История всемирной литературы 64 страница
В зависимости от темы и жанра летопись каждый раз по-разному, но всегда живописно отражала различные обстоятельства исторического прошлого и современности. Примером сказочно-анекдотического повествования может служить вошедший в летопись рассказ о том, как осажденные печенегами жители Белгорода обманули врагов, показав им, что взять их измором невозможно. Белгородцы вставили в один из колодцев кадку с киселем, а в другой — с медом. Они угостили печенежских послов этими яствами, заявив им. «Почто губите себе? Коли можете престояти нас? [...] Имеем бо кормлю от земле». Князья печенежские «подивишася» и «въсвояси идоша» (997 г.).
Иллюстрация: Святослав принимает побежденных вятичей.
Святослав побеждает хазар
Миниатюры из Радзивилловской рукописи XV в.
Ленинград, ГПБ
Наряду со множеством церковно-книжных цитат летопись пользовалась народными поговорками и пословицами, которые, например, характеризовали военные отношения: «Мир стоит до рати, а рать до мира»; «Толи не будеть межю нами мира, елиже камень начнет плавати, а хмель грязнути [тонуть]». Некоторые пословицы намекали на политические обстоятельства: «Не идеть место к голове, но голова к месту»; «Аще ся волк в овця ввадит, то выносит все стадо, аще не убиют его» — так объяснили
422
древляне Ольге причину убийства ими князя Игоря, обложившего их чрезмерной данью.
«Повесть временных лет», как и продолжающее ее летописание, занимает очень высокое место в средневековой хронографии. Широта исторического и политического кругозора, осознание родства славянских народов, понимание государственных интересов Киевской Руси, стремление осмыслить современность при помощи сопоставления ее с прошлым, высокий патриотический пафос — все эти особенности выделяют «Повесть временных лет» среди хронографических памятников в плане идеологическом. В отношении литературно-стилистическом особенностью «Повести временных лет» является ее многожанровая и многостилевая структура, охватывающая все богатство изобразительных средств древнерусской письменности. Она вобрала в свой состав дружинно-эпические предания, записи устных исторических рассказов и родовых легенд, народно-сказочные повествования, пословицы и поговорки, воинские повести и повести о феодальных преступлениях, библейские изречения, фрагменты переводных сочинений, рассуждения о пользе книг, поучения церковные (Феодосия) и светские (Владимира Мономаха), жития первых русских святых (Бориса и Глеба), произведения ораторские (речь философа о греческой вере, речи князей), записи государственных договоров (договоры Олега и Игоря с Византией) и политических завещаний (завещание Ярослава), и т. п. Благодаря универсальности своего содержания и богатству стилистических средств древнерусская летопись отличается от западноевропейской хронографии меньшей исторической схематизацией излагаемого материала, а также не столь односторонней придворно-феодальной или церковной тенденциозностью. Если западноевропейская и византийская хронография при наличии многих художественно-литературных жанров весьма тщательно разрабатывались как особый вид письменности, то древнерусская летопись, напротив, стремилась совместить задачи исторического, публицистического, религиозно-нравоучительного и литературного повествования. Важнейшей особенностью летописи, сближающей ее с византийской хронографией (на греческом языке) и отличающей ее от других европейских (латинских) хроник (в том числе и от славянских — чешских, польских), был ее национальный язык — в основе своей древнерусский с элементами старославянского. Написанная живым и образным языком «Повесть временных лет» была доступной и интересной книгой для чтения на протяжении всей истории Древней Руси.
Почти одновременно с летописанием и торжественной проповедью развивается связанная с ними по своей идейной направленности древнерусская житийная литература. Входя в состав христианских государств, Киевская Русь должна была позаботиться о создании культа своих святых с их жизнеописаниями.
