Теперь уже, когда иду навещать маму, я даже не прикидываюсь собой. 7 страница

Мама кричит из своей комнаты:

-- Морти, за что я тебе плачу?

Пэйж Маршалл продолжает:

-- Можешь врать моим пациентам и решать их жизненные конфликты, но не ври сам себе, -- потом прибавляет. -- И не ври мне.

Пэйж Маршалл говорит:

-- Ты скорее захочешь увидеть ее мертвой, чем выздоровевшей.

А я отвечаю:

-- Да. То есть, нет. То есть, не знаю.

Всю жизнь я пробыл не столько ребенком своей матери, сколько ее заложником. Объектом ее общественных и политических экспериментов. Ее личной лабораторной крысой. А теперь она моя, -- и ей не сбежать через смерть или выздоровления. Просто мне нужен хоть один человек, которого можно спасать. Мне нужен один человек, который во мне нуждается. Который жить без меня не может. Я хочу быть героем, но не однократно. Пускай даже это значит держать ее в беспомощности -- я хочу быть чьим-то постоянным спасителем.

-- Понимаю-понимаю-понимаю, это звучит ужасно, -- Но, даже не знаю... Я считаю вот что.

Теперь мне придется рассказывать Пэйж Маршалл, что я считаю на самом деле.

Я хочу сказать -- просто надоело все время быть неправым только потому, что ты парень.

Я хочу сказать -- сколько можно выслушивать от всех, что ты жестокий, предвзятый враг, пока не сдашься и не станешь таковым. Я хочу сказать, козлом-женоненавистником не рождаются, им становятся, -- и все больше из них становятся такими благодаря женщинам.

Спустя какое-то время берешь и складываешь лапки, и принимаешь факт, что ты женофоб; нетерпимый, бесчувственный, кретинский кретин. Женщины правы. Ты неправ. Привыкаешь к мысли. Сживаешься с тем, что от тебя ожидают.

Даже если ботинок мал, поджимаешься под размер.

Я хочу сказать, -- в мире, где нет Бога, разве матери -- не новый бог? Последняя сокровенная недостижимая инстанция. Разве материнство не осталось последним настоящим волшебным чудом? Но чудом, невозможным для мужчин.

И пускай мужчины заявляют, что и сами рады не рожать, -- всякая там боль и кровь, -- но, по правде, это тот же самый кислый виноград. Сто пудов, мужчины неспособны сделать ничего даже близко потрясающего. Выигрыш в физической силе, абстрактное мышление, фаллосы -- все мужские преимущества кажутся уж больно условными.

Фаллосом даже гвоздь не забьешь.

Женщины же сразу рождаются с куда большим потенциалом. Только в тот день, когда мужчина сможет родить, -- только тогда мы сможем начать разговор о равных правах.

Пэйж я это все не рассказываю.

Взамен говорю, что мне всего-то хочется быть ангелом-хранителем хотя бы для одного человека.

"Месть" -- неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.

-- Тогда спаси ее, оттрахав меня, -- советует доктор Маршалл.

-- Но мне не нужно вообще полностью ее спасать, -- говорю. -- Я до ужаса боюсь ее потерять, но если иначе -- то могу потерять себя.

В кармане куртки у меня по-прежнему лежит мамин красный дневник. По-прежнему нужно разыскать шоколадный пудинг.

-- Ты не хочешь, чтобы она умерла, -- подытоживает Пэйж. -- И тебе не нужно, чтобы она выздоровела. Так что же тебе нужно?

-- Мне нужен человек, умеющий читать по-итальянски, -- отвечаю.

Пэйж спрашивает:

-- Например, что?

-- Вот, -- говорю, и показываю ей дневник. -- Это мамин. Он на итальянском.

Пэйж берет тетрадку, пролистывает. Уши ее по краю горят красным от возбуждения.

-- Четыре года отходила на итальянский по студенчеству, -- сообщает. -- Могу сказать, что здесь написано.

-- Я просто хочу держать все под контролем, -- говорю. -- А взамен -- хочу оставаться взрослым.

