Е издание, дополненное 9 страница
Быт и нравы в «Сибирских Афинах» 80-х годов XIX века
В прошлых очерках мы не раз говорили о меценатах Томска. Благотворительность всегда имела место в больших и малых делах. Так, например, в 1891 году в доме Сечкиной на нынешней ул. Гагарина, 3, была открыта ДЕШЕВАЯ столовая для бедных. Затем ее перевели на юго-западный угол нынешних ул. Кузнецова и Герцена.
В 1892 году в европейской части России разразился голод. И в пользу голодающих у нас в Томске начались массовые сборы средств самыми разными способами. Так, в манеже поручик Гребнев ставил спектакли в пользу голодающих, а арестантские роты пожертвовали пятничным обедом.
Но в то же время, когда одни жертвовали последней крохой со своего скудного стола, другие могли безалаберно прокутить тысячи рублей и даже миллионы. В июне 1882 года купец Трапезников признан умалишенным. Его капитал – 2,5 миллиона рублей – братья Сергей и Федор присвоили и прогуляли. Гулять так гулять – и два миллиона не деньги! (На их усадьбе ныне Дом радио).
В 1887 году Михаил Кипрюшин продал дом на нынешней ул. Лермонтова, 4 (рядом с домом терпимости Ильина), за 1400 рублей и за три дня пропил деньги вместе с друзьями!
Высшее общество Томска гудело, как хотело. Не выдерживали лишь тогда, когда кто-то откровенно хулиганил. Так, в 1882 году на торжественном вечере в Общественном собрании один гость из Киева, могучий, как Тарас Бульба, вздумал всех мужчин кидать через себя. Тут уж благородное собрание возмутилось и голосованием решило исключить его из своих членов.
Вообще дворянам не чужды были пороки простых смертных. В апреле 1902 года на нынешней ул. Свердлова, 16, по пьянке дворянин Сахаров откусил нос дворянину Лихареву.
Ближайший сосед кусачих дворян, управляющий у купца Минского, на углу ул. Загорной и Лермонтова, тоже кусался. Он кусал рабочих стеклозавода, которым управлял (профсоюза в то время не было!).
В 1884 году на почве пьянства у сына купца Ульянова (дом Ульяновых был за нынешним ЦУМом, на ул. Р. Люксембург) развилась страшная ляхофобия. Когда к нему в лавку вошел посетитель, Ульянов спросил:
– Не поляк ли ты?
– Да, я поляк. А цо?
– А вот цо! – Тр-рах его из револьвера – убил поляка Жилля. Затем вышел на улицу.
– А! И ты тоже поляк! – Тр-рах его! Убил Мисюкевича.
– А теперь подайте мне Оржешко! Я и его пристрелю!
Это было сто двадцать лет назад, в 1884 году. В то время был известен в Томске врач Оржешко, отец будущего архитектора. Их дом находился на юго-западном углу нынешних пр. Ленина и пер. Красного (это место Оржешки только что на тот год купили у Казакова).
В те годы врачей в городе можно было на пальцах одной руки сосчитать. Поэтому расшалившемуся Ульянову не позволили дорваться до Оржешка. Схватили, связали и поместили в палату умалишенных горбольницы на Московском тракте (известной психбольницы в те годы еще не было). Затем его увезли на «психу» в Казань. Кстати, родственник «шального» Ульянова в 1918 году с приходом в Томск чехов стал у нас представителем правительства! Ульяновы были всегда у власти… Держали мазу…
Что же касается поляков, то они жили вполне степенно. Правда, сто шестьдесят лет назад в доме Подгурского на нынешнем пер. Нахановича, 2 (там сейчас ТЮЗ), произошла за карточной игрой перестрелка, в результате которой были раненые, и трупы. Но это их внутренний «междусобойчик».
