Фактор надела. Феодализм

Нет ничего удивительного и в том, что эта трагическая фигура со временем начинает вызывать сочувствие к себе. Человеку вообще свойственно любить обиженных и сирых. Но здесь дело идет куда как дальше: вокруг нее возникает какой-то особый ореол, начинает формироваться своя мифология, более того — целая культура, в самом центре которой оказывается этот герой своего времени. Через какое-то время сам рыцарь начинает восприниматься окружением только в свете той ауры, которая создается фольклором, и даже он сам начинает отождествлять себя с героем нового мифа. Это накладывает особую печать как на его поведение, так и на реакцию социума.

По законам мифа о нем рыцарь должен быть готов в любую минуту отдать свою жизнь за христианскую веру, покровительствовать вдовам и сиротам, защищать невинно угнетенных, во всех делах соблюдать смирение… и не следует думать, что эти требования не оставляли никакого следа в сердце посвящаемого. Об этом хорошо сказано в «Осени Средневековья»: «...мечту о прекрасном, грезу о высшей, благородной жизни история культуры должна принимать в расчет в той же мере, что и цифры народонаселения и налогообложения. Ученый, исследующий современное общество путем изучения роста банковских операций и развития транспорта, распространения политических и военных конфликтов, по завершении таких исследований вполне мог бы сказать: я не заметил почти ничего, что касалось бы музыки; судя по всему, она не так уж много значила в культуре данной эпохи. То же самое происходит и тогда, когда нам предлагают историю Средних веков, основанную только на официальных документах и сведениях экономического характера. Кроме того, может статься, что рыцарский идеал, каким бы наигранным и обветшавшим ни сделался он к этому времени, все еще продолжал оказывать влияние на чисто политическую историю позднего Средневековья — и к тому же более сильное, чем обычно предполагается»^[344].

Специфический ореол, окруживший (по преимуществу литературную) фигуру героя, сильно способствовал тому, что идея сочувствия и слабым, и их благородным защитникам переставала быть чуждой общественному сознанию. А потому трагический образ вооруженного защитника всех обездоленных и гонимых, не мог не рождать мысль о том, что первым, кто в действительности нуждался в помощи, был сам рыцарь. Чье сердце в те времена не было тронуто жалобой графа Гильома, героя «Нимской телеги»?

Король Людовик,— молвил удалец,—

Я у тебя на службе поседел,

А у меня коню на сено нет.

Одет я всех беднее при дворе,

Не знаю я, куда податься мне^[345].

Самоотверженная служба не может, не должна, не вправе остаться без награды, и средневековый фольклор облекает эти ожидания в пышно гиперболизированные куртуазные формы: «Приближается рыцарь — трубит рог, опускается мост. Дамы спешат на крыльцо — встретить странника и поддержать ему стремя <…> Рыцарь, отведенный в приготовленную для него комнату, находит розовую воду для омовенья, потом высокую соломенную и пуховую постель с надушенным фиалками изголовьем. Пажи подают ему вино на сон грядущий и разные лакомства. На другой день, в минуту отъезда, рыцарь удивлен: паж подносит ему шелковую ткань, драгоценности и золото и говорит: «Добрый рыцарь, вот дары моего господина, он просит тебя принять их из любви к нему; кроме этого, под аркой колокольни готовы два парадных коня и два мощных жеребца для тебя и твоих людей. Господин мой вручает их тебе за то, что ты посетил его в его замке»^[346].

Ясно, что вся эта куртуазность и эта гиперболичность не только скрывают под собой ожидания самого «защитника справедливости», но и готовят общественное мнение к необходимости их удовлетворения. К слову, и сам Ж.Ж. Руа — это явственно проступает в его «Истории рыцарства» — находится под обаянием средневековой литературной традиции. Но, конечно же, главная награда — это возвращение героя из того «зазеркалья» социального «нигде», в котором он оказывается в результате выталкивания из семьи и мира, сообщение ему собственной твердой опоры по сю сторону социума, формально-правовой акт причисления к сословию господ «по природе». Единственной же броней человека из этого сословия является мезокосм его собственного «дома», понятого в самом широком смысле и без того очень емкого понятия, единственной точкой опоры — его собственная земля.