Продолжая пролистывать тетрадку, доктор Пэйж Маршалл замечает:

-- Тебе хочется держать ее в слабости, чтобы всегда быть во главе, -- поднимает на меня взгляд и говорит. -- Звучит так, словно тебе охота быть Богом.

Глава 19

Черно-белые цыплята таскаются по Колонии Дансборо; цыплята сосплющенными головами. Есть цыплята без крыльев или только с одной лапой. Бывают цыплята вообще без ног, шлепающие по грязи коровника на одних растрепанных крылышках. Слепые цыплята без глаз. Без клювов. Урожденные такими. Дефективные. Родившиеся уже сразу с разбитыми маленькими цыплячьими мозгами.

Существует невидимая грань между наукой и садизмом, но тут ее сделали видимой.

Речь не о том, что мои собственные мозги будут стоить большего. Вон, гляньте на мою маму.

Посмотрела бы доктор Маршалл, как они все тут кувыркаются. Я не к тому, что она поняла бы.

Дэнни здесь же, со мной: Дэнни лезет в задний карман штанов и вытаскивает газетную страницу для частных объявлений, сложенную в маленький квадратик. Сто пудов, это контрабанда. Его Королевское Высокогубернаторство увидит -- и Дэнни будет наказан вплоть до увольнения. На полном серьезе, прямо на скотном дворе у коровника, Дэнни вручает мне эту газетную страницу.

Если не считать газеты, мы очень аутентичны, -- ничего из на нас надетого в этом веке словно и не стирали.

Люди щелкают снимки, пытаясь забрать кусочек тебя домой в качестве сувенира. Люди направляют камеры, стараясь втянуть тебя в свой отдых. Все снимают тебя, снимают хромых цыплят. Все пытаются заставить каждую текущую минуту длиться вечно. Сохранить каждую секунду.

Из коровника кто-то булькает, всасывая воздух через бульбулятор. Их не видно, но чувствуется немая напряженность кучки людей, присевших кружком, пытающихся удержать дыхание. Кашляет девушка. Это Урсула, доярка. Там такие густые пары плана, что кашляет и корова.

Здесь нам положено подбирать засохшие коровьи эти самые, ну, коровьи кучи, а Дэнни начинает:

-- Почитай, братан. Объявление в кружке, -- разворачивает страницу, чтобы показать мне. -- Вот объявление, здесь, -- говорит. Там одно объявление обведено красными чернилами.

Это когда рядом доярка. И туристы. Тут не меньше триллиона путей, чтобы нас поймали. На полном серьезе, Дэнни наглый как никто.

В моей руке еще теплый от его зада листок, а когда я отзываюсь:

-- Не здесь, братан, -- и пытаюсь вернуть бумажку...

Только начинаю, Дэнни спохватывается:

-- Извини, не собирался, то есть, тебя втягивать. Если хочешь, могу взять, сам тебе почитать.

Для школьников, которые сюда приходят, великое дело -- посетить курятник и понаблюдать, как высиживаются яйца. Хотя обычный цыпленок ведь не представляет такого интереса, как, скажем, цыпленок с только одном глазом, или цыпленок без шеи, или с недоразвитой парализованной лапой, -- поэтому ребятишки трясут яйца. Трясут их хорошенько -- и кладут обратно в кладку.

Ну и что, если уродится деформированное или ненормальное? Все в образовательных целях.

Везучие рождаются уже сразу мертвыми.

Любопытство или жестокость, -- сто пудов, мы с Пэйж Маршалл можем кружить вокруг да около этой темы часами.

Сгребаю несколько коровьих куч, с осторожностью, чтобы они не ломались пополам. Чтобы их сырые внутренности не завоняли. Раз у меня все руки в коровьем дерьме - значит, нельзя грызть ногти.

Стоя рядом, Дэнни зачитывает:

-- "Ищу хорошее жилье; двадцатитрехлетний парень, лечащийся самоистязатель, с ограниченным доходом и общественными навыками, доморощенный", -- потом читает номер телефона. Номер его собственный.

