Празднование друзей

Ты можешь поцеловать своих родных и друзей на прощание и оказаться во многих милях от них, но в то же время ты унесешь их с собой в своем сердце, в голове, в животе, потому что не только ты живешь в мире, но и мир живет в тебе.

Фредерик Бюхнер. «Говоря прайду»

Когда Мак открыл глаза, их тотчас же пришлось заслонить рукой от слепящего света, который окутывал его.

— Тебе будет очень трудно смотреть прямо на меня. — Зазвучал голос Сарайю, — или на Папу. Но по мере того, как твой разум будет привыкать к перемене, станет легче.

Мак находился на прежнем месте, но хижина исчезла, точно так же, как и причал с мастерской. Он стоял на вершине небольшого холма под сияющим, хотя и безлунным, ночным небом. Видел, что звезды движутся, но не суматошно, а плавно и четко, как будто великие небесные дирижеры направляют их движения.

Время от времени, словно подчиняясь какому-то знаку, дождь комет и метеоров осыпал ряды звезд, изменяя их плавный танец. А потом Мак увидел, как некоторые звезды растут и меняют цвет, словно превращаясь в новые или в белых карликов. Казалось, будто само время сделалось динамичным и переменчивым, вплетаясь в кажущееся хаотичным, однако тщательно выверенное небесное представление.

Он снова обернулся к Сарайю, которая стояла рядом. Хотя смотреть на нее было все еще трудно, он теперь улавливал симметрию и краски, заключенные в узорах ее платья, как будто миниатюрные бриллианты, рубины и сапфиры всевозможных оттенков были вплетены в одеяние из света, которое сначала колыхалось волнами, а затем рассыпалось мел ними брызгами.

— Как все это прекрасно, — прошептал он, пораженный священным величественным зрелищем.

— Воистину, — прозвучал голос Сарайю откуда-то из света, — А теперь, Макензи, оглядись по сторонам.

Он последовал совету и ахнул. Даже в темноте ночи все лучилось светом различных тонов и оттенков. Сам лес полыхал огнями и красками, и при этом были отчетливо видны каждое дерево, каждая веточка, каждый лист. Птицы и летучие мыши, пролетая, оставляли после себя хвосты цветного огня. Он даже видел в отдалении выжидательно застывшую толпу других детей Творения. Там были и олень, и медведь, и горный баран… Величественный лось стоял у самой опушки леса, выдра и бобер плескались в озере — все переливались собственными цветами и испускали сияние. Мириады крошечных существ сновали повсюду, и каждое из них оживляло собственное свечение.

Сверкая оттенками персика, сливы и смородины, ястреб метнулся к поверхности озера, но в последнее мгновение взмыл вверх, чиркнув по воде, и искры с его крыльев посыпались в волны снежными хлопьями. А ниже радужная форель выскочила из волны, словно дразня промахнувшегося охотника, а затем канула обратно во всплеске красок.

Мак ощущал себя чем-то большим, чем был, словно в его власти было оказаться там, куда он смотрит. Два медвежонка, игравшие под ногами у матери, привлекли его взгляд, оттенки охры, мяты и ореха переплетались, пока звери кувыркались, переговариваясь на своем наречии. Мак ощутил, что с того места, на котором стоит, он может коснуться их, и, не раздумывая, он протянул руку. И тут же отдернул, поняв, что и сам он светится. Он смотрел на свои руки, отчетливо видимые в каскадах цветного огня, который облегал их, словно перчатки. Он оглядел свое тело и убедился, что свет и краски полностью окутывают его: это был наряд непорочности, который давал ему одновременно свободу и достоинство.

Мак понял также, что не ощущает боли даже в своих обычно ноющих суставах. Он никогда не чувствовал себя так хорошо, так целостно. Голова была ясная, он глубоко вдыхал ароматы ночи и спящих в саду цветов, многие из которых уже начали пробуждаться, чтобы принять участие в праздновании.

Беспричинная радость родилась в нем, он подпрыгнул, медленно взмыл в воздух, затем плавно опустился на землю.

«Как похоже, — подумал он, — на полеты во сне».