Той же весной 1884 года взбесился починщик калош Фишотр, сосед Лучшевых, где раньше проживал Батеньков, на пер. Благовещенском (Батенькова), 10, – этот дом до сих пор цел. Когда пытались связать Фишотра, оказалось, что он вооружен револьвером и грозится убить первого, кто к нему подступится. И полиции пришлось немало потрудиться, чтобы обезоружить бедного починщика калош.
Случаи бешенства в Томске были нередки: ведь Бактина в те годы не было. Укушенных собаками томичей отправляли на казенной карете в Самару, в тамошний институт Пастера, только там делали прививки от бешенства. Инкубационный период вируса, оказывается, был достаточен для того, чтобы хватило времени на дальнюю дорогу до Самары.
О людях, прошедших прививку в Самаре, можно было узнать из газет: человек жив и здоров, благополучно вернулся в Томск.
Однако отправлять укушенных на тот конец России за казенный счет да еще давать им карманных по 40 рублей (три оклада учителя) Дума считала разорительным, хоть и гуманным делом.
И в 1903 году Дума решила строить собственный бактериологический институт в Томске. Деньги на стройку собирали все томичи, не только наиболее известные Чурины. В 1904 году заложили первые кирпичи. Перед этим засыпали ров, тянувшийся вдоль нынешнего проспекта Кирова и уходящий в рощу. На пр. Ленина через него был мостик (виден на старых фотографиях).
Животные в те годы гуляли по Томску, как по большой деревне. Летом по утрам в открытые окна томичей заглядывали и ржали кони. Коровы тоже бродили по улицам и бодали прохожих. Сто двадцать лет назад, в 1884 году, полиция их стала «арестовывать» и запирать во дворе участка. Выкуп – 50 копеек.
И томичи стали предлагать: не пора ли арестовывать собак?! А свиней? Свиньи Михаила Гонтара, занимавшего весь квартал по нынешнему пр. Кирова от ул. Советской до ул. Кузнецова (на южной стороне, теперь там арбитражный суд), например, табуном шастают у полицейского управления Юрточной части (на углу пр. Кирова и ул. Белинского) и нахально подрывают его стены! А собаки? Внизу у главпочтамта собаки начальника телеграфа заскакивают на ходу в сани-кошевки и грызут седоков-пассажиров.
В известной дурацкой песне говорится о том, как у попа была собака… А вот у потомственного священника Сосунова, жившего на нынешней ул. Крылова, 4, было аж три собаки! Они нещадно кусали студентов, проходивших по нынешней площади Батенькова, трамвая в те годы еще не было, и негде было спастись от них.
На коров устраивали карантин на Спасской заставе (ныне ул. Красноармейская у площади Южной). Здесь дежурили казаки и вовсю взимали взятки с крестьян, приводивших скот на продажу. Но и крестьяне были не лыком шиты. В ответ на наглую обдираловку со стороны казаков они стали на подходе к заставе укладывать своих коров на телеги и укрывать их сеном. Затем, как полагается, туго сверху закрепляли БАСТРИК («замок» по-татарски) и в таком виде возы «с сеном» чинно въезжали в Томск.
А вот на бродящих по Томску кур одно время нашелся «любитель-охотник» Вергун. Вооружившись долотом, он ежедневно убивал по 6 кур. Правда, такая охота считалась уже воровством. За украденного гуся вора забивали насмерть. За мелкую кражу так били по пяткам, что вор после экзекуции убегал, как балерина, на цыпочках!
В годы эпидемий холеры существовали «разнообразные» народные средства борьбы с ней. Так, в Аникине во дворе каждого хозяина непрерывно горел так называемый ДЕРЕВЯННЫЙ огонь. Гость, прежде чем войти в дом, должен был слегка опалить руки на этом огне. Добывался этот огонь только трением кусков древесины друг от друга. А вот в Семилужках с холерой боролись еще круче. Там отчаянно выколачивали холеру из тела умершего кольями!
