Слепая ива и спящая девушка 3 страница
– И что дальше? – спросил я и закрыл рот, не в состоянии найти следующей подходящей фразы. – Почему ты жжешь сараи?
– Что, странно?
– Не знаю. Ты жжешь. Я не жгу. И между тем и другим есть определенное различие. По мне, чем говорить, странно это или нет, прежде хочется выяснить это различие. Для нас обоих. К тому же ты первый завел об этом разговор.
– Да, это так. Кстати, а у вас есть пластинки Рави Шанкара?
Я ответил, что нет.
Он некоторое время пребывал в рассеянности.
– Обычно сжигаю один сарай в два месяца, – сказал он и опять щелкнул пальцами. – Мне кажется, такой темп в самый раз. Несомненно, для меня.
Я неопределенно махнул головой. Темп?
– Значит, ты жжешь свои сараи?
Он обалдело посмотрел на меня.
– С чего это я должен жечь свои сараи? И почему вы думаете, что у меня их должно быть много?
– То есть, – уточнил я, – это чужие сараи?
– Ну да! Конечно! Поэтому… одним словом, это преступление. То же самое, что мы сейчас с вами курим здесь коноплю. Отчетливо выраженное преступление.
Я молча сидел, поставив локоть на ручку кресла.
– Это значит, что я без спроса поджигаю чужие сараи. Правда, выбираю такие, от которых не возникло бы большого пожара. Я не собираюсь устраивать пожары, просто хочется сжигать сараи.
Я кивнул и затушил косяк.
– А если поймают, проблем не возникнет? Во всяком случае, за поджог могут и срок дать.
– Не поймают, – беспечно отмахнулся он. – Я обливаю бензином, чиркаю спичкой и сразу же убегаю.
Затем наслаждаюсь, глядя издалека в бинокль. Не поймают. Потому что полиция не станет суетиться из‑за какой‑то одной сараюшки.
– К тому же никому и в голову не взбредет, что респектабельный молодой человек на иномарке будет заниматься поджогами сараев?
– Вот именно, – слегка улыбнулся он.
– А она? Тоже знает об этом?
– Она ничего не знает. О таких вещах я не говорю никому.
– Почему тогда мне рассказал?
Он приподнял левую руку и еле слышно поскреб пальцами по щетине.
– Вы пишете повести. К тому же должны хорошо разбираться в мотивах человеческих поступков. Мне кажется, писатели… одним словом, прежде чем оценивать вещи и поступки, наслаждаются ими в первозданном виде. Потому и рассказал.
Я на некоторое время задумался над его словами. Резонно…
– Ты, наверное, имеешь в виду первоклассных писателей? – спросил я.
Он ухмыльнулся.
– Может, это выглядит странно. – Он вытянул перед собой руки и сцепил пальцы в замок. – В мире огромное количество сараев, и мне кажется – все они ждут, когда я их сожгу. Будь то одинокий сарай на берегу моря или посреди поля. Попросту говоря, любому сараю достаточно пятнадцати минут, чтобы красиво сгореть. Как будто его и не было в помине. Никто и горевать не станет. Просто – пшик, и сарай исчезает.
– Так ты сам решаешь, нужен он или нет?
– я ничего не решаю. Просто наблюдаю. Как дождь… Дождь идет. Река переполняется водой. Что‑то сносится течением. Дождь что‑нибудь решает? Ничего! Я верю в такую вещь, как нравственность. Люди не могут без нее жить. Я думаю, нравственность – это одновременное существование.
– Одновременное существование?
– Короче говоря, я нахожусь здесь и нахожусь там. Я нахожусь в Токио, и я же одновременно нахожусь в Тунисе. Я же упрекаю, я же и прощаю. Что еще имеется помимо этого?
Вот те на…
– Я считаю, это несколько крайнее мнение. В конце концов, оно строится на основе предположения. Говоря строго, если использовать только отдельное понятие «одновременность» – возникнет лишь сплошная неопределенность.
