Часть вторая. На мгновение показалось, что всякое движение, всякий звук в помещении замер

Круг сужается

Рубенс

— Питер Пауль Рубенс.

На мгновение показалось, что всякое движение, всякий звук в помещении замер. «Охота на калидонского вепря» Питера Пауля Рубенса. Наиболее разумным было бы мне предположить, что речь идет о копии, об исключительно качественной подделке, которая и сама по себе стоит миллион или два. Но было что-то в голосе, что-то в выражении лица, что-то в самом этом человеке, Класе Граафе, что я не усомнился. Что это оригинал, кровавый охотничий сюжет из греческой мифологии, фантастический зверь, пронзенный копьем Мелеагра, полотно, которое пропало после разграбления немцами в 1941 году галереи родного города художника, Антверпена, и, как многие надеялись до самого конца войны, хранилось в одном из берлинских бункеров. Я не такой уж искусствовед, но в силу естественных причин заходил в интернет и натыкался там на список пропавших произведений искусства, находящихся в розыске. И это полотно возглавляло его первую десятку более шестидесяти лет, в последнее время скорее просто как курьез, поскольку все решили, что оно наверняка сгорело вместе с половиной немецкой столицы. Мой язык искал хоть каплю влаги на нёбе:

— Так ты просто нашел полотно Питера Пауля Рубенса в тайной комнате за кухней у твоей покойной бабушки?

Грааф кивнул улыбаясь:

— Такое случается, я слышал. Это, конечно, не самая лучшая и не самая известная его вещь, но и она кое-что стоит.

Я молча кивнул. Пятьдесят миллионов? Сто? Минимум. Другая найденная картина Рубенса, «Избиение младенцев», всего несколько лет назад пошла с аукциона за пятьдесят миллионов. Фунтов стерлингов. Полтора миллиарда крон.

— Это, конечно, случилось не просто так — что бабушка стала прятать у себя предметы искусства, — сказал Грааф. — Понимаешь, моя бабушка в юности была ослепительной красавицей и, как говорили в светском обществе Осло, водила дружбу с высшими немецкими офицерами во время оккупации. Особенно с одним полковником, ценителем искусства, она о нем часто рассказывала, когда я у них жил. Она говорила, что он передал ей некоторые произведения, чтобы она их спрятала до мирных времен. К несчастью, он был казнен участниками Сопротивления в один из последних дней войны. По иронии судьбы, в числе этих участников было немало тех, кого он угощал шампанским, когда дела у немцев шли получше. На самом деле я не очень верил в эти бабушкины истории — так, процентов на пятьдесят. Пока эти мастера-поляки не обнаружили ту дверь за книжным шкафом в комнате прислуги возле кухни.

— Потрясающе, — шепнул я непроизвольно.

— Правда же? Я еще не проверял, оригинал ли это, но…

Он самый, думал я. Немецкие полковники копии не собирали.

— А твои рабочие — они образованные люди? — спросил я.

— Да. Но они вряд ли поняли, что это такое.

— Не говори им. Сигнализация в квартире есть?

— Понимаю, о чем ты. И отвечу — да, все квартиры в нашем доме имеют общий договор на охрану. И ни у кого из мастеров нет ключей, поскольку они могут работать только с восьми до четырех, как требуют правила распорядка в нашем доме. А когда мастера там, я, разумеется, нахожусь вместе с ними.

— Думаю, так следует поступать и дальше. А не знаешь, в каком из агентств ваш дом стоит на охране?

— «Трио» или как-то так. Я думал как раз спросить у твоей жены, не знает ли она кого-нибудь, кто определит, подлинный это Рубенс или нет. Ты первый, с кем я говорю об этом, надеюсь, ты никому не расскажешь.

— Нет, конечно. Я спрошу у нее и тут же перезвоню тебе.

— Спасибо, буду очень признателен. Пока что я знаю только, что даже если это подлинник, картина не входит в число самых известных его полотен.

Я поспешно улыбнулся.

— Как жаль. Но вернемся к твоему назначению. Я люблю все делать быстро. Когда ты, по-твоему, смог бы встретиться с «Патфайндером»?

— В любой день.