Славянская агиография возникла как своеобразное явление в литературном процессе Средневековья. Этот старинный церковно-литературный жанр стал орудием идеологической борьбы за укрепление молодой славянской государственности. Поэтому в Чехии, а затем на Руси первоначально писались жития князей, а не монахов. Героями начальной чешской агиографии стали княгиня Людмила и ее внук — князь Вацлав (Вячеслав), убитый в 929 г. по наущению его брата Болеслава, русской — Борис и Глеб, убитые в 1015 г. по приказу их брата Святополка. По-видимому, «Житие Вячеслава» послужило примером для формирования русских княжеских житий. Первым памятником русской агиографии был летописный рассказ «О убиении Борисеве». По словам летописца-агиографа, «блаженный» Борис отклонил советы дружины занять престол после смерти своего отца Владимира. Он проповедовал необходимость подчинения старшему князю в роде — Святополку. Но подосланные «окаянным» Святополком убийцы бросились на Бориса, «акы зверие дивии». Потом повар зарезал и юного Глеба, «акя агня [ягненка] непорочна». Посмертная «похвала» этим первым святым была проникнута патриотической тенденцией: они подают «целебныя дары» не только отдельным людям, но всей «Русьстей земли», они «еста заступника Русьстей земли».
Этот своеобразный житийно-летописный рассказ возникает в тот период, когда Ярославу Владимировичу, победившему Святополка, удалось добиться от византийской патриархии канонизации своих братьев (видимо, в 20-х годах XI в.). Культ Бориса и Глеба быстро распространился по Руси, был признан также в Византии, в чешском Сазавском монастыре. «Сказание о Борисе и Глебе» в XIII в. было переведено на армянский язык.
Однако для борьбы с сильным византийским агиографическим влиянием и для удовлетворения нужд русского богослужения вскоре возникла необходимость создания нового жития Бориса и Глеба, выполненного по традиционной византийской схеме, но насыщенного отечественным материалом. Эта задача была осуществлена Нестором в «Чтении о житии и о погублении блаженную страстотерьпицу Бориса и Глеба» (видимо, в 80-х годах XI в.), которое следовало обычной житийной схеме. С детства Борис будто бы увлекался чтением церковных книг, а Глеб благоговейно слушал его чтение; Борис женился, только уступая воле отца, и т. п.
423
Братья рисовались не князьями-воинами, а смиренными подвижниками. Вместе с тем Нестор, подобно Илариону, говорил о том, как, постепенно распространяясь, христианство дошло до Руси, и она была крещена «мужем праведным» Владимиром непосредственно по божественному внушению. В начале XII в. возникло еще одно произведение на ту же тему — «Сказание о Борисе и Глебе». Хорошо зная греческие жития Дмитрия Солунского, Варвары, Никиты-мученика, а также «Житие Вячеслава Чешского», автор «Сказания...» построил свое изложение по обычному трехчастному плану — житие, похвала, повесть о чудесах. Однако в рассказе о жизни Бориса и Глеба он отошел от принципов византийской агиографии и создал оригинальную житийно-историческую повесть. Эмоциональная напряженность стиля «Сказания...» проступала сквозь традиционную риторику, например, в словах отрока Глеба, умолявшего своих убийц: «Не пожьнете мене от жития не созьрела, не пожьнете класа [колоса], не уже созьревша, но млеко безълобия носяща». Типичный образец древнерусского литературного портрета представляла собой хаарктеристика Бориса, рисовавшая его не святым аскетом, а прекрасным князем: «Теломь бяше красень, высок, лицемь круглом, плечи велице, тонок в чресла, очима добраама, весел лицемь, борода мала и ус, млад бо бе еще, светяся цесарьскы, крепок телом, всяческы украшен, акы цвет цветый в уности своей, в ратех хоробр, в советех мудр и разумен при всемь, и благодать божия цветяаше на немь».
Наряду с княжескими житиями на Руси начали составляться жития монахов-подвижников. Таково написанное Нестором «Житие Феодосия Печерского», одного из основателей Киево-Печерского монастыря. Это «Житие» подражает греческому «Житию Саввы Освященного» и другим агиографическим сочинениям, в частности чешскому (старославянскому) переводу латинской легенды Гумпольда о Вацлаве. Вместе с тем «Житие Феодосия...» воспроизводит бытовой колорит русской жизни, рисует духовный конфликт героя с его матерью, женщиной властной, стремившейся сломить волю сына и устроить его судьбу по своему усмотрению, но потерпевшей поражение в этой семейной борьбе.