-- Это мои предки, братан, их номер телефона, -- говорит Дэнни. -- Они так намекают.

Он нашел это оставленным на своей кровати прошлым вечером.

Дэнни сообщает:

-- Они про меня.

Говорю -- "Да я врубился, о чем там". Деревянной лопатой продолжаю поднимать кучи навоза, сваливая их в плетеную эту самую. Ну, ясно. В корзину эту.

Дэнни спрашивает -- можно ему прийти пожить у меня?

-- Тут мы уже обсуждаем план "зю", -- говорит Дэнни. -- Прошу тебя как последнее пристанище.

Потому что ему неудобно меня тревожить, или же потому, что он пока не рехнулся, чтобы у меня селиться, -- не спрашиваю.

В дыхании Дэнни можно унюхать кукурузные хлопья. Еще одно нарушение исторического образа. Он просто магнитом говно притягивает. Доярка Урсула выходит из коровника и смотрит на нас вмазанными глазами, почти налитыми кровью.

-- Если бы тебе нравилась какая-то девчонка, -- спрашиваю его. -- И если бы она хотела секса только чтобы забеременеть, ты бы согласился?

Урсула задирает юбки и топает через коровий навоз на деревянных башмаках. Пинает слепого цыпленка, мешающего пройти. Кто-то щелкает ее на пленку в процессе пинания. Семейная пара просит было Урсулу подержать их ребенка для снимка, но потом, наверное, замечает ее глаза.

-- Не знаю, -- отзывается Дэнни. -- Ребенок -- это ведь не собаку завести. В смысле, дети живут очень долго, братан.

-- Ну, а если она не планировала бы оставить ребенка? -- спрашиваю.

Дэнни поднимает взгляд, потом опускает, глядя в пустоту, потом смотрит на меня:

-- Не врубаюсь, -- говорит. -- Ты имеешь в виду, типа продать его?

-- Я имею в виду -- типа принести его в жертву, -- отвечаю.

А Дэнни говорит:

-- Братан.

-- Просто предположим, -- рассказываю. -- Что она собирается раздавить мозг этого нерожденного зародыша, высосать всю кашу большой иглой, а потом впрыснуть эту фигню в голову кое-кого из твоих знакомых, у кого повреждение мозга, чтобы его вылечить, -- говорю.

У Дэнни отвисает челюсть:

-- Братан, ты же это не про меня, а?

Я это про мою маму.

Такое называется "пересадка нервных клеток". Некоторые зовут это "прививка нервных клеток", и это единственный эффективный способ отстроить заново мамин мозг на такой поздней стадии. Он был бы шире известен, если бы не проблема с получением, ну, ключевого ингредиента.

-- Нерожденного ребенка, -- произносит Дэнни.

-- Зародыша, -- поправляю.

"Зародышевая ткань", как выразилась Пэйж Маршалл. Наша доктор Маршалл с ее кожей и ртом.

Урсула останавливается возле нас и показывает на листок газеты в руке Дэнни. Объявляет:

-- Раз уж дата на нем не 1734 год -- ты в жопе. Это нарушение образа.

Волосы на голове Дэнни пытаются отрасти, только некоторые вросли и спрятаны под белыми и красными прыщиками.

Урсула отступает, потом оборачивается.

-- Виктор, -- зовет. -- Если я тебе понадоблюсь -- пошла сбивать масло.

Говорю -- "позже". И она отваливает.

Дэнни спрашивает:

-- Братан, так у тебя, значит, выбор между мамой и первенцем?

Дело нехитрое, как оно видится доктору Маршалл. Мы делаем такое каждый день. Убиваем нерожденных, чтобы спасти пожилых. В золотых струях часовни, выдыхая свои аргументы мне в ухо, она спросила -- каждый раз, когда мы жжем галлон топлива или акр джунглей, разве мы не убиваем будущее, чтобы сохранить настоящее?

Полнейшая пирамидальная схема Социального страхования.