А потом Мак заметил огни. Одинокие движущиеся точки вырывались из леса, собираясь на лугу на том месте, где стояли Мак с Сарайю. Он видел их теперь и на окрестных горах, они появлялись и исчезали, направляясь к ним по невидимым дорожкам и тропкам.

Они стекались на луг, целая армия детей. У них не было свечей — они светились сами. И помимо собственного свечения каждый был облачен в особенный наряд, который, как понял Мак, обозначал принадлежность ребенка к какому-нибудь племени или народу земли. Хотя он узнал всего нескольких, это было не важно. Это были дети земли, дети Папы. Они входили со спокойным достоинством и грацией, лица их были преисполнены довольства и умиротворения, маленькие дети несли на руках совсем младенцев.

Мак подумал, не с ними ли Мисси, но, поискав глазами, оставил это занятие. Он рассудил, что если она здесь и захочет к нему подбежать, то сделает это сама. Дети образовали па лугу огромный круг, через который тянулась свободная дорожка, примерно от того места, где стоял Мак, в самый центр круга. Небольшие сполохи, похожие на медленные фотографические вспышки, возникали каждый раз, когда дети смеялись или перешептывались. И если Мак понятия не имел, что именно должно произойти, они, очевидно, знали и с трудом сдерживали нетерпение.

Вслед за ними, образуя второе кольцо огней, входили и останавливались, как предположил Мак, взрослые, такие же, каком сам, тоже сверкающие многочисленными красками. только приглушенными.

Внезапно внимание Мака привлекло какое-то необычное движение. Казалось, у одного из светящихся существ во внешнем кольце возникли трудности. Вспышки и искры фиолетового и бежевого тонов взмыли по дуге на фоне ночного неба к тому месту, где стояли они с Сарайю. Их сменило лиловое, золотистое и карминное пламя, оно выбрасывало переливающиеся искры света, которые тоже устремились в их сторону, полыхая на фоне черного неба, но затем вернулись к своему источнику.

Сарайю засмеялась.

— Что там такое? — шепотом спросил Мак.

— Там стоит человек, который с трудом сдерживает свои эмоции.

Тот, кто старался сдержать чувства, не совладал с ними и взволновал своих ближайших соседей. Сцепная реакция была отчетливо видна, поскольку вспышки распространились и по кругу детей. Те, кто стоял ближе к возмутителю спокойствия, кажется, отвечали ему, потому что цвета и сполохи текли от них к нему. Сочетания красок, исходившие от каждого, были уникальны, и Маку показалось, что в них содержится ясный ответ тому, кто стал причиной возмущения.

— Но я все равно не понимаю, — снова зашептал Мак.

— Макензи, сочетание красок и света уникально для каждого человека, не существует двух одинаковых, и ни один рисунок не повторяется дважды. Здесь мы имеем возможность увидеть друг друга в истинном обличье, и часть этого видения означает, что индивидуальные особенности личности и его эмоций воплощаются в красках и свете.

— Это невероятно! — воскликнул Мак. — Тогда почему у детей в основном белый цвет?

— Если подойдешь поближе, увидишь, что в них множество индивидуальных оттенков, сливающихся в белый цвет, который содержит в себе все остальные цвета. По мере того как они взрослеют и растут, становясь теми, кто они на самом деле, цвета, которые они излучают, делаются более различимы и в них проявляются индивидуальные оттенки и тона.

— Невероятно! — повторил Мак и вгляделся еще внимательнее.

Он заметил теперь, что за кругом взрослых возник еще один. Огни там были выше, они словно колыхались от дуновений ветра и были такими же сапфировыми и аквамариновыми, с уникальными вкраплениями других красок, наслаивающимися друг на друга.

— Ангелы, — ответила Сарайю раньше, чем Мак задал вопрос. — Слуги и наблюдатели.

— Невероятно! — в третий раз воскликнул Мак.

— Это еще не все, Макензи, и это поможет тебе понять проблему, с которой столкнулся тот человек.

Даже Маку было совершенно ясно, что тот человек, кем бы он ни был, все еще не мог совладать с чувствами. Резкие сполохи время от времени устремлялись в их сторону, подбираясь ближе.