В дальнейшем развитии древнерусской литературы летописание и агиография получают особенно широкое распространение. Торжественная проповедь распространяется за пределами Киевской Руси в меньшей мере и постепенно вытесняется различными видами социальной публицистики.
423
ЛИТЕРАТУРА ПЕРИОДА
ФЕОДАЛЬНОЙ РАЗДРОБЛЕННОСТИ
С начала XII в. наметились новые тенденции в истории древнерусской литературы, проявившиеся в постепенном ослаблении ее былого идейного единства и господства трех крупных и рано созревших жанровых форм (летопись, житие, проповедь). Литература переходила на пути более сложного и противоречивого развития.
В первой половине XII в. усилился процесс феодального дробления Киевской Руси. Развитие производительных сил привело к выделению из некогда единого государства ряда княжеств, стремившихся к независимости: самого Киевского княжества, княжеств Владимиро-Суздальского, Смоленского, Галицкого и других, а также боярских республик (Новгородской, Псковской). В связи с этим возникли новые литературные центры, и в литературу начали проникать местные политические интересы, особенности культуры, быта и языка. Реальные возможности политической централизации государства постепенно уходили в прошлое, но общерусские публицистические тенденции литературы временами еще более усиливались, так как писателей тревожило тяжелое положение, в котором оказалась Русь в результате разраставшихся внутренних столкновений, отсутствия единства в борьбе с натиском половцев и входивших в традицию русско-половецких союзов, которые использовались для междоусобной борьбы князей.
Великий князь киевский Владимир Мономах (внук Ярослава и византийского императора Константина Мономаха) энергично стремился вновь объединить Киевскую Русь под своей властью и отразить внешнюю опасность. Деятельность его освещена и в летописи, и в его собственном «Поучении» к детям (и князьям вообще), написанном им на склоне лет (видимо, в 1117 г.). Мономах требовал от князей трудолюбия и правдолюбия, заботы о хозяйстве и воинской доблести, призывал их к верности взаимным договорам. От изложения принципов христианской морали он переходил к описанию собственной жизни как образца для подражания. Впервые в русской общественной мысли и литературе
424
возникло произведение, в котором государственный деятель — автор задался вполне осознанной целью идеализировать себя в качестве справедливого правителя, опытного хозяина, примерного семьянина. Стремясь ограничить притязания феодалов, Владимир с гордостью говорил: «Тоже и худого смерда и убогые вдовицы не дал есьм сильным обидети». Он требовал от князей, чтобы они не позволяли своим слугам-«отрокам» причинять вред «ни в селах, ни в житех [нивах]». Выразительны описания отважных охот Владимира: «...конь диких своима рукама связал есьм в пущах»; «олень мя один бол» [бодал]; лось «ногами топтал [...] вепрь ми на бедре мечь оттял, медведь ми у колена подклада [потник седла] укусил».
«Поучение» было первым выдающимся памятником той патриотической литературы, которая вступила в идейную борьбу с исторически обусловленным распадом государства, но поводом и примером для работы Мономаха над этим сочинением, как показал М. П. Алексеев, могли послужить рассказы его жены — англосаксонской принцессы Гиты об «Отцовских поучениях» (VIII в.), которые использовались для воспитания королевских детей в Англии. Вводя этот распространенный средневековый жанр в русскую литературу, Владимир Мономах проявил образованность и писательское мастерство, он умело пользовался афоризмами «Псалтири», «Шестоднева», материалами «Изборника» Святослава (1076 г.), содержащего греческие образцы того же жанра — поучения Василия Великого к юношеству, «Слово некоего отца к сыну своему», «Поучение Ксенофонта к сынома своима». Жанр поучения к детям опирался на библейские примеры (поучения в притчах Соломона, в книге Иисуса сына Сирахова) и применялся для создания политических или общественно-нравственных трактатов. В форму поучения к сыну были облечены сочинения императора Константина Багрянородного «Об управлении империей» (X в.), приписывавшийся императору Василию Македонскому «Тестамент» (IX в.). Ко времени Владимира Мономаха жанр поучений становится достоянием димотикийской литературы Византии, отличавшейся демократической направленностью и народным языком. Анонимные поэмы «Спанеа» и «Поучение Соломона своему сыну Ровоаму» (XII в.) на основе библейских реминисценций, народной мудрости и житейского опыта учили читателей правилам поведения, при помощи которых можно было бы снискать себе честь и благополучие.