– Понимаю. Просто я хочу выразить свое настроение в качестве настроения. Но… давайте закончим этот разговор. Я всю свою молчаливость сполна выговариваю, пропустив несколько стаканов спиртного.
– Пиво будешь?
– Спасибо, не откажусь.
Я принес с кухни шесть банок, а к ним – сыр камамбер. Мы выпили по три, закусывая сыром.
– Когда ты в последний раз сжег сарай? – поинтересовался я.
– Сейчас вспомню… – Он задумался, слегка сжав опустевшую банку. – Летом… в конце августа.
– А когда решил жечь в следующий раз?
– Не знаю. В принципе, это не значит, что я составляю график, делаю пометки в календаре и сижу, жду прихода того дня. Появится настроение – еду жечь.
– Но ведь в тот день, когда есть настроение, не обязательно имеется под рукой подходящий сарай?
– Конечно, – тихо ответил он. – Поэтому я заранее выбираю подходящий.
– И делаешь запас?
– Именно.
– Можно еще вопрос?
– Пожалуйста.
– Следующий сарай уже определен?
Он нахмурился, затем как‑то всхлипнул и глубоко вдохнул.
– Да, определен.
Я молча допивал пиво маленькими глотками.
– Очень хороший сарай. Давно такого не было. По правде говоря, сегодня я приезжал сюда на разведку.
– То есть он где‑то поблизости?
– Да, совсем рядом.
На этом разговор о сараях закончился.
В пять часов он разбудил подругу и извинился за неожиданный визит. Несмотря на двадцать выпитых банок пива, выглядел он абсолютно трезвым и уверенно вывел машину со стоянки.
– Поосторожней с сараем, – пожелал я ему на прощанье.
– Хорошо, – ответил он. – Как бы там ни было – совсем рядом.
– Что за сарай? – поинтересовалась она.
– Да так, мужской разговор, – отпарировал он.
– Ну‑ну…
И они вдвоем исчезли.
Я вернулся в гостиную и завалился на диван. На столе царил бардак. Я надел через голову оброненную на пол шерстяную кофту и крепко заснул.
А когда открыл глаза, дом уже погрузился в сумрак.
Семь часов.
Комнату обволакивали синеватая темень и едкий запах конопли. То была странная, неоднородная темнота. Не вставая с дивана, я попытался вспомнить продолжение школьного спектакля, но из этого ничего толком не вышло. Смог лисенок заполучить перчатки или нет?..
Я поднялся, открыл окно и проветрил комнату Затем приготовил на кухне кофе и выпил его.
На следующий день я отправился в книжный магазин и купил карту своего района. Самую подробную, масштабом 1:20 000, включающую все вплоть до самой узкой тропинки. С этой картой я обошел окрестности дома и пометил крестиками все места, где имелись сараи. Потратив три дня, я исследовал весь район до последнего закоулка в радиусе четырех километров. Мой дом – в пригороде, где сохранилось немало крестьянских хозяйств. Следовательно, количество сараев тоже велико: всего набралось шестнадцать.
Тот, который он собирается сжечь, – наверняка один из них. Судя по его намеку «совсем рядом», я был уверен, что сарай не может находиться от моего дома дальше.
Затем я внимательно проверил обстановку вокруг каждого. Первым делом отбросил прилегающие близко к жилью и парникам. Далее исключил те, что по виду явно использовались под сельскохозяйственные механизмы и химикаты, предполагая, что он вряд ли захочет сжигать все эти механизмы с химикатами.
В конце концов осталось пять. Пять сараев под сожжение. Или же – пять беспрепятственно сжигаемых сараев из разряда тех, что сгорят за пятнадцать минут, а когда догорят, никто о них даже не пожалеет. Другое дело, что не мне решать, какой именно он собирается сжечь. Дальше – вопрос вкуса. Хотя мне страсть как хотелось узнать, на какой из пяти пал его выбор.