Она сказала, когда ее груди торчали между нас, -- сказала: "Я иду на это потому, что мне небезразлична твоя мать. А ты мог бы как минимум выполнить свою маленькую роль".

Я не спрашивал, что значит маленькую роль.

А Дэнни просит:

-- Так расскажи мне правду про себя.

Не знаю. Я не смог пройти через это. Через эту хуеву роль.

-- Да нет, -- говорит Дэнни. -- В смысле, ты уже читал мамин дневник?

Нет, не смог. Я чуток встрял на этой мутной теме с убийством ребенка.

Дэнни внимательно смотрит мне в глаза и спрашивает:

-- Ты на самом деле что, типа, киборг? В этом был твой большой мамин секрет?

-- Что-что? -- переспрашиваю.

-- Ну, такое, -- объясняет он. -- Искусственный гуманоид, созданный с ограниченным запасом жизни, но со встроенными фальшивыми детскими воспоминаниями, поэтому тебе кажется что ты реально настоящий человек, но на самом деле ты скоро умрешь.

А я пристально смотрю на Дэнни и спрашиваю:

-- Так что же, братан, мама сказала тебе, что я какой-то робот?

-- У нее об этом написано в дневнике? -- интересуется Дэнни.

Подходят две женщины, протягивают фотоаппарат, и одна спрашивает:

-- Вы не против?

-- Скажите "чиз", -- командую, и щелкаю их улыбающимися на фоне коровника; потом они удаляются, унося очередное мимолетное видение, которое почти ускользнуло. Еще один окаменелый миг в сокровищницу.

-- Нет, я не читал ее дневник, -- говорю. -- Я не трахал Пэйж Маршалл. Ни хрена не могу делать, пока не решу насчет того самого.

-- Ладно, ладно, -- отзывается Дэнни, потом высказывает предположение. -- Тогда, значит, на самом деле ты просто мозг, который лежит где-то в кастрюле, а его стимулируют химикатами и электричеством, чтобы ты думал, будто живешь реальной жизнью.

-- Нет, -- отвечаю. -- Я стопудово не мозг. Это не то.

-- Ладно, -- говорит он. -- Понимаю, о чем ты, братан. Я даже сдачу в автобусе прикинуть не могу.

Дэнни сужает глаза и запрокидывает голову, смотрит на меня, подняв бровь.

-- Вот моя последняя догадка, -- объявляет.

Говорит:

-- Так вот, мне видится так: ты просто объект одного эксперимента, и весь мир, который ты знаешь, на самом деле просто искусственная конструкция, населенная актерами, которые играют роли всех людей в твоей жизни, а погода -- просто спецэффекты, а небо покрашено в голубой, а ландшафт везде -- просто декорации. Годится?

А я отзываюсь:

-- Чего-чего?

-- А я на самом деле потрясающе талантливый и одаренный актер, -- продолжает Дэнни. -- И просто прикидываюсь твоим глупым невезучим лучшим дружком-онанистом.

Кто-то щелкает на пленку меня, ковыряющегося в зубах.

А я смотрю на Дэнни и говорю:

-- Братан, да не прикидываешься ты нифига.

У локтя на меня скалится какой-то турист.

-- Виктор, эй, -- говорит он. -- Так вот ты где работаешь.

Откуда он меня знает -- хрен разберешь.

Медфакультет. Колледж. Другая работа. Или, может статься, он просто очередной сексуальный маньяк из моей группы. Прикольно. По нему не скажешь, что он сексоголик, но ни по ком никогда не скажешь.

-- Эй, Мод, -- зовет он, толкая локтем спутницу. -- Вот парень, про которого я тебе вечно рассказываю. Я спас этому парню жизнь.

А женщина говорит:

-- О Боже ты мой. Так это правда? -- втягивает голову в плечи и выкатывает глаза. -- Наш Реджи вечно вами хвастается. А я вроде бы всегда думала, что он гиперболизирует.

-- Ах да, -- отвечаю. -- Наш старина Редж, да-да, он спас мне жизнь.

А Дэнни подхватывает:

-- Опять же -- а кто нет?