Еще одна «нечисть» постигла дом владельца Колотилова на северо-западном углу ул. Советской и Беленца (нынешние названия улиц). Колотилов только что построил свой дом в 1886 году, и в нем, как он всем рассказывал, завелась КИКИМОРА! Она стучала по ночам во все стены и не давала спать. Колотилов вызвал наряд полиции. Те окружили дом и пытались выгнать кикимору. Но не тут-то было. Кикимора наглела, как хотела. Тогда начальник присутственных мест Петухов назначил комиссию по расследованию этого явления. В комиссию вошли председатель совета губернского правления Хаов, помощник полицмейстера Сосунов, архитекторы Наранович и Хабаров. И комиссия пришла к выводу: никакой кикиморы нет, и нечего ее бояться. Всего естественнее предположить почвенное происхождение диких звуков. Ведь дом стоит на болоте. А почва, пропитанная влагой, дает трещины на морозе. Оттого и ужасно гремит по ночам весь дом Колотилова.
Да, Томск был богат болотами, ключами и неожиданными провалами на улицах. 120 лет назад арестантов, чтобы они не исчезали в провалах, бережно водили по тротуарам. А встречные горожане должны были свертывать на проезжую часть и увязать в грязи.
В те годы на нынешнем пр. Ленина у нынешнего кинотеатра им. Горького была огромная яма, куда пешеходы проваливались по горло. На крики утопающего приходил городовой, но вместо того чтобы поскорее извлечь бедного томича из грязи, начинал допрашивать:
– Кто ты? Откуда родом?
Ныне мы знаем светофорные переходы на улицах. В те далекие годы тоже были ПЕРЕХОДЫ: толстые плахи прокладывали через улицу точно там, где ныне размещены светофоры, – у кинотеатра им. Горького, у «Тысячи мелочей», у нынешней семинарии. Если сейчас можно перебежать дорогу, лишь бы не было идущих машин, то в те годы переходить улицу «не по плахам» сопрягалось с риском увязнуть в грязи выше колен и оставить в ней сапоги.
Но томичи не унывали. Они любили жизнь, любили гульнуть, сходить в цирк, где очень часто выступал ПРЕСТИЖЕЖЕРАТОР Пойзнер, то есть фокусник (слово ПРЕСТИЖ на латыни означает «обман»).
Не дураки выпить были и аборигены наши. Так, в конце 1888 года в Томск прибыли сдавать казне ясак инородческие старшины и есаулы с писарями. Останавливались в доме Плотникова на Обрубе (последний дом). На следующее утро все старшины отправлялись в казначейство напротив главпочтамта, а прочие пошли гулять в Заисток. Вечером писарь привел пьяных большебайгульских старшин и бросил их обоих в ограде Плотникова. Старшина один спал, а другой ночь распевал старинные песни, сидя на пустом ящике из-под казны: ясак – 214 рублей – был весь пропит.
А вот человек, как бы нынче сказали, «из ближнего зарубежья» по фамилии Гамкрелидзе показал томичам в 1890 году рекорд пития: за один присест он выпил три бутылки водки, затем тут же три бутылки наливки, но на одной несчастной бутылке пива взял да и «откинул коньки». Значит, пиво пить… вредно, решили многие томские выпивохи.
В 80-х годах XIX века все кузнецы жили на нынешнем Кустарном переулке, который начинается от Белого озера. Здесь кузнецы имели свое развлечение, когда подвыпьют. Они хватали гуляющих и богатырски швыряли их в озеро. Бывало, пострадавшие с большим трудом выбирались из воды.
Грубые развлечения? Но в 1890 году в томских пивных появилась впервые и «культурная» игра – ДОМИНО.
Да у нас же был театр Королева, скажите вы, — самый культурный отдых.