Я раскрыл карту, оставил эти пять, а на месте остальных крестики стер. Затем взял линейку, лекала и делительный циркуль и вычислил кратчайший путь от дома мимо этих пяти мест и обратно. Путь извилисто пролегал вдоль холмов и речки, поэтому работа заняла немало времени. В конечном итоге определился маршрут – семь километров и двести метров. Я повторил измерения несколько раз, что исключало ошибку в расчетах.
На следующее утро в шесть я надел спортивный костюм и обувь и отправился на пробежку. Каждый день я пробегал утром и вечером по шесть километров, поэтому добавить еще один не составляло особого труда. Неплохой пейзаж, по пути – два переезда, но закрываются они крайне редко.
Выйдя из дома, я обогнул стадион расположенного поблизости института, затем пробежал три километра по фунтовой и потому непопулярной дороге вдоль реки. По пути стоит первый сарай. Затем пересек рощу. Легкий подъем. Другой сарай. Чуть поодаль от него расположилась конюшня скаковых лошадей. Лошади, увидев огонь, может, всполошатся, но не более того, а это не есть реальный ущерб.
Третий и четвертый сараи похожи, как два безобразных старика‑близнеца. Между ними меньше двухсот метров. Оба старые и грязные. Если жечь, то сразу оба.
Последний стоял сбоку от железнодорожного переезда. Где‑то на отметке шести километров. Абсолютно и полностью заброшенный сарай. На стене, что со стороны полотна, прибит жестяной рекламный плакат «Пепси‑колы». Строение – у меня, правда, нет уверенности, можно ли называть это строением, – находилось практически в полуразрушенном состоянии. Как он и говорил, сарай выглядел так, словно ждал, когда его кто‑нибудь подожжет.
Я ненадолго остановился возле последнего сарая, несколько раз глубоко вдохнул, пересек переезд и вернулся домой. Тридцать одна минута и тридцать секунд. Что ж, на первый раз неплохо. Затем я принял душ, позавтракал и, прежде чем заняться работой, послушал пластинку, глядя на камфарное дерево.
Таким образом, целый месяц я каждое утро бегал по этому маршруту, но сараи оставались целыми.
Может, он просто подбивал меня на поджог сарая? Иными словами, вложив в мою голову образ горящего сарая, раздувал его, словно накачивал воздухом велосипедные колеса. И в самом деле, я иногда подумывал: чем вот так ждать, пока сожжет он, быстрей самому чиркнуть спичкой и сжечь сарай первым. Ну в самом деле. Всего лишь старый сарай…
Бред какой‑то. Ведь проблема в том, что я не собираюсь сжечь сарай. Сарай сожжет он! Наверное, он поменял намеченную цель на другую. Или же настолько занят, что на поджог не остается времени. От нее тоже не было звонков.
Минула осень. Настал декабрь. Утренний морозец пробирал до костей. Белый иней осел на крыши сараев, которые по‑прежнему стояли на своих местах. Зимние птицы летали по застывшей роще, громко хлопая крыльями. Мир продолжал свое неизменное движение.
В следующий раз я встретил его в середине декабря прошлого года, незадолго до Рождества. Повсюду звучали рождественские песни, кипела торговля. В тот день я поехал в город купить подарки: жене – серый свитер из альпаки, двоюродному брату – кассету с рождественскими песнями в исполнении Уилли Нелсона, племяннику – книжку с картинками, подружке – точилку для карандашей в форме оленя, себе самому – зеленую спортивную майку. Держа в правой руке бумажный пакет с покупками, а левую засунув в карман шерстяного пальто, я шел по кварталу Ногидзака – и тут заприметил его машину. Вне всяких сомнений, это была его серая спортивная машина с номером Синагавы и маленькой царапиной сбоку от левой передней фары. Машина мирно стояла на парковке кафе. Я без колебаний вошел внутрь.