«Поучение» Мономаха не чуждается бытовых сторон княжеской жизни, но по своему идейному назначению оно снова поднимает этот литературный жанр на уровень государственной политики и в этом отношении оказывается типологически более близким к проблематике старинных поучений к детям, которые писались от лица знаменитых монархов. В «Поучении» Мономаха есть важная особенность, определяющая его национально-историческое своеобразие в европейской истории этого жанра: оно автобиографично и лирично. Оригинальное сочетание нравоучения с княжеской автобиографией позволило Владимиру сделать «Поучение» конкретно-историчным, сблизить требования христианской морали с политическими идеалами русской действительности. Благодаря этому традиционно-условный жанр поучения приобрел у Владимира новые идейно-литературные качества, позволившие ему значительно усилить те тенденции, которые характеризовали предшествующее развитие древнерусской литературы, в особенности летописание.
Летописание XII—XIII вв. по сравнению с «Повестью временных лет», которой обычно начинаются позднейшие летописи, приобретает существенные особенности, отражающие процесс феодального дробления Руси.
Киевское летописание продолжает держаться общегосударственных традиций и обращаться к идеалам уже утраченного единства и могущества Руси. В нем по-прежнему много места уделяется военным событиям, борьбе князей, обороне Руси от половцев. В составе летописи окончательно складывается жанр исторической повести, представленной тремя типами: жизнеописания князей (повесть об Изяславе), повести о феодальных преступлениях (повесть об убийстве Андрея Боголюбского), воинские повести (повесть о походе Игоря на половцев, 1185 г.).
Галицко-волынская летопись отражает наметившееся здесь укрепление княжеской власти. Летопись начинает превращаться в великолепные жизнеописания князей. Образцом литературного искусства летописца может служить посмертная похвала князю Роману, который «устремил бо ся бяше на поганыя, яко и лев, сердит же бысть, яко и рысь, и губяше, яко и коркодил». Сын его Даниил, получивший королевскую корону от римского папы, изображается как блестящий рыцарь, мудрый правитель и враг бояр. Народ идет к нему, «яко дети ко отчю, яко пчелы к матце», он князь «богом данный», ему поют «песнь славну». Галицко-волынская летопись с открывающей ее «Повестью временных лет» была использована польским историографом Яном Длугошем (XV в.).
Владимирское летописание было проникнуто высокими идеями новой государственности, зарождавшейся на северо-восточной окраине бывшей Киевской Руси. Оно отражало политическую и военную борьбу великих князей Андрея
425
Боголюбского, а затем его брата Всеволода Большое Гнездо (внуков Владимира Мономаха) за гегемонию над остальными княжествами. В роскошно отстроенный Владимир «самовластец» Андрей стремился перенести политические традиции и славу древней Русской земли, перевез ее реликвию — византийскую икону (названную Владимирской Богоматерью), а в 1169 г. его войска разгромили ослабевший Киев. Во Владимиро-Суздальском княжестве с середины XII в. стали складываться идеологические и литературные явления, которые в дальнейшем в Московской Руси повлияли на формирование русской литературы. Летопись прославляет своих князей за государственную мудрость, ратные подвиги, религиозное благочестие. Сильная княжеская власть выступает в ореоле святости. Стиль летописания приобретает риторическую церковно-книжную окраску, в летопись включаются многие библейские цитаты, поучительные рассуждения, используются приемы агиографии.
