Назидательные рассказы для чтения в воскресной школе

ЧТЕНИЕ ДЛЯ ВПАВШИХ В УНЫНИЕ

Современный патерик

От автора. Есть такая старинная немецкая поговорка, описывающая основные грани женского бытия. Киндер, кюхе, кирхе. Мои пристрастия прекрасно исчерпываются этой триадой. Три К и три Л. Люблю двух моих маленьких киндеров — самых чудесных и смешных на свете детей. Люблю нашу кухню — самое уютное место в доме, сюда стекаются друзья, здесь царит наш папа, который готовит нам пиццы, заваривает таинственные чаевые смеси, и душа поет. И еще я люблю ходить в кирху, по-русски — в церковь. И писать мне интересно только про нее, отчего немного неловко (ну, как можно быть такой ограниченной!); к тому же это ужасно тяжело, все время движешься по острию. И оступаешься — неизбежно. Но очень уж хочется сказать совсем простое: современная церковь живет и дышит, в ней происходит своя удивительная, разнообразная, богатая жизнь. С болезнями, катастрофами, трагедиями, но и с радостями, озарениями, любовью. И всякими веселыми историями тоже, пересказывать которые невозможно без улыбки, а порой и гротеска.

Так вот и бегаю по моему треугольнику. И лет мне тоже 33. А живу я в Москве, работаю то ли литературным критиком, то ли преподавателем. Печаталась в журналах “Постскриптум” и “Волга”, который опубликовал мои рассказы, а потом и первую большую повесть “История одного знакомства” (1998, № 10) — с редким дружелюбием и гостеприимством.

Полностью “Современный патерик” выходит в издательстве “Время”.

Отец Николай

1. Отец Николай жил на острове. Люди ехали к нему на поезде до Пскова, потом до деревни, оттуда километра три пешком, а дальше плыли на моторных лодках и катере. А зимой шли по льду или катились на специальных машинах, которым не скользко ехать по льду. Во льду отражалось заходящее красное солнце.

Люди думали: “Сейчас мы увидим великого старца, и он нам все объяснит”. А отец Николай говорил им: “Зачем вы приехали? Я вам все равно ничего не скажу”. Он был старенький. Только руки у него были сильные, он бил ими по лбу всех глупых и непослушных. И пел песни, чисто и громко, как молодой. Отец ведь его был регентом церковного хора, и батюшка с детства любил церковное пение.

2. Ранней осенью, когда все разъезжались, над островом вставала тишина. Коровы лежали на песке и смотрели на серую воду. На воде качались черные лодки, кричали чайки, вдоль берега лежало много больших камней, а самый большой камень назывался Литвинов, почему он так назывался, никто точно не знал, но все думали, потому что когда-то тут, на острове, были литовцы.

3. Как-то раз к отцу Николаю приехало несколько студентов. Паша Андреев хотел спросить его, жениться ему или нет. Но беседа шла общая, про женитьбу говорить было некстати, студенты долго расспрашивали батюшку о разных духовных вещах, батюшка отвечал им, и вот все начали прощаться. Тут отец Николай наклонился к Паше и тихо сказал: “Женись, женись”.

4. Однажды в зимние студенческие каникулы к отцу Николаю приехали три девушки, три студентки филологического факультета.

— Слава Тебе, Господи, не утонули! — сказал отец Николай и перекрестился, девушки ведь шли по льду с большими трещинами и страшно боялись. Рыжая собачка бежала за ними и тихо скулила, а потом отстала, потому что совсем испугалась.

Батюшка провел девушек в церковь и велел сделать перед иконой три поклона Царице Небесной. Потом он узнал, что все три учатся на филологов, и обрадовался. “Так запомните же вы, что частицы же, ли, бы пишутся без черты!” А потом сказал одной, кем она будет, назвал два основных ее занятия в жизни. А двум другим не сказал. Хотя было и им что сказать — одна из них стала инокиней, а другая женой священника. Но отец Николай сказал только третьей, все правильно, все сбылось потом, каждое его слово, только почему ей одной — неизвестно. Наверное, потому, что она была самая беспокойная. Фамилия ее была Кучерская.

