Интеллектуальная история сегодня: проблемы и перспективы
Термин «интеллектуальная история» указывает не на особое качество того, что выходит из-под пера учёного, который ею занимается, а на то, что фокус исследования направлен на один из аспектов и одну из сфер человеческой деятельности (так же, как в экономической или политической истории). В изучении прошлого нет резких водоразделов, и, конечно, историк не может без ущерба для профессиональной деятельности замкнуться в своей специализации. Однако условное разделение труда в историографии существует, более того, на каждом этапе её развития результаты этого процесса пересматриваются и переоцениваются. Современная революция в историческом познании, в которую история оказалась вовлечена позднее других социально-гуманитарных наук, поставила историографию в целом и её отдельные субдисциплины в ситуацию активного переопределения своих методологических и содержательно-предметных оснований.
Чтобы понять всю глубину этих изменений, следует обратиться к истории предмета. Очень долгое время (начиная с XIX в.) оба понятия – «интеллектуальная история» и «история идей» – фактически означали одно и то же и связывались главным образом с историей философии. Выдающийся американский философ и историк АРТУР ЛАВДЖОЙ (1873–1962), автор знаменитой книги «Великая цепь бытия: История одной идеи» (1936), ставшей классикой интеллектуальной истории, отдавал приоритет термину «история идей», что отражало специфику его оригинального подхода. Она состояла в изолировании и изучении странствующих во времени универсальных «идей-блоков», которые последовательно использовались как составные части в самых разных учениях и теориях. История идей, считал Лавджой, имеет дело с тем же материалом, что и другие ветви истории мысли, но она «препарирует» его особым образом. Аналогия этой процедуры просматривалась в методе аналитической химии – проникновение внутрь структуры и вычленение из неё составных элементов.
В такой методологии истории идей крупные идейные комплексы и философские системы превращались из главного объекта внимания историка всего лишь в исходный материал для выделения тех идейных единиц, которые и были его главным предметом. Конечная цель исследования состояла в том, чтобы создать полную биографию изучаемой идеи, описать её проявления на всех стадиях исторического развития и в разных сферах интеллектуальной жизни, будь то философия, наука, литература, искусство, религия или политика.
Лавджой дал интересную типологию факторов, действующих в различных областях интеллектуальной жизни, среди которых необходимо отметить следующие. Это, во-первых, «скрытые или неявно выраженные допущения, более или менее бессознательные ментальные привычки», убеждения, которые «скорее молчаливо подразумеваются, чем формально выражаются или отстаиваются», «такие способы мышления, которые кажутся настолько естественными и неизменными, что они не подвергаются критическому рассмотрению». Во-вторых, сложившийся именно вследствие влияния этих «мыслительных привычек» ход рассуждений, характерные логические приемы, которые доминируют в мышлении индивида, философской школы, целого поколения или эпохи. Перед историей идей ставились весьма сложные задачи: «понимание того, как возникают и распространяются новые убеждения и интеллектуальные формы, освещение психологической природы процессов, воздействующих на изменения в популярности и влиятельности тех или иных идей, выяснение – по возможности – того, как концепции, которые доминировали или преобладали в одном поколении, теряют свою власть над умами людей и уступают место другим» [39]. В программу истории идей был включен ещё один очень важный пункт – исследование проявлений определённых идей не только в учениях или оригинальных суждениях глубоких мыслителей, но и в коллективной мысли больших групп людей, а также анализ воздействия разных факторов на убеждения, верования, предрассудки, склонности, стремления одного или нескольких поколений. Короче, речь идёт об идеях, которые получили широкое распространение и стали частью мыслительного инвентаря многих людей.
Итак, в заявленной программе имелись необходимые предпосылки для всеобъемлющего преобразования интеллектуальной истории, однако она так и не была реализована ни самим автором, ни его последователями.
Более того, именно их работы послужили основанием к тому, что под историей идей стали все чаще понимать изучение идей как неких автономных абстракций, имеющих внутреннюю логику развития, безотносительно к другим видам человеческой активности или к тому, что называют их социальным контекстом.