Новгородское летописание обосабливается после освобождения Новгорода (1136) от власти киевских князей. Отражая внутренние интересы боярско-купеческой республики, Новгородская летопись усиливает и ранее ей свойственный документально-деловой характер. Она заполняется точными и краткими сведениями о борьбе веча с князьями и посадниками, о столкновениях разных слоев горожан (бояр с «меншими людьми»), о ценах на хлеб, о скотоводстве, о стихийных бедствиях. Язык Новгородской летописи близок к языку деловой переписки и к живой речи. Новгород усиливает свои связи и с европейскими городами, и с Византией, куда в 1200 г. отправляется Добрыня Ядрейкович, составивший «Сказание мест святых о Цареграде». В летопись заносится «Повесть о взятии Царь-града крестоносцами в 1204 г.», в которой описываются византийские династические раздоры и разгром города с его огромными культурными ценностями западноевропейским рыцарством.
Общегосударственные идеологические тенденции яснее всего проявились в таких литературных памятниках эпохи феодальной раздробленности, которые были значительно менее, чем летописание, связаны с придворной жизнью самостоятельных княжеств. Таковы были хождения и торжественные проповеди. С начала XII в. в русской литературе появляется жанр хождений — описаний паломничества в Святую землю (Палестину), — распространенный в европейских литературах. В «Хождении» игумена Даниила (1106—1108) рассказывается, как автор был приветливо принят иерусалимским королем-крестоносцем Балдуином I. Даниил выступал как представитель государства, он называл себя игуменом «Русской земли», поставил на пасху «кандило» на гробе господнем «от вся» Руськыя земля».
Торжественная проповедь в новых исторических условиях продолжала развивать традиции византийского и древнерусского витийства. Однако если в Византии XI—XII вв. этот вид хвалебного словесного искусства большей частью приобрел формально-церковный характер, то на Руси он по-прежнему был одухотворен высоким религиозным пафосом и сохранял общелитературное значение. Проповедник Климент Смолятич в «Послании» к пресвитеру Фоме отклонял упрек последнего, что он пишет «от Омира [Гомера], и от Аристотеля, и от Платона», и отстаивал право писателя на символическое толкование Библии. Еще большее развитие получила эта традиция старых византийских экзегетов в трудах епископа Кирилла Туровского, которого на Руси считали «другим Златоустом». «Слова» и гимнографические сочинения Кирилла отличались поэтической настроенностью, изобиловали аллегорическими уподоблениями, метафорами, драматическими диалогами. Сочинения Кирилла включались в переводные сборники «Златоуст» и «Торжественник» как равноценные с лучшими образцами древневизантийской проповеднической литературы.
Итоги развития словесной художественной культуры Киевской Руси нашли свое лучшее воплощение в «Слове о полку Игореве». «Слово» было создано неизвестным нам автором, по-видимому, между 1185 и 1187 гг.; темой его послужил поход на половцев новгород-северского князя Игоря с его родственниками (сыном Владимиром, братом Всеволодом, племянником Святославом), которые будто бы стремились своими малыми силами и вопреки воле их двоюродного брата и сюзерена великого князя киевского Святослава Всеволодовича отвоевать у византийцев Тмутаракань, ранее принадлежавшую их деду Олегу Святославичу (по прозвищу «Гориславич»). Внезапный разгром княжеской группы Игоря и первое в русской истории одновременное пленение четырех князей половцами оказались ярким примером военно-политической неудачи, вызванной слабостью власти киевского князя и возросшими тенденциями феодального сепаратизма даже среди таких третьестепенных князей, какими были Игорь и его союзники.