Правильный выбор

У одного батюшки дар был, от Бога. Все еще только правый придел ремонтируют, второй год крышу починяют, занавесочкой вместо алтарной преграды прикрываются, а у него уже серебряные купола сияют золотыми звездами, в иконостасах иконы шестнадцатого века, а придел один даже новый выкопали и освятили, под храмом, подземный такой придел, для особых случаев. Кто-то только отвоевывает у мэрии домик для причта, а у него таких домиков уже четыре — один для причта, другой для воскресной школы, третий — для мальчиков-сирот, четвертый — приют для одиноких старушек. В каждом домике — антикварная мебель, кресла вольтеровские, мраморные полы, хрустальные люстры — взирая на красоту рукотворную, вспоминает человек и о красоте творения Божия, а там, глядишь, и о самом Творце.

С домиками разобрался, купил три магазина, все тоже православные, в одном облачения продают, в другом книжки церковные, в третьем — соевые продукты, на случай больших и малых постов. С магазинами разобрался — купил конюшню. Чтобы прихожане катались по праздникам на лошадях, не унывали зря, друг на друга не жаловались. Ну, где конюшня, там и площадка с аттракционами — выстроили свой миниатюрный Диснейленд, с русскими святыми вместо Микки и Дональда.

Со святыми разобрался — начал строить православный бассейн, чтобы было куда окунуться после изнурительных великопостных служб или, наоборот, скачек и катаний на каруселях. Выстроили бассейн, поставили рядом сауну. Поставили сауну — нужен православный спортзал. Выстроили спортзал, нужны тренажеры. Купили тренажеры, нужна православная гостиница. С конференц-залом. Потому что гости из-за границы повалили валом, набираться у батюшки православного пастырского опыта. Построили православную гостиницу, понадобился православный аэродром. Построили аэродром, запустили чартерных рейсов несколько десятков, в двадцать шесть стран мира, и у батюшки, само собой, свой православный самолетик маленький, но и вертолет, конечно, тоже, обозревать владения, опять же, катать гостей.

Правда, некоторых гостей сильно укачивало, для них, — что не сделаешь ради ближнего, — прорыли канал к Москва-реке, организовали паломнические круизы и православный флот. Только по воде все-таки выходило медленно — куда деваться, начали прокладывать православную железную дорогу. Но и дорогу надо охранять от разбойников, случайных людей — организовали свою православную армию, с хоругвями, хором, всем, чем положено. Тут батюшка видит, пора становиться православным президентом, подумал, подумал, но махнул рукой. Если еще и президентом, служить будет некогда, а я все-таки иерей, по чину Мелхиседекову. Так и не стал президентом, остался батюшкой.

Посещение Божие

Один батюшка был очень бедный. Третий священник в подмосковном храме, какие уж тут доходы. Настоятель, если что и просачивалось, все забирал себе, а после треб требовал со священников мзды. Так что дети у третьего батюшки были одеты в обноски, матушка зимой жалась в осенней курточке, на требы батюшка ходил по морозу пешком, в вытертом пальто, с облупившимся от времени чемоданчиком. Одно слово, нищета.

Тут и случилось с батюшкой Божие посещение. Пришел к нему старый, со школьных времен еще приятель, Яша Соколов. Освяти мне, говорит, дом, ну, а я в долгу не останусь. Настоятеля в тот день как раз в городе не было, и он об этом деле ничего не узнал. Сели они в какую-то хорошую машину, поехали. Вдруг видят дворец. С башенками, балконцами, флюгерами, все как полагается. “Это мой дом и есть”, — говорит Яша. Вошли они во дворец, а там все из чистого золота. Люстры, столы, стулья. Только ручки изумрудами и жемчугом инкрустированы. Удивился батюшка, но что ж, начал дворец освящать. После освящения хлопнул Яша в ладоши — из стенки выехал стол с невиданным угощением, винами заморскими, пряниками печатными, второй раз хлопнул — люди вошли, парни плечистые, нарядные девушки. “Это мои друзья”, — объяснил Яша и всех пригласил за стол. Многих блюд батюшка не знал даже названия, а многие так и не смог попробовать — не вместилось.

Видит батюшка, Яша вроде расслабился, наливает ему и себя, конечно, не забывает, батюшка его и спроси: “Где же ты, Яша, работаешь?” Яша как засмеется. И долго еще остановиться не мог. Нам, говорит, работать не положено, западло это, ну, понял в натуре, кто мы? “Нет, что-то не понял”, — никак не поймет батюшка. Яша и скажи ему: “Бандиты мы, ясно?” “Ясно”, — испугался батюшка. “Но ты не бось, тебя мы не тронем, ты мой кореш и нам еще сгодишься”. Тут Яша с батюшкой щедро расплатился, кивнул невидимым слугам, и они отвезли батюшку домой.