Мы помним, что уже в античности в обществе начинает складываться представление о том, что единственная незыблемая опора на этом свете — своя земля. В Средние века оно становится даже не господствующим, но аксиоматическим, и дело не сводится к одной экономике — что-то особое, сакральное в человеке связано с нею.

Для Средних веков становится непреложным принцип, согласно которому нет земли без господина. Этот принцип имеет и оборотную сторону: земли на всех не хватает, а значит, и господином может быть далеко не всякий. Словом, аристотелевская максима, которая утверждает, что с самого часа рождения одни предназначены для господства, другие — для подчинения, сохраняет свою силу и в этой аксиоме. Человек «благородного» происхождения рожден, конечно же, не для того, чтобы стать рабом. Он назначен господствовать, и если господство связано с землей, он должен стать ее обладателем, в противном случае не свершится его назначение. Свой же надел можно получить только подвигом.

В том искаженном представлении, которое дает современный взгляд на вещи, подвиг этого персонажа не всегда «общественно полезное» деяние. Нам представляется, что выталкивание из потока социальной преемственности и одновременно из всех измерений социальной структуры влечет за собой аберрацию ценностных императивов. Отголоски этого явственно звучат, в той же «Песни о нибелунгах», где Зигфрид, прибывая за будущей невестой к бургундскому двору, начинает с того, что требует себе ни много ни мало как само королевство:

Я спрашивать не стану, согласны вы иль нет,

А с вами бой затею и, если верх возьму,

Все ваши земли с замками у вас поотниму.^[347]

Другими словами, действует как обыкновенный гангстер. Впрочем, и у цитированного нами певца рыцарства и рыцарственности прорываются созвучные мотивы: «Беда семейству, утратившему своего главу, если сыновья не достигли еще возможности защищать мать, сестер и самих себя. Часто тогда враг семейства, и обыкновенно честолюбивый и злой сосед, не встречая препон своей ненависти и мстительности, отнимал у вдов и сирот отцовское наследие»[348].

Но обвинять героя в бандитизме неправильно. Тем более в атмосфере средневековой, культуры. Здесь «земля», достоинство «господина», «подвиг» представляют собой понятия одного ряда; они неотрывны друг от друга, если угодно, это разные измерения какого-то одного ценностного ряда. А значит, совершение подвига в конечном счете обязано подтвердить избранность героя и вознаградиться правом обладания тем безусловным, что ассоциируется с земельным наделом. И наоборот: само владение землею облагораживает все, что делается ее обладателем. Словом, захват земли — вовсе не грабительский акт, но удостоверяющий достоинство господина подвиг. Требование выкупа за взятого пленника, присвоение его оружия, коня, доспеха относится к этому же ряду связующих, казалось бы, столь разные материи отношений. Отсюда даже тот факт, что сам пленник берется не всегда честным путем, не в состоянии изменить решительно ничего в общем раскладе — военная хитрость никогда никого не пятнала.

Обретение своей земли, своего места в социальной структуре означало и обретение собственного «дома», особых семейных уз.

Между тем вместе с принципом «нет земли без господина» правит другой: «нет человека без господина». Вот только в сословии избранных он не имеет ничего общего с отношениями между рабом и его хозяином. Отношения вассалитета несут на себе исторический шлейф клиентелы, между тем клиентела — это структурный элемент «дома», составная часть фамилии. Поэтому и вассала связывают с его сюзереном вовсе не обезличенные отношения господства и подчинения, но близкие к родственным обязательства. Впрочем, последнее выражение не вполне точно, ибо в условиях Средневековья они часто куда более интимны и значимы для сторон, нежели все определяемое кровью.