Правда. Был театр. И с 1889 года в нем пел … Ленин! Этот Ленин, как и подобает Ленину по статусу, сперва был руководителем-администратором гастрольной труппы Крылова. Но затем он попал под начало антрепренерши Варламовой, снимавшей сад «Алтай» и переименовавшей его в «Эрмитаж». И ленинскую должность она сократила, а Ленина заставила петь в «Эрмитаже», находившемся на северо-восточном углу ул. Учебной и Московского тракта.
Вот так-то… Кого в Томске только не было.
АВСТРИЙЦЫ В СИБИРИ
В Томский «Мемориал» поступило письмо из Австрии. Группа венских историков занимается поиском следов австрийцев в России, волею судеб оказавшихся здесь в XX веке. Век мировых войн и геноцидных трагедий завершается, и теперь, на его закате, не так-то просто собрать хоть какие-нибудь сведения о людях, испытавших на себе двойной удар – и плен, и репрессии 30-х годов.
Какой информацией располагаем мы сейчас? Некоторые данные записаны мной еще лет 30 назад со слов моих ближайших родственников, уроженцев села Воронова Кожевниковского района, до революции бывшего в статусе волостного центра.
Брат моего отца во время первой мировой войны тоже оказался в австрийском плену. Точнее, сначала он находился в лагере военнопленных, расположенном в Венгрии. Там охранники-мадьяры обращались с пленными довольно жестоко, постоянно били, как скот, ташурами — палками с железными наконечниками. Но вскоре узников данного лагеря австрийские власти перевели в Трансильванию, в город Арад, вблизи получившей печальную известность Тимишоары, где Чаушеску в 1989 году подавил демонстрацию танками.
Здесь всех заключенных распределили между помещиками. Наш Сергей Бурматов оказался на одной из ферм. По сравнению с лагерем условия здесь были самые идиллические: хозяин-австриец поручил Сергею выкармливать гусей. Жил Сергей в комнате, предназначенной для наемных работников. Кормили хорошо. А обращались, как с ребенком: каждый вечер, перед сном, хозяин вежливо забирал у Сергея штаны и запирал их в отдельном шкафу. Утром, перед завтраком, так же вежливо возвращал их Сергею. Таков был порядок «режима» для пленных: неизвестно когда и кем заведенный в Австрии. Это было единственным, что напоминало Сергею о его положении. Шла война но пленные имели право переписываться с родней, живущей в России. Так и Сергей постоянно писал домой: «Я жив и здоров. Нахожусь в плену. Выкармливаю гусей. Того и вам желаю!».
Сергей вернулся из плена в январе 18-го года. Вид у него, по рассказам отца, был цветущий, как с курорта. Ему наши родственники даже завидовали.
А как протекал плен австрийцев в России, в частности, в Сибири? «Томский вестник» 10 июня уже писал о здешних лагерях времен первой мировой войны. Их контингент использовался на крупных в то время объектах, сооружаемых в Томске: на строительстве дамбы вдоль Томи и каменного моста через Ушайку. Небольшая часть пленных работала на других, частных предприятиях города.
Значительная часть военнопленных по распоряжению властей, так же, как и в Австрии, была роздана по селам в качестве работников в те крестьянские семьи, главы или сыновья из которых находились на фронте. Это делалось как бы в порядке компенсации за ушедшего на фронт работника.
Как ни странно, но все пленные, так сказать, «вчерашние враги», взятые в работники, пришлись ко двору. Дело в том, что в большинстве своем пленные были, собственно, не немецкоязычные австрийцы, а славяне, проживавшие на подвластных Австро-Венгрии землях: чехи, словаки, словенцы, сербы, хорваты, поляки, гуцулы, галичане-украинцы. Близость их языка к русскому позволяла быстрее находить духовный контакт с сибирскими крестьянами, никогда не знавшими крепостного права и привыкшими к демократическим отношениям между хозяином и работниками.
А настоящие австрийцы — из Штирии и жители Тироля — еще до плена, годами проходя службу вместе со славянами в одном полку, (дислоцировавшемся зачастую тоже в славянских регионах), имели достаточный опыт в знании разговорных славянских языков и потому тоже практически не были стеснены в Томске языковым барьером. Как видите, Австрийская империя по своей этнической структуре чем то напоминала недавний Советский Союз.