Между тем, благодаря многочисленным ученикам и основанному самим Лавджоем «Журналу истории идей» («Journal of the History of Ideas»), такой подход доминировал несколько десятилетий. В 60–70-е гг. XX в. интеллектуальная история оказалась на обочине историографии. Её вполне обоснованно критиковали за сосредоточенность на теориях и доктринах и игнорирование социального контекста идей и социальных функций науки, за «буржуазную элитарность», исключительный интерес к великим мыслителям и каноническим традициям и отсутствие внимания к местным традициям и народной культуре.
Совершенно неудивительно и логично, что на следующем этапе маятник качнулся в противоположную сторону: к истории интеллектуалов и социальной истории идей, в которых акцентировалась роль социального контекста. История ментальностей и социальная история идей в разных её формах сыграли решающую роль в переосмыслении истории идей, которая вновь стала восприниматься как более предпочтительный термин, подразумевавший радикальное расширение её предметного поля – от исключительно «великих идей» к тем, которые разделялись и артикулировались большими группами образованных людей, а фактически ко всем идеям (от популярных до эрудитских), которые были в ходу в конкретный период или в конкретном обществе.
Сегодня интеллектуальная история, отнюдь не порывая с историей идей, занимает обширное исследовательское пространство и не является направлением, опирающимся на какую-то одну научную парадигму. Более того, нежелание ограничивать спектр возможных теоретико-методологических перспектив является вполне осознанной позицией. Авторитетные специалисты, как правило, возражают против того, что интеллектуальная история должна придерживаться какого-то одного подхода, так как каждый из них сам по себе оказывается недостаточным. В большой мере это связано с междисциплинарным статусом интеллектуальной истории и расхождениями внутри связанных с ней дисциплин. Ведь современная интеллектуальная история включила в себя разнородные составляющие, которые до сих пор сохраняют свои «родовые» черты. Речь идёт не только о традиционной философски ориентированной истории идей и идейных систем, об истории естествознания и техники, общественной, политической, философской, исторической мысли, которые по большей части сводились к их «внутренней истории», отвлекаясь от изучения общеисторического контекста, но также и о той социально-интеллектуальной истории 70–80-х гг. XX в., которая акцентировала социологический и организационный аспекты познавательной деятельности.
Сложный процесс выработки новой общей перспективы идет параллельно с переосмыслением самого предмета исследования на эпистемологических и методологических принципах современного социокультурного подхода, усвоившего уроки постмодернистского вызова и предложившего ему альтернативу: в домене интеллектуальной истории все больше территорий попадает под суверенитет «новой культурной истории».
Одной из исходных предпосылок современной интеллектуальной истории является осознание неразрывной связи между историей идей и идейных комплексов, с одной стороны, и историей условий и форм интеллектуальной деятельности, с другой. В настоящее время принципиальным становится учёт взаимодействия между движением идей и их исторической «средой обитания» – теми социальными, политическими, религиозными, культурными контекстами, в которых идеи рождаются, распространяются, развиваются. В такой перспективе речь может идти о реализации проекта «новой культурно-интеллектуальной истории», которая видит свою основную задачу в исследовании интеллектуальной деятельности и процессов в сфере гуманитарного, социального и естественнонаучного знания в их социокультурном контексте.
«Новая культурная история» заменяет сложившееся в историографии 70–80-х гг. XX в. жёсткое противопоставление народной и учёной культур, производства и потребления, создания и присвоения культурных смыслов и ценностей, подчеркивая активный и продуктивный характер последнего. Таким образом, с точки зрения нового подхода, человеческая субъективность выступает в её истинной целостности, неразрывно соединяющей категории сознания и мышления. Именно в этом варианте культурная и интеллектуальная истории как бы сливаются воедино. Первая фокусирует внимание на мифах, символах и языках, с помощью которых люди осмысливают свою жизнь или отдельные её аспекты. Вторая накладывает на эту основу творческое мышление интеллектуалов, «вышивая по канве» динамический рисунок.
Интегральная установка реализуется в существующих концепциях современной интеллектуальной истории в разной степени: от понимания её просто как части истории культуры в широком смысле слова, которая создаётся комбинацией всех культурных форм, до более строгой конкретизации её предмета и исследовательских задач с ориентацией на изучение человеческого интеллекта, на особое внимание к выдающимся умам прошлого и текстам Высокой культуры.