Распад Римской империи оставляет Западной Европе аллодиальное право на землю. Ею распоряжается земледельческая община-марка, в ее же составе — «большая семья». Позднее, к началу VI в. надел-аллод превращается в свободно отчуждаемую собственность, которая закрепляется за малой индивидуальной семьей. Первым документом, который устанавливал юридическое право наследования земельного аллода, стала Салическая правда^[349]. Оно предоставлялось только мужским потомкам, т. е. сыновьями умершего, в случае их отсутствия — братьям. «Земельное же наследство ни в каком случае не должно доставаться женщине»,— гласил упомянутый средневековый закон. В отличие от земли, движимое имущество могло наследоваться как по мужской, так и по женской линии.

Появление аллода как предмета купли-продажи, дарения и т.д., по известным причинам, приводит одновременно и к постепенной утрате своего надела большинством собственников, и к образованию крупного землевладения (аналогом такой аллодиальной собственности в Русском государстве становится вотчина). Последнее рождает феномен «держания», ограниченного права на землю, которое приобретается от вышестоящего владельца. Это и понятно: концентрация собственности заставляет формировать свои механизмы ее защиты, поэтому сеньоры нуждаются в тех, кто готов оружием отстаивать их права. Но эта готовность не может быть «платонической», и даже особая культура рыцарства, как уже сказано, закрепляет это обстоятельство в своей системе ценностей, связывая воедино дарение права, вознаграждение подвига и признание особой природы свершившего его героя. Повторим, в системе господствующих идеологем ни то, ни другое, ни третье не существуют вне целой триады.

В современной терминологии держание может быть охарактеризовано как право пользования. Первые держания принимают форму бенефиция, который дается на условиях несения службы. Бенефиций не передавался по наследству, и со смертью бенефициария возвращался сеньору. Однако вскоре эта форма собственности преобразуется в феод (лен), который может наследоваться прямыми потомками феодала (при этом сеньору уплачивается определенная пошлина). Феод также не является полной собственностью, так, в случае отсутствия потомков он возвращается верховному собственнику. Кроме того, вассал поначалу не вправе продать, или как-либо передать землю своему собственному вассалу без согласия сеньора. За сеньором также сохраняется право отчуждать землю другому господину, правда, не затрагивая прав сидевших на ней вассалов. Но вместе с тем вассалу принадлежат все доходы, получаемые с земли, он не обязан делиться ими с сеньором или платить ему ренту. С XIII в. стала допускаться полная передача феода новому владельцу. При этом последнему переходят не только права, но и обязанности, связанные со службой прежнего. Впрочем, и здесь за сеньором еще сохраняется право получить за такую передачу довольно высокую пошлину или вернуть себе передаваемый феод (возместив, впрочем, новому получателю уплаченную им цену).

Со временем феод теряет характер награды, которую дают за верную службу. В феод начинают давать не только земли, но и должности. В результате возникает целое сословие так называемых министериалов (в германских землях — динстманнов), которые поначалу набираются из рабов господина, но призваны исполнять особо доверительные обязанности; их положение становится наследственным и вскоре они сольется с рыцарством. Еще позднее в феод передаются вообще любые права, способные приносить какой-то доход: монополию на какие-то ремесла, право суда и даже такая экзотика, как право забирать рои пчел, найденные господском лесу. При этом всё может делиться на части: половина поместья, часть замка, четверть права суда… Но все же основа новой системы социальных отношений, формирующихся в Европе, — это система вассалитета, ключевой характеристикой которого становится личностная компонента.

Вассальная клятва имела глубокое символическое значение, что подчеркивается особой церемонией: будущий вассал, коленопреклонённый, безоружный, с непокрытой головой, вкладывал соединённые ладони в руки сеньора с просьбой принять его в вассалы. Сеньор поднимал его, и они обменивались поцелуями. Поцелуй же во все времена носил сакральный характер. Обряд делал вассала «человеком сеньора», которому можно было доверить то, что далеко не всегда доверяют даже кровным братьям. Так, поручение, сохранив в тайне пережитый в первую брачную ночь позор, помочь королю исполнить его супружеский долг с непокорной Брюнхильдой, которое дается Гунтером Зигфриду, относится именно к таким[350]. Но и сеньор вступал с ним в особые пожизненные отношения, которые, в свою очередь, требовали верности своему вассалу. Вообще, отношения между сеньором и вассалом не поддаются никакой формализации. «Служить», в их понимании, большей частью означает «дарить». Но если сеньор дарит что-то из своего имущества:

…ведь королю зазорно, когда за упущенья

Или за скупость гости корят его потом[351].