— Хорошо. — Я торопливо думал, пока лез за своим ежедневником. Мастера с восьми до четырех. — «Патфайндерам» удобнее приехать в Осло после окончания рабочего дня. От «Хортена» ехать несколько часов. Что, если мы назначим один из дней на этой неделе, около шести вечера? Идет? — я сказал это как можно непринужденнее, но фальшивые ноты резали мне слух.

— Конечно, — сказал Грааф, который вроде бы ничего не заметил. — Только не завтра, хорошо? — добавил он и поднялся.

— Мне надо им сообщить, — сказал я. — Тогда перезвоню тебе по номеру, который ты мне оставил.

Я проводил его в фойе.

— Такси не закажешь, Да?

Я попытался прочитать по выражению лица Оды или Иды, принимает ли она такое сокращение, но Грааф меня прервал:

— Спасибо, я на своей машине. Передай привет жене — и жду звонка.

Он протянул мне руку, и я схватил ее, широко улыбаясь.

— Я попытаюсь узнать это сегодня вечером, потому что завтра ты занят, верно?

— Да.

Я не знаю, почему я не остановился на этом. Ритм беседы, чувство, что разговор закончен, подсказывали, что тут следует произнести заключительное «До связи». Но может, это было то ощущение в животе, может, уже в тот момент во мне зародилась тревога и потребовала дополнительной подстраховки.

— Да, ремонт отнимает страшно много времени, — сказал я.

— Ну, не так уж и страшно, — ответил он. — Завтра я лечу утренним рейсом в Роттердам. Псину свою заберу из карантина. Вернусь поздно вечером.

— Ладно, — сказал я и отпустил его руку, чтобы он не почувствовал, как напряглось мое тело. — А что у тебя за псина?

— Нидертерьер. Ищейка. Но еще и агрессивен, как бойцовые собаки. Подходящая собака в доме, где висят такие картины, правда же?

— Еще бы, — сказал я. — Еще бы.

Псина. Терпеть не могу собак.

— Ну да, — раздался голос Уве Чикерюда на том конце телефонной линии. — Клас Грааф, Оскарс-гате, двадцать пять. Ключи у нас. Передам в «Суши&Кофе» через час. Сигнализацию отключим в семнадцать ноль-ноль. Что-нибудь придумаю и выйду на работу вечером. А с чего такая спешка, кстати?

— С того, что завтра в квартире появится собака.

— Ясно. А почему не в рабочее время, как обычно?

Мимо телефонной будки прошел тот самый чувак в костюме от Корнелиани и ботанских очочках. Я повернулся к нему спиной, чтобы не здороваться, и приблизил трубку ко рту:

— Я хочу быть на сто процентов уверен, что мастера уже ушли. А ты прямо сейчас позвони в Гётеборг, пусть добудут качественную копию Рубенса. Их много, но скажи, что нам надо хорошую. И чтобы она уже была у них сегодня к ночи, когда ты привезешь им Мунка. Времени мало, но мне важно иметь репродукцию уже завтра, ты понял меня?

— Понял, понял.

— И можешь сказать в Гётеборге, что на другой вечер доставишь оригинал. Название картины помнишь?

— Да помню. «Каталонская охота на кабана», Рубенс.

— Примерно так. А ты на сто процентов уверен, что на этих барыг точно можно положиться?

— Господь с тобой, Роджер! Да в сотый раз говорю — железно!

— Я просто спросил.

— Ты меня послушай. Этот тип знает, что если хоть раз кого кинет, то выйдет из игры на пожизняк. Никто не наказывает за воровство так, как сами воры.

— Понял.

— Тут это самое — ту следующую поездку в Гётеборг придется отложить на сутки.

С этим проблем не было, мы так делали и раньше; Рубенс полежит в надежном месте, — но я тем не менее почувствовал, как волосы на затылке зашевелились.

— Почему это?

— У меня завтра вечером гости. Дама.

— Ничего, подождет.

— Пардон, не получится.

— Не получится?

— Это Наташа.

Я едва верил своим ушам:

— Русская блядь?

— Не называй ее так.

— А что, нет?

— Я же не называю твою жену силиконовой Барби.

— Ты сравниваешь мою жену с этой проституткой?

— Я сказал, что не называю ее силиконовой Барби.

— Твое счастье. Диана полностью натуральная.

— Врешь.

— Ни капли.

— О'кей, I'm impressed.[8]Но тем не менее завтра вечером никуда не поеду. Я висел у Наташи в листе ожидания три недели и сниму весь сеанс. На видео.