Реджи интересуется:

-- У тебя нынче все нормально? Я старался выслать столько денег, сколько мог. Хватило, чтобы разобраться с тем зубом мудрости, который тебе надо было выдернуть?

А Дэнни отзывается:

-- Ох, вы уж мне поверьте.

Слепой цыпленок с половиной головы и без крыльев, весь измазанный дерьмом, тычется мне в башмак, а когда я тянусь его погладить, он весь дрожит под перьями, производит тихое кудахтанье и воркование, почти мурлычет.

Приятно видеть что-то более жалкое, чем то, каким я себя чувствую в этот момент.

Потом ловлю себя с ногтем во рту, в коровьем навозе. В цыплячьем дерьме.

См. также: Гистоплазмоз. См. также: Ленточные черви.

И продолжаю:

-- Ах да, деньги, -- говорю. -- Спасибо, братан. -- И сплевываю. Потом снова сплевываю. Щелчок Реджи, который делает мой снимок. Еще один идиотский миг, который людям охота продлить навечно.

А Дэнни смотрит на газету в своей руке и спрашивает:

-- Так что, братан, можно мне прийти пожить в доме твоей мамы? Да или нет?

Глава 20

Записанный к маме на прием на три часа объявлялся, сжимая желтоекупальное полотенце, а вокруг его пальца была пустая впадинка на том месте, где положено быть обручальному кольцу. В ту секунду, когда дверь закрывали, он пытался всучить ей деньги. Пытался снять штаны. Его фамилия была Джонс, говорил он ей. Имя -- Мистер.

Ребята, пришедшие к ней впервые, всегда были одинаковы. Она отвечала им -- "заплатите потом". "Не надо так спешить". "Оставьте одежду в покое". "Незачем торопиться".

Она говорила, что в регистрационной книге полно мистеров Джонсов, мистеров Смитов, Джонов До и Бобов Уайтов, поэтому лучше бы ему выдумать себе другое прозвище. Она командовала ему лечь на кушетку. Опускала шторы. Гасила свет.

Таким способом ей удавалось заработать кучу денег. Это не нарушало пунктов условного заключения, но только потому, что комиссии по таковому не хватало фантазии.

Она говорила мужчине на кушетке:

-- Итак, начнем?

Даже, если парень утверждал, что придет не за сексом, мамуля все равно говорила ему принести полотенце. Плати наличными. Не проси выслать тебе счет потом или расплатиться через какую-нибудь страховую компанию, потому что такое ей было совершенно ни к чему.

Получаешь только пятьдесят минут. Парни должны были точно знать, чего хотят.

Это значит -- женщину, позы, обстановку, игрушки. Не надо изливать ей никакие капризы в последнюю минуту.

Она приказывала мистеру Джонсу прилечь. Закрыть глаза.

"Позвольте всему напряжению на вашем лице раствориться. Сначала лоб: дайте ему разгладиться. Расслабьте точку между глаз. Представьте лоб гладким и расслабленным. Потом мышцы вокруг глаз -- гладкими и расслабленными. Потом мышцы вокруг рта. Гладкими и расслабленными".

Даже, если парни утверждали, будто желают немного сбросить вес -- они хотели секса. Если желали бросить курить. Справиться со стрессом. Перестать грызть ногти. Вылечиться от заикания. Бросить пить. Очистить кожу. Какая бы тема не поднималась, все оказывалось потому, что они не трахаются. Чего бы они ни заявляли, мол, им хотелось бы -- здесь они получали секс, и проблема была решена.

Была ли мамуля сострадательной душой, или же потаскухой -- трудно сказать.

Сексом практически все можно вылечить.

Она была лучшим психиатром в этой области, -- или же шлюхой, которая трахается с твоим мозгом. Ей, понятно, не нравилось заниматься такими делами с клиентами, -- ну да она ведь никогда и не планировала зарабатывать этим на жизнь.