И пошел с того случая батюшка по рукам: кого повенчает из Яшиных друзей, кого крестит, кому опять же освятит замок, а кого и пособорует после ранения на разборке. Словом, пошел батюшка с того дня в гору. Отстроил новый дом, приодел матушку, деток отдал в частную школу, тоже и им нужно хорошее образование, ну, а себе купил “шкоду” новенькую (только белую, чтобы выглядело поскромней, настоятель-то ездил на “жигулях”). Вскоре, правда, настоятеля сместили, настоятелем стал наш бывший третий батюшка, но видит Бог, он того не искал, как-то уж само так вышло. А бандиты? Ну, и что? Разве они не люди? А отсекать их от благодати Божией — грех, там, глядишь, и покаются, как праведный разбойник на кресте. Так что до скорой встречи в обителях рая!

Неумеха

Один батюшка вообще ничего не умел. Не умел отремонтировать храм, и храм у него так и стоял пятый год в лесах. Не умел с умом заняться книготорговлей, выбить точки, запустить книжный бизнес.

Не умел отвоевать себе домика причта или хотя бы помещения под воскресную школу. У него не было нужных связей, щедрых спонсоров, десятков и сотен преданных чад, не было машины, мобильника, компьютера, e-mail’a и даже пейджера. У него не было дара рассуждения, дара чудотворения, дара прозорливости, дара красивого богослужения — служил он тихим голосом, так что если стоять далеко, ничего не было слышно. И чего уж у него совершенно не было, так это дара слова, проповеди он мямлил и повторял все одно и то же, из раза в раз. Его матушку было не слышно и не видно, хотя она все-таки у него была, но вот детей у них тоже не было. Так батюшка и прожил свою жизнь, а потом умер. Его отпевали в хмурый ноябрьский день, и когда люди по обычаю хотели зажечь свечи — свечи у всех загорелись сами, а храм наполнил неземной свет.

Постник

Один батюшка был людоедом. Приходит к нему человек на исповедь, а домой уже не возвращается. Приходит молодая пара венчаться и исчезает навеки. Приносят младенца покрестить — пропадает и младенец, и крестные родители. А просто батюшка их всех съедал. Только в посты все было благополучно, люди у него исповедовались, крестились, соборовались без всяких исчезновений. Благочинный, конечно, знал про эту батюшкину особенность, но всегда говорил, что заменить ему батюшку некем, зато как строго человек держит пост.

Древо познания

На Красную горку Таня и Гриша повенчались и вместо свадебного путешествия решили отправиться в паломничество. Без вписок, без лишней одежды и продуктов, взять только немного воды, хлеба и идти от монастыря к монастырю. Где пустят переночевать, там и благодарствуйте. Где накормят, там и спаси Господи!

В путь тронулись ранним утром, через день после венчания, три часа ехали на электричке, а потом вышли и пошли пешком. У Гриши все церкви были обозначены на карте одним крестиком, а монастыри двумя. При удачном раскладе к вечеру они должны были дойти до первого пункта — Вознесенского монастыря. И вот они шагали по дороге, пели молитвы, читали Иисусову, потом немного отдохнули, слегка закусили, снова пошли. И к вечеру сильно устали. Особенно Таня, которая страшно проголодалась, потому что две булочки с ключевой водой это все-таки мало за целый день. Таня говорила Грише: “Смотри, вот малина свешивается через забор, давай сорвем?” Гриша, который тоже был голоден, но терпел, в конце концов ответил ей: “Сразу видно — женщина! Жила бы ты в раю, поступила бы точно так же, как Ева”.

— Это как? — уточнила Таня.

— Сорвала бы плод с древа познания и съела.

— Я? Да ни за что. Вот и Адам все свалил тогда на женщину, а сам-то!

Гриша только засмеялся.

— Если бы Господь запретил мне, я не послушал бы никакую Еву.

На землю спустились сумерки. Таня с Гришей как раз подходили к новой деревне. “Никишкино!” — громко прочитала Таня. А Гриша посмотрел в карту — и понял, что в монастырь, в который они надеялись прийти к вечеру, уже не успеть. По крайней мере засветло. И они решили рискнуть — попроситься к кому-нибудь на ночь, прямо здесь, в этом Никишкине.