В помещении господствовал мрак и витал запах кофе. На фоне барочной музыки почти не слышались голоса посетителей. Я сделал вид, что ищу место, а сам искал его. Он нашелся сразу – сидел возле окна, пил «кафе о‑лэ». Несмотря на жару в помещении, от которой моментально запотели мои очки, он сидел, как был – в кашемировом пальто, даже не сняв шарф.
Я слегка поколебался, но все‑таки решил подойти. При этом не стал говорить, что увидел машину. Просто случайная встреча.
– Можно присесть? – спросил я.
– Конечно! Пожалуйста! – ответил он.
Мы немного поболтали о пустяках. Разговор не клеился. Изначально у нас и не было общих тем для беседы, да и он, как мне показалось, думал о чем‑то своем. Несмотря на это, мое присутствие не было ему в тягость. Он рассказал о Тунисском порте, затем поведал о вылавливаемых там креветках. Не похоже, будто говорит только из вежливости. Разговор о креветках шел всерьез. Однако прервавшись на полуслове, беседа так и не возобновилась.
Он поднял руку и заказал вторую чашку кофе с молоком.
– Кстати, что сталось с сараем? – решительно спросил я.
Он едва заметно улыбнулся.
– Сарай? Конечно, сжег! Красиво, как и обещал.
– Рядом с моим домом?
– Да, совсем рядом.
– Когда?
– Уже давно: дней через десять после того, как мы заезжали к вам в гости.
Я поведал ему о пометках на карте и ежедневных двухразовых пробежках.
– …поэтому я не мог бы прозевать.
– Да, обстоятельно, – весело сказал он. – Обстоятельно и теоретично. Но при этом все равно прозевали. Так порой бывает. Видимо, он был слишком близко, чтобы заметить.
– Ничего не понимаю.
Он перевязал галстук, затем посмотрел на часы.
– Слишком близко, – повторил он. – Ну, мне пора идти. Может, поговорим об этом подробней в следующий раз? Извините, просто я заставляю ждать человека.
У меня не было причин задерживать его. Он встал, положил в карман сигареты и зажигалку.
– Кстати, вы с тех пор не встречались с ней?
– Нет. А ты?
– Я тоже. Связи никакой, в квартире не застать, телефон молчит, в школе пантомимы не появляется.
– Может, уехала куда ни с того ни с сего? С ней раньше такое случалось.
Он смотрел поверх стола, засунув руки в карманы.
– Без гроша за душой? И уже полтора месяца? В декабре?
– Не знаю, – ответил я.
Он несколько раз щелкнул пальцами в кармане пальто.
– Я точно знаю, что у нее нет ни денег, ни друзей. Хоть блокнот и полон адресов, друзей у нее нет. Но вам она доверяла, и это – не комплимент.
Он опять взглянул на часы.
– Ну, я пошел. Может, еще где и свидимся.
После той случайной встречи я несколько раз пытался ей позвонить. На телефонной станции мне сказали, что номер отключен. Обеспокоенный, пошел к ней домой. Но было даже непонятно, живет она еще там или нет. Вырвав лист из блокнота, написал записку с просьбой непременно связаться со мной, подписал адрес и втолкнул в почтовый ящик на двери. Ответа не последовало. Когда я пришел в ее дом в следующий раз, на двери уже висела табличка с именем другого человека. Я попробовал постучать, но дверь никто не открыл. Привратник по‑прежнему отсутствовал.
И я смирился. Произошло это почти год назад. Она просто исчезла.
Я по‑прежнему каждое утро пробегаю мимо пяти сараев. До сих пор не сгорел ни один из них. Я даже не слышал, чтобы в округе случилось что‑нибудь подобное. Опять настал декабрь, над головой летают зимние птицы. А я продолжаю стареть.
Под покровом ночи я время от времени размышляю о горящих сараях.
Танцующая фея
Во сне явилась фея и пригласила меня на танец.
Я прекрасно понимал, что это – сон, но даже так я сильно устал и потому вежливо отказался. Фея не подала виду и танцевала одна.