Сеанс такого типа, сексуального, в первый раз получился случайно. Клиент, которому хотелось бросить курить, желал обратиться к тому дню, когда ему было одиннадцать, и он сделал первую в жизни затяжку. Чтобы вышло припомнить, какой паршивой она была на вкус. Чтобы можно было бросить, возвратившись назад и никогда не начиная. Основная идея была такой.

Во второй сеанс этот клиент захотел встретиться с отцом, который умер от рака легких -- просто чтобы поговорить. Такое до сих пор очень даже нормально. Люди постоянно мечтают повстречать знаменитых и ныне мертвых людей: ради руководства, ради совета. В его второй сеанс все было так реалистично, что в третий сеанс клиент захотел встретиться с Клеопатрой.

Каждому клиенту мамуля говорила -- "Пускай все напряжение стечет с лица в шею, потом из шеи в грудь. Расслабьте плечи. Позвольте им расправиться и вдавиться в кушетку. Представьте, что большой вес давит на ваше тело, погружая руки глубже и глубже в подушки дивана.

Расслабьте плечи, локти, кисти. Представьте, как напряжение сбегает струйками в каждый палец, потом расслабьтесь и вообразите, как напряжение сливается через каждый из их кончиков".

Она всего лишь помещала его в транс, в гипнотическую индукцию, и вела дальнейшие события. Он не возвращался назад во времени. Ничего реального здесь не было. Важным было то, что ему хотелось, чтобы произошло все это.

Наша мамуля просто давала историю раз-за-разом. Описание вздох-за-вздохом. Комментарии в цвете. Вообразите, что слушаете бейсбольный матч по радио. Представьте, насколько реалистичным он может казаться. Теперь вообразите его из серьезного транса тета-уровня, -- из глубокого транса, где можно слышать и нюхать. Чувствовать вкус и осязать. Представьте, как Клеопатра катается по ковру -- обнаженная, совершенная и олицетворяющая все, о чем вы мечтали.

Представьте Саломею. Представьте Мэрилин Монро. Что, если бы вы могли вернуться в любой исторический период и получить любую женщину -- женщин, которые сделают все, что вам вздумается. Потрясающих женщин. Знаменитых женщин.

Театр разума. Бордель подсознания.

Вот так все начиналось.

Конечно, она занималась именно гипнозом, но на самом деле это было не странствие вглубь реальной жизни. Это было скорее вроде направленной медитации. Она говорила мистеру Джонсу сфокусировать напряженность на груди и позволить ей рассеяться. Позволить ей стечь в талию, бедра, ноги. "Представьте, как вода спиралью уходит по стоку. Расслабьте каждую часть вашего тела и позвольте напряженности стечь в колени, голени, ступни.

Представьте, как дым уходит. Позвольте ему рассеяться. Смотрите, как он исчезает. Пропадает. Растворяется".

В регистрационной книге напротив имени у нее было обозначено -- "Мэрилин Монро", как и у большинства парней, пришедших сюда в первый раз. Она могла жить за счет одной только Мэрилин. Она могла жить за счет одной только принцессы Дианы.

Она говорила мистеру Джонсу -- "Представьте, что вы смотрите в голубое небо, и вообразите самолетик, который рисует букву Z. Теперь позвольте ветру стереть эту букву. Теперь вообразите самолетик, который рисует букву Y. Позвольте ветру стереть ее. Потом букву X. Сотрите ее. Теперь букву W".

"Позвольте ветру стереть ее".

На самом деле она только строила декорации. Просто представляла мужчин их идеалу. Она подстраивала для них свидание с их собственным подсознанием, -- ведь ничто не окажется настолько хорошим, настолько его можно представить. Никто не прекрасен настолько, насколько оказывается таким у тебя в голове. Ничто так не возбуждает, как собственная фантазия.

Здесь ты получал секс, о котором мог только мечтать. Она оформляла декорации и проводила все вступления. Все оставшееся время сеанса -- смотрела на часы, иногда читала книгу или разгадывала кроссворд.

Здесь ты никогда не разочаровывался.