— Мы не только способны видеть уникальность каждого в цвете и свете, но можем и выражать себя через их посредство. Только выражение это очень сложно контролировать, и обычно никто но пытается сдержать его, как пытается тот человек. Самое естественное — просто отпустить его.

— Не понимаю. — Мак колебался. — Ты хочешь сказать, что мы можем отвечать друг другу через цвета?

— Ну да. — Сарайю кивнула, во всяком случае. Маку показалось, что она именно кивнула. — Любые взаимоотношения между двумя людьми совершенно уникальны. Вот почему ты не можешь любить одинаково двух разных людей. Это просто-напросто невозможно. Ты любишь каждого человека особо, в зависимости оттого, кто он, и соответственно той уникальной реакции, какую он вызывает в тебе. И чем лучше ты знаешь другого человека, тем насыщеннее краски ваших взаимоотношений.

Мак слушал и в то же время наблюдал разворачивающееся перед ним представление. Сарайю продолжала:

— Наверное, ты лучше всего поймешь, если я быстренько приведу пример. Предположим, Мак, что ты сидишь с другом в кафе. Ты сосредоточен на своем товарище, и если бы обладал способностью видеть, то заметил бы, что вы оба окутаны облаками красок и света, которые обозначают не только вашу уникальность как личностей, но и уникальность взаимоотношений между вами и эмоций, которые вы испытываете в данный момент.

— Но… — начал Мак лишь для того, чтобы тут же замолкнуть.

— Предположим, — продолжала Сарайю, — что в кафе входит кто-то второй, кого ты любишь, и, хотя ты погружен в разговоре первым другом, ты замечаешь появление этого второго. И если бы ты обладал способностью видеть большую реальность, вот что бы ты увидел: но мере того как ты поддерживаешь разговор, уникальное сочетание красок и света оторвется от тебя и окутает облаком того, кто только что вошел, представляя тебя в иной форме любви и приветствуя этого вошедшего. И еще одно, Макензи: это облако не только видимо, но еще и осязаемо: ты можешь ощущать, вдыхать, даже пробовать на вкус эту уникальность.

— Мне нравится! — воскликнул Мак. — Но если не считать того человека, — он махнул в сторону источника взволнованных сполохов в кольце взрослых, — то как остальным удается сохранять такое спокойствие? Разве они не знакомы друге другом? Мне кажется, краски должны вспыхивать повсюду.

— Они прекрасно знают друг друга, большинство из них, но они здесь для того, чтобы отпраздновать нечто, не касающееся их взаимоотношений друге другом, во всяком случае, напрямую, — пояснила Сарайю. — Они ждут.

— А чего? — спросил Мак.

— Скоро увидишь, — ответила Сарайю.

— В таком случае почему этот человек, — внимание Мака снова было привлечено к возмутителю спокойствия, — сдерживается с таким трудом и почему, как мне кажется, он сосредоточен на нас?

— Макензи, — мягко ответила Сарайю, — он сосредоточен не на нас, он сосредоточен на тебе.

— Что? — Мак был изумлен.

— Человек, который с таким трудом сдерживает переживания, твой отец.

Волна гнева и тоски захлестнула Мака, и, словно это был знак, облако красок от его отца перенеслось через луг. Его окатывало рубиновым и карминным, багровым и фиолетовым, свет и краски плясали вокруг, обнимая. И каким-то образом в вихре этого урагана он оказался бегущим по лугу к отцу, бегущим к источнику красок и переживаний. Он был маленьким мальчиком, ищущим своего папу, и впервые в жизни он не боялся. Он бежал, не заботясь ни о чем, кроме объекта в своей душе, и он его нашел. Отец стоял на коленях, омываемый светом, слезы каплями драгоценных камней скатывались по рукам, которыми он закрывал лицо.

— Папа! — закричал Мак и бросился к человеку, который не смел поднять глаза на сына. В реве ветра и огня он обеими руками обхватил голову отца, вынуждая того взглянуть ему в лицо, чтобы можно было произнести слова, которые Мак всегда хотел ему сказать:

— Папа, прости меня! Папа, я тебя люблю!