Она опустила на землю переносной проигрыватель и танцевала под пластинку – их вокруг было разбросано великое множество. Когда пластинка заканчивалась, фея не возвращала ее в конверт, а бросала как попало, так что в конце концов пластинки перепутались, и она распихивала их подряд без разбору. Так в конверте из‑под Гленна Миллера оказались «Роллинг Стоунз», а вместо балета Равеля «Дафнис и Хлоя» – хор Митча Миллера.
Но фее было все равно. Она и сейчас танцевала под Чарли Паркера из конверта «Шедевров гитарной музыки». Она витала, словно ветер. Я наблюдал за ее танцем, поедая виноград.
Тем временем фея изрядно взмокла, и когда трясла головой, вокруг разлетались капельки пота, взмахивала руками – и пот капал с пальцев. Но она все равно продолжала танцевать без передышки. Заканчивалась музыка, я ставил миску с виноградом на землю, менял пластинку, и она опять танцевала.
– А ты действительно прекрасно танцуешь, – заговорил я с ней. – Прямо сама музыка.
– Спасибо, – жеманно ответила она.
– Ты всегда так танцуешь? – поинтересовался я.
– Ну, в общем‑то, да.
Затем она встала на кончики пальцев и очень умело сделала фуэте. Ветер всколыхнул ее пышные мягкие волосы. Вышло у нее так грациозно, что я невольно захлопал в ладоши. Она сделала почтительный реверанс, а музыка тем временем закончилась. Она остановилась и вытерла пот полотенцем. Пластинку в самом конце заело, тогда я поднял иглу и выключил проигрыватель.
– Долгая история, – сказала фея, и вскользь взглянула на меня. – У вас, поди, и времени‑то нет.
Не забывая о винограде, я раздумывал, что бы ей ответить. Времени у меня хоть отбавляй. Вот только выслушивать длинную историю феи как‑то не хотелось, да к тому же – во сне. Сон ведь такая штука – длится недолго, в любой момент может улетучиться.
– Я приехала с севера, – не дожидаясь моего ответа, самовольно начала фея и щелкнула пальцами. – Северяне – они никогда не танцуют. Не знают, как танцевать. Они даже понятия не имеют, что это такое. А мне хотелось. Хотелось двигаться, взмахивать руками, трясти головой, кружиться. Примерно так.
И она задвигалась, замахала руками, затрясла головой и закружилась. Если присмотреться, все эти движения вырывались из ее тела, словно шаровые молнии. Ни одно само по себе сложным не казалось, но в едином порыве они складывались в изящную гармонию.
– Вот как мне хотелось танцевать. За тем и поехала на юг. Здесь стала танцовщицей, танцевала по кабакам.
Со временем меня заметили, даже удостоили чести выступить перед императором. Разумеется, дело было до революции. После революции, как вы знаете, Его Величество перешли в мир иной, меня из города выгнали, так я и стала жить в лесу.
Фея вновь вышла на середину поляны и начала танцевать. Я поставил пластинку. Как оказалось – старые записи Фрэнка Синатры. Фея потихоньку подпевала:
– Night and day…
Я представил, как она танцует у престола. Представил ослепительные люстры и красавиц фрейлин, заморские фрукты и копья гвардии, толстых евнухов, разбазарившего национальные богатства молодого императора в мантии, обливающуюся потом и не смеющую взглянуть на него фею… Видя такую картину, я не мог не думать, что вот‑вот откуда‑то издалека грянут пушки революции.
Фея продолжала танцевать, я – есть виноград. Солнце клонилось к горизонту, просторы окутывала тень леса. Огромная черная бабочка размером с птицу пересекла поляну и скрылась в его лоне. Похолодало. Я понял, что нужно прощаться.
– Тебе, кажется, пора? – спросил я фею. Она прекратила танцевать и молча кивнула.
– Спасибо за танец, очень понравилось.
– Да ладно…
– Возможно, мы больше не увидимся. Будь счастлива.
– Да нет, – покачала головой фея.