Идейным смыслом «Слова», по определению К. Маркса, был «призыв русских князей к единению как раз перед нашествием собственно монгольских полчищ» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 29, с. 16). Этот страстный призыв «Слова» не имел, как известно, непосредственных политических последствий, так как он
426
не соответствовал основным тенденциям развития феодального общества в XII—XIII вв. Принцип единства княжеского рода как основы государственного правления ушел в прошлое, хотя связанная с ним идеология и символика сохранялись в патриотической литературной и фольклорной традициях. «Слово о полку Игореве» исходило из идеалов некогда единой Киевской Руси, которые в этот период, в особенности после разгрома Киева в 1169 г. войсками князя Андрея Боголюбского и ряда других князей, приобрели утопический характер. В свете этих идеалов в «Слове» гиперболизировался киевский князь Святослав («грозный, великий»), в действительности один из второстепенных князей эпохи. Остальные князья, уже не первое поколение боровшиеся за киевское наследие и привыкшие военной силой, а нередко при помощи половцев вырывать друг у друга киевский престол, призывались к объединению огромных военных сил для выступления против половецких войск, в действительности в это время не столь значительных и тоже разобщенных противоречиями между ханами Кончаком и Гзаком.
Великий княже Всеволоде!
Не мыслишь ты прелетети издалеча
Отня злата стола поблюсти?
Ты бо можеши Волгу веслы раскропити,
А Дон шеломы выльяти!
Так обращался автор к Всеволоду Суздальскому, Ярославу Галицкому, Роману Волынскому, превосходившим по своему могуществу Святослава Киевского, а также к другим отдаленным князьям, предлагая им «поблюсти» Киев, выступить за южнорусские княжества — «за землю Русскую, за раны Игоревы», не замечая того, что между их княжествами существовали глубокие противоречия, возрастали тенденции объединения русских земель вокруг собственных центров, а также проявлялась незаинтересованность в усилении Киева и собственно Руси (Среднего Поднепровья).
Гиперболический призыв к единению князей требовал соответственной гиперболизации «побед» половцев: «по Русской земли прострашася половцы, аки пардуже гнездо». Но современники знали, что даже после поражения Игоря ханы не смогли далеко продвинуться (Кончак дошел только до Переяславля, Гзак — до Путивля), и их набеги были отражены ограниченными силами нескольких младших южнорусских князей, без участия основных сил Святослава и Рюрика, не говоря уже обо всех тех далеких 11 князьях, которых автор «Слова» хотел созвать в Киев. Игорь и его родственники погубили дружины, но сами вернулись из плена невредимыми, возобновив свой старый союз с Кончаком и породнившись с ним.
Идейная сила «Слова» состояла в том, что оно пыталось противостоять политической действительности с позиций в данных условиях хотя и несбыточного, но высокого идеала. Обращаясь духовным взором в отдаленное прошлое, автор скорбел о том, что нельзя было навеки закрепить могущество Киевской Руси времен «старого Владимира». Подобно тому как летописец Нестор, всматриваясь в историческое предание, возвысился до осознания национальной общности славян в ту эпоху, которая не давала политических поводов для такой широкой концепции, автор «Слова» глубже своих современников почувствовал отрицательные последствия феодальной раздробленности в то время, когда это историческое явление продолжало развиваться и было необратимым. Столкновение высокого идеала с печальной действительностью обусловило то органическое слияние в «Слове» гражданского пафоса с поэтической одухотворенностью, которое утвердило его среди лучших эпических памятников мирового Средневековья. А призыв «За землю Русскую» получил впоследствии непреходящее национальное значение.