— Снимешь? Что за бред?

— Мне же надо на что-то смотреть до следующего раза. Бог его знает, когда он еще будет.

Я рассмеялся:

— Ты с ума сошел.

— Почему ты так говоришь?

— Ты любишь шлюху, Уве! Ни один нормальный мужик не может любить шлюху.

— А ты откуда знаешь?

Я застонал:

— А что ты скажешь своей возлюбленной, когда вытащишь свою гребаную видеокамеру?

— Она ничего не знает.

— Скрытая камера в шкафу?

— Да в каком шкафу? Мой дом, к твоему сведению, находится под полным видеонаблюдением.

Из того, что мне рассказывает Уве Чикерюд, меня уже ничего не удивляет. Он говорил, что когда свободен, то в основном сидит перед телевизором в своем маленьком домике на лесной опушке в Тонсенхагене. И что он любит стрелять в экран, когда по ящику показывают не то, что ему нравится. Он хвалился своими австрийскими пистолетами «глок», или «дамками», как он их называл, так как у них нет курка, который взводился бы для дальнейшего, так сказать, извержения. Для стрельбы по ящику Уве держал холостые патроны, но как-то раз позабыл, что у него полный магазин боевых, и разнес вдребезги новый плазменный «Пионер» ценой тридцать тысяч. Когда он не стрелял в телевизор, то палил из окон по птичьей дуплянке, которую сам повесил для сов на дереве позади дома. А однажды вечером, сидя перед теликом, услышал, как затрещали деревья возле дома, открыл окно, прицелился из винтовки «ремингтон» и выстрелил. Пуля пробила зверю лоб между рогами, и Уве пришлось освобождать морозильник от штабелей «Пиццы грандиозы». Следующие шесть месяцев были только лосиные бифштексы, лосиные карбонады, тушеная лосятина, лосиные тефтели и лосиные котлеты, пока он мог на них смотреть, а затем он снова освободил морозильник и снова загрузил «Грандиозой». Все эти истории казались мне вполне правдоподобными. Но эта…

— Под полным видеонаблюдением?

— С работы в «Триполисе» можно и кое-что для себя поиметь, разве нет?

— И ты сможешь просто включить эти камеры, так, что она не заметит?

— Именно. Я привожу ее, мы заходим в дом. Через пятнадцать секунд, если я не отключил сигнализацию с помощью пароля, включаются камеры в «Триполисе».

— И у тебя дома заорет сирена?

— Не-а. Беззвучная тревога.

Технически замысел я, разумеется, понимал. Тревога включалась только в «Триполисе». Смысл в том, чтобы не спугнуть воров, пока «Триполис» звонит в полицию и приезжает сам, в течение пятнадцати минут. Цель — взять воров на месте преступления, прежде чем они скроются вместе с краденым, на тот случай, если их не удастся идентифицировать по видеозаписи.

— Я сказал пацанам на дежурстве, чтобы не посылали машину, понял, да? Пусть просто сядут у мониторов и наслаждаются.

— Ты хочешь сказать, что пацаны будут сидеть и смотреть на тебя и эту русскую… Наташу?

— Радостью надо делиться. Жалко, камера не отслеживает постель, это частное пространство. Но я попрошу ее, чтоб раздевалась в кресле у телевизора, понял? Она принимает режиссуру, что ценно. Посажу ее там, пусть сама себя пальчиком. Там угол съемки классный, надо только поработать с освещением. А уж дрочить я буду за кадром, понял?

Места для информации во мне больше не осталось.

Я кашлянул:

— В таком случае ты отвозишь Мунка сегодня ночью. А Рубенса послезавтра ночью, ладно?

— Договорились. С тобой-то ничего не стряслось, Роджер? Голос у тебя какой-то не такой.

— У меня все нормально, — ответил я и вытер лоб тыльной стороной ладони. — Все в полнейшем порядке.

Я положил трубку и вышел из телефонной будки. Начинало темнеть, но я этого не замечал. Потому что все ведь в полнейшем порядке. Я стану мультимиллионером. Откуплюсь от всего и стану свободен. Мир и все в нем — включая Диану — будет моим. Вдалеке послышался гром, похожий на низкие раскаты смеха. Ударили первые капли дождя, и подошвы моих туфель весело застучали по мостовой на бегу.