Сибирские крестьяне, будучи жителями восточной глубинки Российской империи, ранее с другими славянскими народами никаких связей не имели и даже не представляли себе об их существовании на земле. Поэтому всех военнопленных они называли одним общим именем — австрийцы, или. как произносилось это слово в Томском уезде, — АВСТРЕЙЦЫ, хотя среди последних были, конечно, и венгры, и трансильванцы, а также буковинские румыны.
Все они, будучи трудолюбивыми, грамотными работниками, прижились в крестьянских семьях, и не было случаев, чтобы кто -то из них пытался убежать.
По праздникам, нарядившись в свою военную форму, которую они очень берегли, наши австрийцы приходили на главную площадь села, туда, где устраивались хороводы. Собравшись в отдельный большой круг, вели беседу, покуривая глиняные трубки с длинными, кривыми чубуками.
Обычно сама трубка помещалась в нагрудном кармане мундира. Затянувшись из нее, австриец повертывал чубук назад и укладывал его на своем плече мундштуком за спину. При этом над плечом вился слабый дымок трубки.
Сначала молодые мужчины села смотрели на трубки, как на диковинку, затем подходили и просили: «Франц (или Йозеф), дай курнуть!».
Австрийцы, дружески улыбаясь, вынимали трубку из кармана и дарили ее насовсем: по надежным каналам Красного Креста они регулярно получали с родины не только письма, но и посылки, в каждой из которых обязательно лежала заветная трубка!
Таким образом, вскоре многие сельские парни тоже стали по праздникам выходить на площадь с «австрийскими» трубками в нагрудных карманах, которые по просьбе парней специально для трубок нашивали их матери.
Собравшись в круг, дружно притопывая в такт непривычными для сибиряков ботинками с очень длинными носками, австрийцы пели песни своей родины. В них сибиряки слышали знакомые польские и украинские мотивы. Послушать, как поют «наши австрийцы», собиралось на площади все село.
В селе их полюбили. Особенно солдатки, у которых мужья погибли на войне. Из положения пленных батраков австрийцы в их семьях переходили в разряд примаков-хозяев, как об этом и сообщал «Томский вестник» в очерке «Лагерь беглецов».
Так образовались новые семьи, русско-австрийские. Жили они дружно, и ни одна из этих семей не распалась бы, не случись геноцида .30-х годов. Почти всех наших австрийцев НКВД причислил к «опасным сторонникам панской Польши». Они были расстреляны, а их дети надолго лишены самых элементарных прав человека. Как ни печально, но жизнь — чтобы выжить — научила их активно придерживаться принципа забыть «опасное» происхождение и ни в коем случае не давать информацию о нем своим детям. «Пусть дети считают нас хоть евреями, но только не потомками австрийцев», — говаривали они между собой. В этом высказывании не было, разумеется, никакого антисемитизма, а лишь выражалось обреченное согласие нести крест вместе с униженными, лишь бы избежать полного уничтожения.
Таковы мутации человеческой души в условиях изуверского лицемерного режима, когда в речах многих руководителей часто звучала штампованная «интернациональная» фраза: «В нашем коллективе работают сорок представителей разных народов и никто этого не замечает!».
Не замечал этого тот, кто не хотел замечать, до кого никогда не дойдет простая истина, что сорок представителей народов — это сорок представителей богатейших культур, взаимно обогащающих друг друга. Не замечать их означает обкрадывать самого себя в своем культурном уровне.
Настала пора, когда люди, наконец, перестали скрывать свое происхождение, которое, кроме достойного уважения, ничего криминального не имело.