Наиболее перспективной представляется теоретическая модель «новой культурно-интеллектуальной истории» с некоторым уточнением, касающимся преимущественного интереса к историческим категориям мышления, интеллектуальной деятельности и продуктам человеческого интеллекта, а также к историческому развитию интеллектуальной сферы (включая её художественные, гуманитарно-социальные, естественнонаучные, философские компоненты). В такой интерпретации в исследовательское поле интеллектуальной истории может быть включен и анализ разнообразного мыслительного инструментария, конкретных способов осмысления окружающей природы и социума (т. е. субъективности интеллектуалов разных уровней), и изучение всех форм, средств, институтов (формальных и неформальных) интеллектуального общения, а также их усложняющихся взаимоотношений с «внешним» миром культуры.
Сегодня специалисты не разделяют ни презентистской позиции в целом, ни упрощенного представления о возможности сконструировать интеллектуальную историю по принципу мозаики, – из истории науки, истории политической мысли, истории философии, истории литературы и т. д., что означало бы проецирование в прошлое структуры современного интеллектуального пространства. Напротив, все больше внимания уделяется тем образованиям в интеллектуальной жизни прошлого, которые впоследствии не оформились институционально, не превратились в профессиональные виды деятельности или в современные академические дисциплины. Проблемно-ориентированная интеллектуальная история стремится преодолеть оппозицию между «внешней» и «внутренней» историей идей и текстов, между их содержанием и контекстом. Например, в истории наук заметна тенденция сосредоточить внимание не на доктринах и теориях, а на изучении реально стоящих перед учёными проблем (включая весь спектр норм и практик, вовлечённых в их постановку и решение), раскрыть диапазон рассматриваемых ими вопросов, восстановить более общий интеллектуальный контекст, организационные структуры и структуры знания, отраженные в энциклопедиях и учебных программах.
Изменения произошли и в более традиционных областях – например, в истории политической мысли: методологический арсенал увеличился за счёт историко-антропологических исследований, которые иногда называют «интеллектуальной историей снизу», изучающей не одни лишь «сияющие вершины», а весь разноуровневый интеллектуальный ландшафт того или иного исторического периода. Особое внимание отводится, с одной стороны, выяснению того, какие именно из более ранних идей воспринимались и удерживались (пусть избирательно и непоследовательно) не претендующим на оригинальность массовым сознанием.
С другой стороны, исследуются пути и способы распространения новых идей, в частности, через популярную литературу, прежде всего в переломные периоды. Между этими двумя перспективами остаётся место и для изучения «безлюдной» истории идей – свободы, равенства, справедливости, прогресса, тирании и других ключевых понятий, и для популярного в 1980-е гг. метода, ограничивающего изучение той или иной интеллектуальной традиции анализом содержания наиболее влиятельных текстов, хотя эти направления подвергаются критике со всех сторон. Историки политической мысли сконцентрировали внимание не на идеях, текстах и традициях, а на изучении политического «языка» или «языков» (полного политического словаря того или иного периода) с целью выявить тот интеллектуальный контекст, на почве которого выросли «великие тексты» и в трансформацию которого они внесли свой вклад.
На примере так называемой религиозной истории хорошо видно, как решается проблема раздела сфер влияния со смежными дисциплинами во всех направлениях интеллектуальной истории. Религиозная история – это не история церкви как института, с одной стороны, и не история официальной церковной доктрины, с другой, и даже не история ересей и религиозных сект как некая оппозиция последней. Это история религиозного сознания и мышления – разделяемых духовенством и мирянами верований и идеалов, выступающих как один из решающих факторов личностной и групповой ориентации. Впрочем, новые тенденции пронизывают все участки исследовательского пространства интеллектуальной истории.
Неотъемлемая территория современной интеллектуальной истории – история знания, история науки и дисциплинарная история. В отличие от традиционной истории науки, которая была историей открытий, воплощавших прогрессивное движение человечества к познанию истины, сегодня она отказывается от интерпретации знаний прошлого исключительно с точки зрения современной научной ортодоксии. Существуют разные подходы к истории науки, но ведущая тенденция состоит в смене интерналистского (сконцентрированного на самой науке) подхода более широким, который соотносит науку с современным ей обществом. Новая историография науки рассматривает её (и другие области знания) как одну из форм общественной деятельности и часть культуры. Произошла легитимизация не только социальной, но и культурной истории науки, важнейшей предпосылкой которой является признание культурно-исторической детерминированности представления о науке и псевдонауке, о том, чем отличается знание естественное, или научное, от социального и культурного.