Глубоко погруженный в собственный транс, парень лежал на месте, дергался и выгибался, как собака, которая во сне гоняет кроликов. Среди всякой порции парней ей попадался любитель покричать, постонать или поохать. Трудно сказать, что приходило в голову людям по соседству. Ребята в приемной слышали шорох, и это обычно безумно их заводило.

После сеанса парень вымокал от пота, его рубашка была мокрой и липла к нему, штаны были в пятнах. Некоторым приходилось выливать пот из ботинок. Вытряхивать его из волос. Кушетка в кабинете была с покрытием "Скотчгард", но на самом деле, ей никогда не давали просохнуть. Сейчас она запечатана в прозрачный пластиковый чехол: скорее для того, чтобы удержать внутри годы этой дряни, чем для защиты от внешнего мира.

Поэтому каждый парень должен был принести с собой полотенце: в портфеле, в бумажном пакете, в спортивной сумке с чистой сменой белья. В промежутках между клиентами она разбрызгивала повсюду освежители воздуха. Открывала окна.

Она говорила мистеру Джонсу -- "Пускай все напряжение в теле скапливается в пальцах ног, потом стекает прочь. Все напряжение. Представьте, что все тело гладкое. Расслабленное. Рассеянное. Расслабленное. Тяжелое. Расслабленное. Пустое. Расслабленное.

Дышите животом вместо груди. Вдох -- потом выдох.

Вдох -- потом выдох.

Делайте вдох.

Потом выдох. Гладко и ровно.

Ноги наливаются усталостью и тяжестью. Руки наливаются усталостью и тяжестью".

Первым делом, как помнилось глупому маленькому мальчику, мамуля занималась очищением домов -- не пылесосила или вытирала пыль, а очищала духовно, проводила экзорцизмы. Самое трудное было заставить людей из рекламного справочника пускать ее объявление под заглавием "Экзорцист". Идешь и жжешь шалфей. Читаешь "Отче наш" и ходишь туда-сюда. Можно еще побить в глиняный барабан. Объявляешь дом очищенным. Клиенты платят и за такое.

По вопросу холодных пятен, дурных запахов, зловещих предчувствий -- в основном людям и не нужен был экзорцист. Им нужен был новый камин, сантехник или декоратор интерьера. Суть в чем: не важно, кому что придет в голову. Важно то, что они уверены -- у них проблема. Большая часть таких подработок достается от агентов по недвижимости. В нашем городе существует закон об оглашении данных по недвижимости, и люди готовы заявить о тупейших недостатках: не только про асбест и захоронения топливных цистерн, но и насчет призраков и полтергейста. Покупатели на грани сделки, им нужно немного перепроверить дом. Звонит агент, а ты проводишь небольшое представление, жжешь чуток шалфея -- и все в выигрыше.

Они получают что хотят, плюс хорошую историю для пересказа. Жизненный опыт.

Потом появился Фэнг Шу, как помнил малыш, и клиенты уже желали экзорцизм и хотели, чтобы она им сообщила, куда поставить диван. Клиенты спрашивали, где расположить кровать, чтобы не вышло, что она стоит на пути комода, углом перекрывающего ци. Где им развесить зеркала, чтобы те отражали поток ци назад вверх по лестнице, или прочь от раскрытых дверей. Вот какими делами все обернулось. Вот чем занимаются люди с высшим англоязычным образованием.

Ее резюме само по себе было доказательством существования реинкарнации.

С мистером Джонсом она прогоняла алфавит в обратном порядке. Говорила ему -- "вы стоите на лугу, поросшем травой, но вот находят облака, спускаясь ниже и ниже, покрывая вас, и окутывают вас густым туманом. Густым, светлым туманом.

Представьте, что вы стоите в светлом прохладном тумане. Будущее от вас по правую руку. Прошлое -- по левую. Туман оседает сырой прохладой на лице.

Поверните налево и начните идти".

"Представьте", -- рассказывала она мистеру Джонсу, -- "Тень в тумане прямо впереди вас. Продолжайте идти. Почувствуйте, как завеса тумана начинает подниматься. Почувствуйте на плечах яркий и теплый свет солнца.