В процессе сбора сведений по данной теме замечается одна странная деталь: из бывших военнопленных сравнительно меньшим репрессиям в 30-е годы подвергались чехи, особенно те, у кого фамилия имела «чешскую» конструкцию, типа: Долежал, Поспешил, Выскочил. Логика моего предположения такова: в 30-е годы Чехословакия считалась демократическим государством, где даже коммунист Готвальд был депутатом парламента. По этой причине в НКВД, вероятно, не было специально целевой программы заводить фальсифицированное дело на чехов, как это делалось, скажем, на поляков, для которых была придумана в НКВД «подпольная войсковая организация».
Сведения об австрийских военнопленных можно собрать и по книге Валерия Уйманова «Боль людская». По месту жительства, году и месту рождения, имени, отчеству и фамилии можно определить принадлежность репрессированного к контингенту бывших военнопленных. К примеру, возьмем напечатанную в книге краткую информацию об одном человеке: «Людвиг Деликат, 1890 рождения, место рождения — Токай». И год, и место рождения ведут по логике к одной версии: Людвиг Деликат из венгерского города Токай призван в австрийскую армию, затем попал в плен и таким образом оказался в Томске.
В течение 75 лет информация о подобных людях не могла попасть на их родину, так как СССР был «надежно» закрыт «железным занавесом». За время те люди успели попасть в безжалостную мясорубку «непрерывной классовой борьбы». С той поры о них помнили только дети.
И лишь сейчас мы пытаемся во возможности восстановить память обо всех, делая это на уровне добровольных исторических обществ.
Следы даже самых простых людей не должны просто так исчезнуть. Ведь у каждого из них была своя интересная судьба, своя малая история.
«И ПОКА ИХ НИКТО НЕ БЬЕТ»
Достигло ли человечество прогресса? Технически – да. Свидетельства тому на каждом шагу. А нравственно далеко ли мы продвинулись? Сомнительно. Христианский мир, как и в средневековье, продолжает свои дикие крестовые походы. Раздавлены форпост славянства Сербия, наследник Вавилона Ирак, родина Ригведы Афганистан.
Вот и ровно сто лет назад жители Томска, в котором, кстати было полсотни церквей (включая домовые), вдруг так озлобились, что в считанные часы на святой Новособорной площади убили 10 студентов и 47 железнодорожников.
Как это произошло? Судя по тому, что подобные погромы буквально в те же дни состоялись во многих городах России, этот процесс готовился во всероссийском масштабе организованно. На второй день после выпуска царского манифеста о свободах, дарованных царем, «на радостях» начались погромы в Николаеве, Казани, Рязани, Курске и других городах. В Ростов-на-Дону пограбить приходили казаки из окрестных станиц. В ответ на погромы ростовские железнодорожники сформировали дружину для защиты горожан. Эту инициативу потом наказали томские черносотенцы. В Киеве дикая толпа забросала камнями окна университета.
А в Томске? У нас все происходило, может быть, даже ужаснее, чем где-либо в других городах России. Здесь была устроена охота на носителей прогресса, то есть на студентов и железнодорожников. В сентябре 1905 года был создан черносотенский «Союз истинно русских людей». В октябре, словно в поддержку этому «союзу», губернатор разрешил носить огнестрельное оружие безо всякой его регистрации в полиции. 5 октября были закрыты все вузы Томска. Купчиха Е.Х.Некрасова (эти инициалы до сих пор видны на здании около ЦУМа) бойко торговала револьверами, ножами и патронами.
Утром 20 октября около городской полиции собралась толпа под национальными флагами и портретами царя. В то же время в здании городской управы проходила запись в дружину-охрану для защиты горожан. В ответ на эту акцию толпа двинулась к управе (нынешняя «Аэлита») и разбила там все стекла.
Затем толпа двинулась к Новособорной площади. Вид вооруженных людей наводил страх. Прохожие разбегались. Во дворе архиерейского дома толпа устроила манифестацию, а затем двинулась дальше. На Новособорной площади начали избивать всех, кто был в студенческой форме. Убито в результате десять студентов. Затем двинулись к театру и зданию железнодорожного управления и стали бить окна в них.