«Слово» было создано, по-видимому, как произведение уже отмиравшего и постепенно сближавшегося с литературой устного дружинного эпоса вскоре после завершения военных событий 1185 г., когда князья вернулись из плена, наступил мир с половцами, вновь возникла радость — «Страны ради, гради весели». В киевской «гриднице Святославли» настало время веселья («А мы уже, дружина, жадни веселия!»), пира и песни о подвигах («Певше песнь старым князем, а потом молодым пети»). Героическая песнь «славы» («Князем слава а дружине!») вступала в свои права, нисколько не считаясь с реальностью (с поражением князей-неудачников), — «Слава Игорю Святославичю, Буй-Туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу!». Владимир Игоревич женился на Кончаковне (у них уже родился сын Изяслав — внук Игоря и Кончака), но это не мешало поэту осуждать Кончака как «поганого кощея». Все пережитое, включая настоящее и прошлое, битвы, назидания («злато слово»), союзы и браки князей и ханов, попадало под власть эпической фантазии, от которой слушатели не требовали, чтобы она выдавала себя за действительность. Автор «Слова», очевидно, был богатым феодалом, поэтом-певцом князей Ольговичей («Ольговичи, храбрыи князи», «Ольгово хороброе гнездо») и жил в Киеве при дворе старшего в их роде Святослава. Видимо, он считал себя «внуком» их же родового певца Бояна Вещего, «соловья старого времени». Боян помнил «первых времен усобице», что не
427
мешало ему князьям «песнь творити». Точно так же поступил и автор «Слова», когда он применил эпические традиции Бояна к своей современности. Однако окружавшая автора обстановка постоянных внутренних войн, княжеских измен и предательств обострила его критические взгляды. Поведение младших Ольговичей (Игоря и др.) автор, с одной стороны, назидательно иллюстрировал аналогией с войнами их деда Олега, а с другой, как и Боян, сочетал эту критику с прославлением тех же князей. Такая позиция автора была закономерной в пределах политических и родовых взаимоотношений Ольговичей, которые традиционно поэтизировались в их собственной более чем вековой дружинно-придворной эпической поэзии.
К. Маркс обратил внимание и на другую важную идеологическую особенность «Слова», во многом объясняющую характер его архаичной для своего времени идеологии и поэтики: «Вся песнь, — писал он, — носит героически-христианский характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 29, с. 16). Мироощущение «Слова» отличается как раз такими качествами, с которыми ожесточенно боролись древнерусские церковники и которые они метко называли «двоеверием». Как это свойственно всему средневековому эпосу Европы, «Слово» прославляло князей и дружины, сражавшихся «за христианы на поганыя [т. е. языческие — половецкие] полки». Но в «Слове» нет типичной для современного ему летописания религиозно-провиденциальной концепции, объяснявшей междоусобные войны князей и военные набеги половцев при помощи церковных представлений о «грехе» и возмездии за него — «гневе божьем». В этом «Слово» существенно отличается от двух летописных повестей о походе Игоря.
«Слово» вступило в прямое противоречие с литературным процессом второй половины XII в., как только поэт воспел языческих богов, образы которых были органично связаны и с его идеалами, и с эпической традицией. Велес, Даждьбог, Стрибог и Хорс, как и другие боги, давно (в конце X в.) ниспровергнутые Владимиром, а затем неоднократно отвергавшиеся (в качестве «бесов») церковно-учительной литературой, угрожавшей адскими муками всем в них верующим, вдруг выступили в «Слове» в качестве славных предков его героев, символов небесных сил и стихий, действующих в сюжете. Еще более архаичный характер имела излюбленная поэтом анимистическая символика природы, участвующей в событиях. При наступлении «русичей» «влъци грозу въсрожат [...] орли клектом на кости звери зовут», при их поражении «ничить трава жалощами, а древо с тугою к земли преклонилось». Не были свойственны литературной традиции и прочные поэтические связи «Слова» с фольклором. В духе устной поэзии автор сравнивает битву с пиром («...ту пир докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую»), с посевом («Чръна земля под копаты костьми была посеяна, а кровью польяна»), с жатвой («На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными»). «Слово» нередко пользуется постоянными эпитетами фольклора: «красныя девкы», «серый волк», «шизый орел», «черный ворон», «чистое поле». Литературно-риторические реминисценции, встречающиеся в «Слове» («Не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы», «аминь»), занимают в его стиле второстепенное место. Они могли быть свойственны высокопрофессиональной и культурной среде княжеско-дружинных поэтов-певцов, возможно, вносились в произведение впоследствии, при его записи и частичной литературной обработке.