Тень становится ближе. С каждым шагом тень проявляется все больше и больше".

Здесь, внутри своего разума, вы в полном уединении. Здесь нет разницы между тем, что есть и тем, что может произойти. Вам не подхватить никакую болезнь. Или мандавошек. Не нарушить никакой закон. И не заниматься ничем меньшим из лучшего среди вещей, которые вы можете себе представить.

Можно делать все, что вы можете вообразить.

Она командовала каждому из клиентов -- "Вдох. Теперь выдох".

Можно обладать кем угодно. И где угодно.

"Вдох. Теперь выдох".

С Фэнг Шу она перешла на канализирование. Древние боги, просветленные воины, умершие домашние любимцы -- она их всех подделывала. Канализирование вело к гипнозу и регрессиям в прошлую жизнь. Регрессии людей привели ее сюда, к девяти ежедневным клиентам по двести баксов с каждого. К ребятам, торчащим целыми днями в приемной. К женам, которые звонили и орали на маленького мальчика:

-- Я знаю, что он здесь. Что бы он там не утверждал -- он женат.

К женам, которые торчали снаружи по машинам, звонили по автомобильным телефонам и сообщали:

-- Не думайте, что я не в курсе, что у вас там происходит. Я следила за ним.

Речь не о том, что мамуля начинала с идеи вызывать мощнейших женщин в истории, чтобы те работали руками, делали минеты, "пятьдесят-на-пятьдесят" и "вокруг света".

Все накопилось снежным комом. Первый из парней проболтался. Позвонил его друг. Позвонил друг второго парня. Поначалу они просили вылечить что-нибудь приемлемое. Привычку курить или жевать табак. Плеваться на людях. Воровать по магазинам. А потом все хотели только секс. Хотели Клару Боу, Бэтси Росс, Элизабет Тудор и Королеву Шебы.

И каждый день она бегала в библиотеку, чтобы изучить женщин на следующий день: Элеонор Рузвельт, Амелию Ирхарт, Гэрриэт Бичер Стоув.

"Вдох, потом выдох".

Ребята звонили, изъявляя желание отодрать Элен Хэйес, Маргарет Сэнджер и Эйми Сэмпль Мак-Ферсон. Они хотели пялить Эдит Пиаф, Сужурнер Тру и Императрицу Теодору. А маму поначалу очень утомлял тот факт, что всех этих ребят занимали только мертвые женщины. И то, что они никогда не просили одну и ту же женщину дважды. И то, что, сколько подробностей она не вкладывала в сеанс -- им хотелось только драть и пялить, пихать и дрючить, долбить, вставлять, трахать, шлепать, тарить, засаживать, пороть и скакать.

Бывало, иногда даже не хватало эвфемизмов.

Бывает, эвфемизм ближе к истине, чем то, что он скрывает за собой.

И на самом деле все было вовсе не ради секса.

Эти ребята все как один подразумевали именно то, о чем просили.

Им не нужны были беседы, костюмы или историческая точность. Они хотели Эмили Дикинсон, которая стоит голой на высоких каблуках, -- одна нога у нее на полу, а другая закинута на стол, -- согнувшись и проводя перьевой ручкой по щели задницы.

Они готовы были заплатить двести баксов за то, чтобы попасть в транс и повстречать Мэри Кэссетт в подбитом лифчике.

Не каждый мужчина мог оплатить ее сеансы, поэтому ей снова и снова подворачивалась все та же разновидность. Они парковали свои минифургоны за шесть кварталов и торопились к дому, прикрываясь в тени зданий -- за каждым парнем тащилась его тень. Они вваливались в черных очках, потом ждали, отгородившись газетами и журналами, пока их не звали по имени. Или по прозвищу. Если мамуле с глупым маленьким мальчиком доводилось как-нибудь встретить их на публике, эти мужчины прикидывались, что с ней незнакомы. На публике у них были жены. В супермаркете -- у них были дети. В парке -- собаки. У них были настоящие имена.