Свет этих слов как будто прогнал черноту из красок отца, обращая их в кроваво-красные. Два человека, рыдая, произносили слова признания и прощения, и любовь, превосходящая каждого из них, исцеляла их.

Наконец они могли стоять рядом, и отец обнимал сына так, как никогда не обнимал до сих пор. И только теперь Мак уловил звуки песни, которая словно пронизывала это священное место, где он был рядом с отцом. Обнимая друг друга, они слушали, не в силах говорить из-за слез, песнь примирения, от которой делалось светлее ночное небо. Фонтаны сверкающих красок забили в круге детей, и самыми яркими были краски тех, кто страдал больше других. А затем искры начали передаваться от одного к другому по ветру, пока весь луг не оказался затопленным светом и песней.

Мак каким-то образом понял, что сейчас не время для разговоров и что срок, отведенный на встречу с отцом, быстро подходит к концу. Он чувствовал каким-то дивным образом, что происшедшее очень важно не только для него, но и для отца. Новая легкость, которую ощутил Мак, вселяла в него эйфорию. Поцеловав отца в губы, он повернулся и направился к небольшому холму, где его дожидалась Сарайю. Проходя между рядами детей, он ощущал их прикосновения, и краски тотчас же обнимали его, сразу отпуская. Его почему-то уже знали и любили здесь.

Когда он подошел к Сарайю, она тоже обняла его, и он снова залился слезами. Но Мак сумел взять себя в руки и снова повернулся лицом к лугу, к озеру, к ночному небу. Воцарилась тишина. Предчувствие стало почти осязаемым. Вдруг откуда-то справа из темноты вышел Иисус, и разразилась буря. Он был одет в переливающееся бриллиантовым светом белое одеяние, на голове сверкала золотая корона, он до кончиков ногтей был королем вселенной.

Он шел но дороге, ведущей в центр круга, в центр всего Творения, человек, который был Богом, Бог, который был человеком. Свет и краски танцевали и сплетали ковер любви, по которому он ступал. Люди, плача, произносили слова обожания вслух, другие просто стояли, протянув к нему руки. Многие из тех, чьи краски были самими насыщенными и глубокими, пали ниц, спрятав лицо. Все, что обладало дыханием, пело песнь бесконечной любви и благодарения. Этой ночью вселенная была такой, какой должна была быть.

Иисус достиг середины круга и огляделся. Его взгляд остановился на Маке, и тот услышал, как Иисус шепчет ему в ухо:

— Я особенно тебя люблю.

Больше Мак вынести не мог, он повалился на землю, растворяясь в потоках радостных слез.

А затем он услышал, как Иисус произнес отчетливо и громко, но, боже, как же мягко и нежно:

— Придите!

И они пошли, сначала дети, затем взрослые, все по очереди, как бы ни сгорали от желания немедленно начать смеяться, болтать, обниматься и петь вместе с Иисусом. Время, кажется, совершенно замерло, пока длилось это небесное представление. А затем каждый по очереди уходил, и вот не осталось никого, кроме светящихся голубых стражей и животных. И даже среди них ходил Иисус, называя каждого по имени, пока все они, и их детеныши, не вернулись в свои заросли, или в гнезда, или на уютные пастбища.

Мак стоял без движения, силясь осознать увиденное, превосходящее все его способности к восприятию.

— Я и понятия не имел… — прошептал он, качая головой и вглядываясь вдаль. — Невероятно!

Сарайю рассмеялась в брызгах огней.

— Только представь, Макензи: что, если бы я коснулась не только твоих глаз, но и языка, и носа, и ушей?

На лугу остались только они. Дикий, тоскливый крик гагары эхом отразился от озерной глади, это словно послужило сигналом к завершению праздника, и все стражи одновременно растворились. Теперь слышались только хоры кузнечиков и лягушек, исполнявших свою собственную песнь восхищения у кромки воды и на окрестных лугах. Не произнося ни слова, все трое повернулись и двинулись обратно к хижине. Словно занавес опустился перед взором Мака, вернее, его зрение вернулось в свое нормальное состояние. Он ощущал это состояние как потерю, испытывал да же легкую грусть, пока Иисус не подошел и не взял его за руку, давая понять, что все идет ровно так, как было задумано.