В 18.00 подожгли оба эти здания. В театре в этот момент зрителей не было, а кто выходил из железнодорожного управления, тех убивали на месте. Остальные люди, находившиеся в здании, стали от огня спасаться на верхних этажах. Прибыли пожарные, но толпа не давала им работать – перерубили восемь пожарных рукавов. А горящие люди бросались вниз из окон третьего этажа и попадали в руки разъяренных черносотенцев, которые тут же добивали их. Многие солдаты, стоящие в толпе, забавлялись стрельбой «влет» по несчастным железнодорожникам. Так завершился первый день погромов.
На второй день, 21 октября, в 13.00 пошли громить еврейские магазины (а их в Томске было свыше 200). Целый вечер по улицам несли награбленное добро даже женщины, дети и солдаты.
В тот же день, 21 октября, в отместку за объявление записи в дружину по охране горожан, толпа напала на одноэтажный дом городского головы Алексея Макушина (на ул. Октябрьской, 6). Были вырваны ставни и рамы, расщеплены в кусочки. Перебито все, что было в доме. Об этом таки писала жена Макушина Елизавета в «Сибирской жизни»: «Наше имущество полностью уничтожено. Экипажи изрублены. Даже куры перебиты и брошены на дорогу. Кто вразумит темную толпу? Забыто, что мой муж 22 года работал как врач, бесплатно принимая бедный люд. Забыто, как он, избранный головой города, беззаветно служил на пользу народу». А сам Алексей Макушин добавил к словам жены: «Толпе Бог простит. Но стыдно за тех, кто орудует этой толпой».
А вот как реагировали товарищи 47 убитых и сотен раненых железнодорожников: «На своих заседаниях мы пришли к выводу: 1. Факты убеждают в том, что преступления на Новособорной организованы администрацией. 2. Так как Азанчеев присутствовал в тот момент на Новособорной, то и душой массовых преступлений был сам губернатор».
А вот как отнеслась к событиям прогрессивная общественность. Из членов общественного собрания были исключены полицмейстер Никольский и губернатор Азанчеев. Честные томичи стали собирать пожертвования в пользу ограбленных евреев. Среди списка жертвователей значился ссыльнополитический Сергей Синегуб. И в те дни погрома многие томичи укрывали у себя дома евреев. Сами евреи не оказывали сопротивления, чтобы не вызвать против себя излишней ярости громил.
Похороны жертв погрома продолжались до 15 ноября. А во дворе женского монастыря (ныне студгородок на ул. Учебной) все еще лежали тела неопознанных томичей, убитых погромщиками.
А черносотенцы уже торговали награбленными вещами в Маньчжурии. Кто не увез подальше, тот носил награбленную одежду тут же, в Томске. Ученики приходских училищ ходили в школу в шубах, которые украли. Там же, в училищах, появилась новая игра в «казаков и студентов». «Казаки» били «студентов» на переменах, сняв с себя пояса.
После массового убийства студентов городские хозяева перестали принимать их к себе на квартиры. А студенты долго не носили форму, боясь новых нападений на них.
11 ноября городские газеты с радостью сообщили: «Наконец-то студенты осмелились выходить на улицу в форменной одежде. И пока их никто не бьет».
КОГДА ПОЯВИЛСЯ ЧЕРНЫЙ ФЛАГ...
Мы уже рассказывали о меценатах Томска, на чьи средства строились храмы в пашем городе. Но строили ведь не только храмы, бедствующим людям в старом Томске тоже всегда помогали. Да и страшные бедствия в Томске случались нередко. В один только 1845 год произошло сразу два последующих один за другим несчастья: пожар уничтожил большую часть жилых домов, и наводнение снесло те их остатки, которые уцелели от пожара. И такие явления повторялись не раз.