– Что значит – нет?
Так получится, что вы опять придете сюда. Придете, поселитесь в лесу и будете танцевать со мной каждый божий день. Со временем научитесь танцевать весьма прилично.
Фея вновь щелкнула пальцами.
– С чего это я буду здесь селиться и танцевать с тобой? – удивленно спросил я.
– Видимо, судьба, – ответила фея. – Ее изменить никому не под силу. Выходит, мы когда‑нибудь встретимся вновь.
Сказав это, она пристально посмотрела мне в лицо. Темнота, будто ночная вода, постепенно скрывала ее тело.
– До встречи, – сказала она, повернулась ко мне спиной и опять начала танцевать – наедине с собой.
Открываю глаза – один. Лежу на животе, весь в испарине. За окном летают птицы, но на обычных птиц они не похожи.
Я тщательно умылся, побрился, поджарил в тостере хлеб и сварил кофе. Затем дал кошке еды, поменял песок в ее туалете, повязал галстук и обулся. На автобусе поехал на завод. Там мы делаем слонов.
Разумеется, сразу слона не сделаешь, поэтому завод делился на несколько цехов, и за каждым был закреплен определенный цвет. В этом месяце меня направили в цех, отвечавший за уши, и я работал в здании с желтым потолком и колоннами. Шлем и брюки – такого же цвета. Последнее время я занимался слоновьими ушами. А в прошлом месяце я – в зеленом шлеме и брюках – корпел в зеленом цехе над головами.
Работа над головой – не из легких. Тут и впрямь начинаешь осознавать важность порученного дела. В сравнении с этим уши – халява. Делов‑то: раскатать тонкую лепешку да нанести на нее морщины. Мы называем перевод в ушной цех «ушным отпуском». Отдохнув с месячишко на ушах, следующим будет назначение в цех хоботов. Создание хоботов – процесс тонкий, отнимает немало сил. Не будет хобот гибким, не будет прямым отверстие, готовый слон может разозлиться и впасть в буйство. Изготовление хоботов требует крепких нервов.
Сразу же оговорюсь: мы создаем слонов не на пустом месте. Если быть точным, мы их «приумножаем». Поймав одну особь, отчленяем от тела уши, хобот, голову, лапы и хвост и путем аккуратных подгонок выдаем уже пять слонов. Таким образом, каждый вновь образованный слон лишь на 1/5 часть настоящий, а остальные 4/5 – подделка. Но этого не замечают ни окружающие, ни сами слоны, так ловко у нас все выходит.
Зачем нужно искусственно создавать – или приумножать – слонов? Затем, что мы по сравнению с ними очень суетливы. Оставь это все на произвол природы – и слоны будут рожать лишь одного слоненка в 4‑5 лет. Мы, конечно же, их очень любим, но когда наблюдаем за их привычками и поведением, начинаем сердиться. Вот и решили приумножать слонов собственными силами.
Приумноженные слоны во избежание злоупотреблений прежде всего приобретаются корпорацией по снабжению слонами, где под жестким контролем проходят двухнедельную проверку способностей. Затем им ставят на подошву клеймо корпорации и отпускают в джунгли. Обычно мы создаем за неделю по пятнадцать особей. И хотя перед Рождеством, используя весь ресурс оборудования, можем доводить выпуск до двадцати пяти, лично я считаю, что пятнадцать – самое оптимальное количество.
Как я уже говорил, цех по производству ушей – самое нетрудоемкое место во всем технологическом процессе. Не требуется ни особых усилий, ни тонких нервов, ни сложных механизмов. Даже объем работ – и тот незначителен. Можно не спеша ковыряться весь день, или выполнить всю норму до обеда, а потом бить баклуши.
Мы с напарником – не из тех, кто работает спустя рукава. Поработав ударно до обеда, после перерыва болтаем на разные темы, читаем книжки, занимаемся своими делами. В тот полдень мы тоже развесили на стене десяток ушей, на которые оставалось лишь нанести морщины, и, развалившись на полу, грелись на солнышке.
