутнях хитрой лисы, народ как бы осудил общечеловеческие по­роки. С этим мнением можно согласиться только наполовину. Дело в том, что сказки, как всякое древнее произведение фолькло­ра, переходя из века в век, теряли черты, которые связывали их только с каким-либо одним временем. Сказки приобрели емкий всеобщий смысл, соотнесенность с целым рядом аналогичных со­циальных явлений. Это, однако, не означает, что в сказках всегда имелись в виду общечеловеческие пороки. В какого рода людей целилась сказка о лисе, станет ясным, если вспомнить сказку «Лиса-исповедница».