Иллюстрация: Титульный лист первого издания
«Слова о полку Игореве»
Поэтическая природа «Слова» находит историко-литературное объяснение и в том, что традиции русского княжеско-дружинного эпоса были связаны с еще более архаичным ханско-родовым
428
эпосом половцев. Южнорусские княжества имели давнюю историю взаимоотношений с тюркскими народностями. Князья расселяли на своих «украинах» (пограничных зонах) торков, ковуев и других тюрок для защиты тоже от тюрок — половцев. Но именно с половцами древнерусские феодалы вошли в наиболее близкие отношения: это были частые войны и союзы, совместные походы князей с ханами против других древнерусских князей, династические браки восьми князей с дочерями ханов. Эти длительные связи (с 60-х годов XI в.) привели к тесному соприкосновению культур древнерусской и древнетюркской, особенно в феодальной среде. Породнившись, князья и ханы, как и все их русско-половецкие придворные и воины, продолжали по обычаям Раннего Средневековья рассматривать свои военные подвиги как деяния «внуков» (потомков), соразмерные легендарной «славе» их «дедов» (предков). В «Слове» вспоминаются реальные деды его героев Игоря и Кончака (князь Олег и хан Шарукан), а сами герои — внуки — оказываются одновременно и родственниками («сватами»), и врагами. Параллельно с эпосом о князьях, в частности об Ольговичах, создавался половецкий эпос о ханах Шаруканидах, в котором воспроизводилась своя родовая история: там действовали Шарукан Старый, его сыновья Сырчан и Отрок со своим родовым певцом Орем и тот же Кончак Отрокович. Но поскольку исторические «деды», а за ними «отцы» и, наконец, «внуки» (князья и ханы со второй половины XI в. до 80-х годов XII в.) оказались прочно связанными по-разному перекрещивающимися кровнородственными отношениями, то более чем вековая эпическая традиция обеих народностей неизбежно сближала и тех самых дальних легендарных предков, которых продолжали высоко чтить их «внуки», т. е. языческих славянских богов и шаманских половецких тотемов. Иранско-тюркский Див, защитник половцев в «Слове» («Див кличет [...] велит послушати»), вошел в языческо-славянский пантеон «украины», заняв место перед Перуном и Хорсом. А славянский Стрибог стал в «Слове» покровителем половцев: когда они наступают, «ветри, Стрибожи внуци, веют [...] стрелами на [...] плъкы Игоревы». Силы самого Игоря и его группы считались тоже «внуками» другого покровителя — «вьстала обида в силах Дажьбожа внука», а Даждьбог, как известно, стоял рядом со Стрибогом в старинном пантеоне Владимира (980 г.). Столкновение «русичей» и половцев поэтизировалось как война родственников-«сватов» («сваты попоиша»), каковыми и были Игорь и Кончак; как битва, в которой противостоящие «внуки»-«сваты» порознь вдохновлялись двумя их общими, но разошедшимися в данном случае божественными «дедами». С таким же успехом героев «Слова» украшала и половецкая мифология. Поэт Ольговичей не мог забыть о русско-половецком происхождении этого рода: бабушка Игоря и Всеволода (жена их деда Олега) была дочерью хана Осулка. На этой основе младшие Ольговичи получают героические характеристики, связанные с символикой половецких тотемов волка и быка. Во время побега Игорь (заключивший союз с Кончаком и стремившийся независимо от Святослава восстановить свое феодальное положение на Руси) пользовался покровительством волшебного тюркского волка — «скочи [...] босым влъком». Это уподобление совпадало по значению с именем одного из знакомых героям «Слова» ханов — Башкорт (Матерый Волк). Храбрейшему из Ольговичей, Всеволоду, было присвоено почетное прозвище «Буй Тур», или «Яр Тур», восходящее к другому половецкому тотему и имени — «Телебуга» (Бешеный Бык). Возможность присвоения двум братьям этих метафор, восходящих к разным тотемам, свидетельствовала уже о стадии поэтической символизации старых родовых верований.