Я рассказывал об увиденной во сне танцующей фее. Я от начала и до конца отчетливо помнил сон и без всякого стеснения делился с напарником всем, вплоть до мелочей. Где не хватало слов, натурально тряс головой, размахивал руками, двигал ногами. Напарник, потягивая чай, внимательно слушал. Он старше меня на пять лет, мощного телосложения, с густой бородой и молчаливый. Еще у него есть привычка думать, скрестив руки на груди. Может, из‑за выражения лица на первый взгляд он кажется гигантом мысли, хотя на самом деле все далеко не так. В большинстве случаев он уже вскоре резко выпрямляется и как отрезает: «Однако!»
Вот и на этот раз, дослушав мою историю, он глубоко задумался, да так надолго, что мне пришлось, коротая время, вытирать тряпкой панель электромехов. Но вскоре он, как обычно, резко выпрямился и произнес:
– Фея, танцующая фея… однако!
Я тоже по обыкновению не требовал от него конкретного ответа, поэтому особо не расстроился. Вернул электромеха на прежнее место и принялся за остывший чай.
Но мой напарник, на редкость изменяя себе, продолжил раздумья.
– Что с тобой? – поинтересовался я.
– Кажется, я где‑то и раньше слышал эту историю про фею.
– Да ну? – с удивлением воскликнул я.
– Помню, что слышал, – вот только где?
– Попробуй вспомнить, а?
– Угу, – лишь обронил он и опять надолго задумался.
Вспомнил он через три часа – дело шло к вечеру, пора было расходиться по домам.
– Так‑так! – воскликнул он. – Насилу вспомнил.
– Молодчина!
– Знаешь старика Уэо из шестого технологического?.. Ну, у него седые волосы до самых плеч… Такой беззубый… Еще говорил, что пришел на завод до революции.
– Ну?
Этот старик вполне мог видеть ее в кабаках.
– Помнится, он давненько уже рассказывал мне похожую историю. О танцующей фее. Я‑то всерьез не воспринимал – думал, старческие байки. Но послушал тебя и понял, что он не заливал.
– О чем он говорил? – поинтересовался я.
– Так… о чем… старая это история, – вымолвил напарник, скрестил руки и опять задумался. Но больше ничего вспомнить не сумел.
Вскоре он выпрямился и сказал:
– Нет, не припомню. Лучше тебе встретиться со стариком самому. Выслушать все собственными ушами.
Так я и решил.
Сразу после сигнала об окончании рабочего дня я направился на шестой участок, но старика и след простыл. Там подметали пол только две девушки. Та, что постройнее, подсказала, что можно поискать его в старом кабаке. Я поспешил в кабак; старик действительно оказался там. Сидя за стойкой бара на высоком табурете, старик, широко расставив локти, пил сакэ. Рядом лежала кошелка с его ужином.
Кабак был старинный. Очень и очень древний. Не родился я, не свершилась революция, а кабак уже стоял. Из поколения в поколение создатели слонов выпивали здесь сакэ, перекидывались в картишки, пели песни. Стены сплошь увешаны старинными фотографиями завода: вот первый директор инспектирует слоновью кость, а вот знакомится с производстюм известная в прошлом актриса… При этом все фотографии императора и его семьи, вообще любые снимки на монаршую тематику сожжены руками солдат революционной армии. Зато сами революционные снимки наличествуют: революционная армия разбила лагерь на территории завода, революционная армия повесила бывшего директора…
Старик сидел под древней поблекшей фотографией «Трое подмастерьев шлифуют слоновью кость» и пил. Я поздоровался, сел рядом, а он показал пальцем на фотографию и сказал:
– Это – я.
Я перевел взгляд и посмотрел на фотографию. Самый правый, годков двенадцати‑тринадцати юнец и впрямь походил на старика в молодости. Сам бы я, конечно, не догадался, но раз сказали, то отметил у него на лице выступающий нос и припухлые губы. Сдается мне, он постоянно сидит на этом месте и каждый раз показывает незнакомым посетителям: «Это – я».