История естествознания и техники остаётся чрезмерно специализированной и в значительной степени сохраняет автономное положение, и всё же она (по крайней мере, в одном из своих направлений) наряду с историей социального и гуманитарного знания составляет важную часть интеллектуальной истории. Именно интеллектуальная история ориентирована на реконструкцию исторического прошлого каждой из областей и форм знания (включая знания донаучные и околонаучные, религиозные, эстетические) как части целостной интеллектуальной системы, переживающей со временем неизбежную трансформацию. Она также призвана выявлять исторические изменения фундаментальных принципов, категорий, методов и содержания познания, изучать процессы становления и развития научной картины мира, стиля мышления, средств и форм научного исследования в общем контексте духовной культуры, социально-организационных и информационно-идеологических условий конкретной эпохи.
Историографическая ситуация последнего десятилетия неизменно характеризуется как кризисная. Мировая историческая наука действительно переживает весьма противоречивый и болезненный период, связанный как с накопившимися проблемами её внутреннего развития, так и с общими процессами в интеллектуальной сфере и – ещё шире – с ломкой культурной парадигмы, которая вызвала пересмотр эпистемологических основ гуманитарного знания.
Смена исследовательских ориентации историографии происходит параллельно с интенсивным переосмыслением самого идеала научности и с резким падением престижа не только социально-научной истории, но и более «мягких» антропологических версий «новой историографии». Все это усиливает роль историографической критики, которая выступает как важное средство коррекции и расширения наличного арсенала подходов, методов, концепций и моделей исторического исследования, как инструмент обновления и последующего развития исторической науки в XXI в.
Крутой поворот в историографии конца XX в. поставил вопрос о взаимоотношениях между реальностью и представлениями о ней, обострив у исследователей переживание невозможности прямого контакта с прошлой реальностью. Но даже источник, который искажает, не перестает быть историческим. Его субъективность, через которую проходит и которой отягощается соответствующая информация, отражает культурно-историческую специфику своего времени, а также представления, в большей или меньшей степени характерные для определенной социальной группы или общества в целом. В субъективности источников отражены взгляды и предпочтения, система ценностей их авторов.
В изучении новой и новейшей истории проблему создаёт не скудость дошедших до нас сведений, а напротив, их изобилие. Необходимость же сделать выборку неизбежно ставит вопрос о том, всегда ли она репрезентативна (не только по объёму, но и по типу и жанрам источников).
Для новейших историков большое значение имеет так называемая устная история. Это свидетельские показания рядовых участников исторического процесса, на памяти которых происходили события не только их личной жизни, но и большой истории. Как человек воспринимает события, современником или участником которых он был, как он их оценивает, каким образом хранит информацию – все это представляет огромный интерес. Устная история имеет большой потенциал и привлекает внимание исследователей современности, хотя охватываемый ею временной промежуток ограничен памятью человека (не обязательно индивидуальной, а например, памятью его старших современников). Однако устные рассказы требуют внимательной и всесторонней критики. Это не означает, что очевидцы всегда сознательно искажают то, о чем они дают свидетельские показания. Реальность преломляется их сознанием, и её искаженный, односторонний или расплывчатый образ запечатлевается в памяти как истинный рассказ о происшествии. И всё же, с учётом механизма переработки первичной информации в сознании свидетеля, это не может быть непреодолимым препятствием для работы историка.
Под влиянием лингвистического поворота и работ большой группы «новых интеллектуальных историков» радикально преобразилась история историографии, которая неизмеримо расширила свою проблематику и отвела центральное место изучению дискурсивной практики историка. Отклоняясь в сторону литературной критики, она имеет тенденцию к превращению в своего двойника – историческую критику, а, возвращаясь – обновлённая – к «средней позиции», получает шанс стать по-настоящему самостоятельной и самоценной исторической дисциплиной.