<…>

Не пожалел на них казны хозяин благородный.

Одеждой, и конями, и всяческим добром,

И золотом червонным, и звонким серебром

Он одарить приезжих велел своей родне,

Чтоб каждый щедростью его доволен был вполне.

Пораздарил и Зигфрид с дружиною своей

Из тысячи могучих воинственных мужей

Все, с чем на Рейн к бургундам приехали они -

Наряды, седла, скакунов. Умели жить в те дни![352]

то вассал — свою верность. Впрочем, и «дарение» сеньора не всегда ограничивается щедрыми раздачами, и в той же «Песни о нибелунгах» братья короли отказываются спасти свою жизнь, отдав на расправу своего вассала:

…Я Хагеном из Тронье была оскорблена,

<…>

Однако не останусь я к просьбам безучастна,

Коль вы его назначить заложником согласны,

Тогда я буду с вами о мире толковать

<…>

Сказал могучий Гернот: «Да не попустит Бог,

Чтоб нашего вассала мы отдали в залог.

Мы тысячею братьев пожертвуем скорей,

Чем предадим хоть одного из верных нам людей»[353].

Как пишется в уже упомянутой здесь «Книге о рыцарском ордене», «…подлый рыцарь, который отказывает в помощи своему истинному, природному господину, когда тот в ней нуждается, не достоин звания рыцаря и подобен вере без дел. А значит, безверию, которое противно вере.». Но и «Монарх или король, разрушающий в себе самом рыцарские установления, не только в себе самом разрушает свое рыцарское призвание, но и в тех рыцарях, которые ему подчинены <…>. Поэтому подлые вельможи <…> противны природе рыцарского ордена»^[354]. Между тем, по словам комментатора, имевшая большое хождение в списках, причем не только на каталанском, на котором была написана, но также в переводах на французский и английский языки, эта книга, по всей вероятности, воспринималась как своеобразное пособие по рыцарству.

Словом, каждая из сторон становилась в положение, которое исключало обращение поцелуя в иудин, и ничто из обретаемых обеими прав и обязанностей уже не могло быть изменено их частной волей.

Пусть приносимая клятва делала вассала всего лишь «человеком сеньора», частью его «дома», членом его «большой семьи», однако при наличии особых заслуг ей могла сопутствовать инвеститура — передача феода (лена) со всеми, кто кормился на нем. А вот уже здесь, в своем собственном владении человек становился единовластным господином. С получением собственного надела сеньором становился он сам, а значит, и он получал право принимать клятвы вассальной верности от кого-то другого, и эта верность связывала его подвассала только с ним. Ни на что в их отношениях не могла простираться ни воля его сеньора, ни даже воля короля: «вассал моего вассала не мой вассал» — один из основополагающих принципов феодализма. В иллюстрацию этого принципа Ле Гофф, ссылаясь на одного из средневековых авторов, приводит такую зарисовку тогдашнего быта. Людовик Святой в окружении толпы слушает проповедь. Неподалеку в таверне шумное сборище заглушает голос проповедника. Он спрашивает, под чьей юрисдикцией находится местность, ему отвечают, что под королевской. Тогда он велит утихомирить людей, заглушающих слово Божие[355].

Таким образом, по словам французских историков Э. Лависса и А. Рамбо, «…возникла чрезвычайно сложная сеть феодальных связей, начиная от короля и заканчивая оруженосцем, владетелем крошечного феода»^[356]. При этом «Аллод может быть обращен собственником в феод; феод уже нельзя сделать аллодом. Поэтому аллоды встречаются все реже и реже. Наконец, в XIII в., особенно на севере Франции, они становятся так редки, что на аллод смотрят как на исключительный и неправдоподобный вид владения»[357]. Другими словами, отношения особой личной связи начинают пронизывать сверху вниз весь социум.