– Старинная фотография, – начал я издалека.
– Дореволюционная, – спокойно ответил старик. – Вот таким шпанюком я был в ту пору. Все стареют. Ты тоже вскоре станешь как я. Дай только срок! – Старик широко открыл свой рот и, сплюнув, закряхтел.
После чего пустился рассказывать о революции. Оказалось, он ненавидел как монархию, так и революцию. Дав ему выговориться, я уловил момент, угостил выпивкой и неожиданно спросил, не знает ли он чего о танцующей фее.
– О танцующей фее? Ты хочешь услышать о танцующей фее?
– Хочу, – подтвердил я.
Старик пристально уставился мне в глаза, а затем спросил:
– Зачем тебе? Пришлось соврать:
– Слыхал от людей, стало интересно.
Старик продолжал пристально смотреть мне в глаза, но вскоре его взор угас до характерного выражения пьяного человека.
– Хорошо, расскажу за то, что ты угостил меня выпивкой, но помни, – он поднял перед моим лицом указательный палец, – не вздумай никому о ней болтать. После революции минуло немало годков, но упоминать о фее по‑прежнему нельзя. И я тебе ничего не говорил. Понял?
– Понял.
– Тогда закажи еще по одной. И давай пересядем за стол.
Я заказал еще две порции, и мы перешли за стол, чтобы кабатчик не мешал старику рассказывать. На столе стоял зеленый абажур, стилизованный под слона.
– Дело было до революции. Приехала сюда с севера фея. Танцевать она умела. Да что там – прекрасно она танцевала. Сама была самим что ни есть танцем. Никто ей в подметки не годился. Ветер и свет, запах и тень – все собиралось воедино и взрывалось у нее внутри. Вот как у нее все получалось. Да, редкого умения она была.
Старик приложился остававшимися зубами к стакану.
– А вы сами видели, как она танцует?
– Мне‑то не видеть?! – Старик посмотрел на меня, затем развел над столом руками. – Разумеется, видел. Каждый день. Каждый день прямо здесь.
– Здесь?
– Конечно. А где же еще? Если она каждый день здесь танцевала. До революции.
По словам старика, фея приехала сюда без гроша в кармане, прибилась к кабаку, где собирались рабочие завода слонов, выполняла подсобную работу. Но вскоре ее умение танцевать приметили, и она стала танцовщицей. Первое время рабочие ждали от нее танцев, присущих молодым девушкам того времени, и даже недовольно бурчали, но вскоре голоса поутихли, и теперь уже все, сжимая в руках стаканы, не могли оторвать глаз от ее танцев. Она танцевала совсем не так, как другие. Попросту говоря, вынимала из душ зрителей то нутро, которым они обычно не пользовались, о существовании которого едва догадывались, – словно рыбьи кишки на разделочную доску.
Фея танцевала здесь полгода. Кабак ломился от посетителей. Все приходили посмотреть на ее танцы: некоторые при этом погружались в безграничное счастье, некоторые предавались нескончаемой скорби. Искусством управлять людскими чувствами фея овладела безупречно.
Вскоре слух о танцующей фее докатился до предводителя местного дворянства, который, к слову, владел окрестными землями и находился в тесных отношениях с заводом слонов, но впоследствии был схвачен революционной армией и заживо запаян в бочку для варки клея, – а от того, в свою очередь, и до молодого императора. Поклонник музыки, император непременно захотел увидеть танцы феи. И вот прямо к кабаку пристал корабль с императорским гербом, и гвардия с почестями сопроводила ее во дворец. Хозяину кабака пожаловали до неприличия круглую сумму. И хотя среди посетителей нашлись недовольные, протестовать было по крайней мере бессмысленно. Ничего не поделаешь – они, как и прежде, пили сакэ и пиво и довольствовались танцами молодых девиц.