Наводнения в Томске отмечал и ссыльный Батеньков. В 1851 году он писал: «Перед наводнением слуги переносят вещи на чердак». В 1853-м: «Томь произвела великий потоп. В домах наших все кухни залиты. Мы сидим на сухой диете». А вот его запись 1856 года: «Вода доходит до собора» (имеется в виду Благовещенский собор, напротив которого Батеньков жил у Лучшевых, на нынешней площади его имени).
В начале 60-х годов XIX века при постройке нового гостиного двора (в каменном исполнении) вся местность на Базарной площади путем досыпки грунта была поднята на полтора аршина (более метра). В Заистоке же старались поднять уровень земли за счет назема, которого всегда хватало: ведь лошадей в Томске было в два раза больше, чем людей».
Однако Заисток таким путем не спасся. В 1887 году наводнение было пострашнее 1842-го и 1845 годов: мощные льдины гуляли по всему Заистоку и не давали спасателям подплыть к домам, где на крышах сидели жильцы. На Картасном переулке, в Заозерье (за нынешним центральным рынком), одна семья Осташкиных попыталась переждать затопление, сидя на печи. Но когда к ним приплыли спасатели, то оказалось, что дверь в избу залита до верхней подушки. Как попасть? И тогда решили разбирать по кирпичику печную трубу. Через образовавшееся отверстие извлекали людей.
После спада воды обнаружилось исчезновение смытого водой моста через Озеро (Вильяновское озеро называлось чаще просто Озером, но с большой буквы). Этот мост находился у самой Томи, в начале Пристанского переулка. Он был даже как бы «разводным»: среднюю часть осенью разбирали и впускали в Озеро на зиму суда. Теперь с исчезновением моста Заозерье превратилось в недоступный из города остров: ведь само Озеро смыкалось с Дальним Ключом по нынешнему Тихому переулку.
И в Заистоке после спада воды обнаружились страшные потери: дом Сидорова (нынешняя ул. Горького, 5) унесло водой, дом Карамышева опрокинулся набок. Вода ушла, но улицы Заистока все были забиты льдинами.
Спасенных жителей принимали и обогревали у себя Качковский Иван Константинович, купивший в тот год заимку Асташева на нынешней ул. Учебной, Роберт Крюгер, чей пивзавод до сих пор действует. Принимал у себя пострадавших от наводнения и Светлый Богач – Семен Степанович Валгусов, у которого были дома на сухих местах города. Губернское начальство распорядилось о размещении пострадавших в свободных зданиях, принадлежавших Сибирскому Императорскому университету, а городское полицейское управление размещало людей в своих комнатах и кабинетах. И власти, и отдельные граждане города, такие как Колосов, живший на нынешней ул. Р. Люксембург, напротив ЦУМа, Пушников, чьи усадьбы находились в конце Белозерской, жертвовали и деньгами, и печеным хлебом. Отзывчиво относились к нашим бедам и в других городах. Из Иркутска купец Сукачев прислал 500 рублей.
Неравнодушными были наши предки и к терпящим бедствие в других краях. 17 июня того же года городская Дума Томска пожертвовала тысячу рублей в пользу пострадавших от землетрясения жителей Семиреченской области (ныне район Алма-Аты).
В следующем 1888 году опять было наводнение. Дума выделила 1062 рубля для 29 пострадавших семей.
Но особо трагичным оказался 1890 год – наводнение было тяжелее всех прежних. Не говоря уж о Заистоке, которому всегда доставалось, вода залила Пески и на них Духосошествиевскую церковь, а на Уржатке – старый Благовещенский собор, смыла весь Толкучий рынок там, где сейчас здание областной администрации. Люди перебирались по городу на лодках. Даже капитан знаменитой «Фортуны», ежегодно ходившей на «Прокоп» – Обь-Енисейский канал, ездил на лодке к своему другу Чайгину, жившему на Миллионной, не «как с корабля на бал», а буквально.