Мы не упоминаем о том, что здесь эти отношения могут быть перепутаны настолько, что сеньор одного вассала может быть одновременно его же вассалом по владению каким-то другим феодом. (Но ведь и в родственных отношениях далеко не все подчинено строгому порядку, и выражение «муж — глава, жена — шея» достаточно красноречиво показывает то же отсутствие единой субординации при сохранении согласия и гармонии.)

Таким образом, социум перестраивается после распада античных государств, но и в формировании новой системы социальных связей основополагающим принципом становится принцип семейного строительства, устройства какого-то единого сверхбольшого «дома», образуемого союзами патриархальных родов. Если в концепции исторического материализма Маркса феодализм рассматривался как общественно-экономическая формация, предшествовавшая капитализму, то есть обязательная стадия развития, которую проходит любой социум, то современная историческая наука характеризует его как социальную систему, которая существовала только в Западной и Центральной Европе в эпоху средневековья. (Что, конечно же, не мешает видеть отдельные черты феодализма и в других регионах мира, и в другие эпохи.) В основе феодализма не только отношения собственности на главный ресурс экономики, землю, но еще (и прежде всего) межличностные отношения: вассала и сеньора, подданного и сюзерена, крестьянина и крупного земельного собственника. В свете нашего анализа важно то, что в этой системе вполне явственно проступают старые патриархальные принципы, согласно которым только на главу дома замыкаются практически все социальные контакты. Только он сохраняет за собой право непосредственной коммуникации с социумом, все остальные действуют лишь от его имени. Финал-апофеоз этой тенденции — формирование абсолютистских централизованных государств.

Выводы

1. К распаду Римской империи все связанное с кровным родством в эволюционирующей патриархальной семье, окончательно уступает место социо-культурным факторам. Вместе с этим из семейных отношений большей частью уходит и то главное, что составляет содержание межпоколенной коммуникации,— включение человека в интегральный поток взаимопревращений «слова», «дела» и «вещи». Поэтому ей остается только то, что связано с передачей родового статуса.

2. Каждый из тех, на кого не переключаются социальные контакты главы дома, вытесняется не только из своей семьи, но, в значительной части, и из единой системы социальной стратификации (или, по меньшей мере, несет ощутимые статусные потери). Отсюда главной целью для них становится обретение места в ней, отвоевание «своей», т.е. достойной их амбиций, части совокупного ресурса социума.

3. Вытеснение семьи из единого межпоколенного коммуникационного потока и передача сертифицированным агентам социума функции введения в него нового человека сочетается со стремлением государства как можно раньше вытолкнуть его в самостоятельную жизнь. Цель в том, чтобы индивид стал ответственным исключительно перед социумом и его ценностями, но для этого он должен быть как можно раньше вырван из семьи и остаться вне ее защиты.

4. Продолжающаяся утрата ключевых функций семьи как самостоятельного субъекта развития равносильна ее отмиранию. Социум, вторгаясь в ее жизнь и в жизнь индивида, пожирает семью. Отсюда глубинный инстинкт самосохранения рождает ее встречную реакцию, которая направлена на то, чтобы вернуть утрачиваемое путем подчинения этому субъекту самого социума. Формированием института клиентелы (которая в разных культурах может принимать самые разные обличья), и одновременным строительством брачных союзов этот субъект стремится распространить свои ценности и свою юрисдикцию за пределы патриархального «дома». Таким образом, семья, уступая практически все свои функции социуму и его институтам, продолжает перестраивать сам социум по собственной мерке.

5. Встречное взаимопоглощение семьи и социума в огромной степени способствует рождению системы вассалитета и преобразованию общественных отношений в феодальные.

6. В условиях, когда этническая пестрота завоеванного мира начинает подавлять культуру правящего слоя, даже язык которой неизвестен подавляющему большинству населения, встает необходимость смены ценностей. Вектор социального развития должен опереться на более широкую социальную базу. Поэтому руководство строительством единого «дома-социума» берет на себя христианская церковь.