В двух местах им отказали, а из третьего домика выглянул дед в зеленой байковой рубахе и сказал: “Заходите”. Таня с Гришей обрадовались! Тем более что дед кивнул на стол, на котором было полно еды, и велел им ужинать. Но сам начал куда-то собираться.

— А вы с нами разве не поужинаете? — спросили вежливые Гриша и Таня.

— Кур пойду запру, — ответил дед вполне дружелюбно. — Вы пока тут одни поешьте. Каша, картошка, старуха всего наготовила да к дочке сегодня поехала, в Кутомкино, не вернется. Чай грейте. Только эту алюминиевую кастрюлю на подоконнике не трожьте.

И ушел.

Таня углядела маленькую бумажную иконку в комоде, супруги прочитали молитву перед едой, потом плотно поужинали, и все им показалось таким вкусным и свежим. А старик все не возвращается. Поставили они чайник, Таня и говорит: “Вот бы пирожков. С вареньем! Моя бабушка, когда пекла пирожки, всегда складывала их точно в такую же алюминиевую кастрюлю”. А Гриша ей отвечает: “А у меня бабушка в такой кастрюле обычно блины оставляла, только еще в одеяло кастрюлю уворачивала, чтобы не остыли”. Таня заспорила: “Ну, какие блины! Тут пирожки. Люди небогатые, вазочки у них нет, вот и приходится в кастрюлю складывать”. А Гриша ей: “Говорю тебе, блины!” А Таня: “Пироги с вареньем”. Тут Гриша совсем рассердился и говорит: “Ну, давай проверим”. Открыли они кастрюльку, а оттуда — мышь. Юрк! И убежала под стол. Тут и старик заходит. И кошка вместе с ним — трется у хозяина меж ног, мяучит, явно просит животное есть. Старик подошел к подоконнику, открыл кастрюлю, да только руками развел.

— Эх, вы! Это же был кошкин ужин.

Отец Павел

Какой он был

Отец Павел был душка. Часто выкрикивал “ой, зараза!” и другие неприличные слова. Пел народные песни. Рассказывал про себя смешные истории. Образование у него было “низшее, один год”, как значилось в его “личной карточке арестованного”. А лет ему исполнилось уже 85. Глаза у него ничего не видели, сказывались пытки электрическим светом в 1941 году. И ноги у батюшки почти не ходили, его водили под руки, келейница Марья Петровна справа, добровольцы слева. “На таком веку — покрутишься и на спине и на боку!” — говорил батюшка. Некоторые смотрели на него и плакали — только он не давал, начинал шутить.

2. Остановка “Отец Павел”

После возвращения из лагеря отец Павел стал батюшкой. Был он уже далеко не молодым человеком. И тридцать три года прослужил в сельской Троицкой церкви. Люди съезжались к нему отовсюду, всех званий и профессий. Остановку, на которой нужно было выходить, чтобы попасть в село, все так и называли: “Отец Павел”. Батюшка часто повторял: “Не народ слуга священника, а священник — слуга народа. А сейчас-то все наоборот!”.

Комплексный обед

Однажды отец Павел, уже старенький и полуслепой, попал в большой город. Он служил там вместе с одним митрополитом. Митрополит дал отцу Павлу деньги на обратную дорогу, и они расстались. До поезда оставалось время, и отец Павел решил пообедать.

Заходит он в кафе, а девушка за стойкой говорит ему:

— А вы, дедушка, лучше уходите, вы плохо одеты.

И смотрит на его ноги. А на ногах у отца Павла — валенки, когда он уезжал из своей деревни, стояли морозы, а приехал в город — наступила оттепель, и с валенок на пол натекли лужи грязи. Пальто у батюшки тоже старое, ношеное, и чемоданчик в руке — вытертый, со священническим облачением внутри. Девушка, видимо, решила, что это какой-то бродяга. Отец Павел ушел.

Приходит в другое кафе, больше похожее на столовую, ему говорят: “У нас тут комплексные обеды!” “Что ж, — отвечает отец Павел, — это хорошо”. Поставил у ножки столика чемоданчик, взял поднос, получил на него комплексный обед — первое, второе и компот. Поставил обед на свой столик, только собрался поесть — забыл ложку с вилкой! Пошел за ложкой с вилкой, возвращается — а за его столиком сидит какой-то мужчина и ест его первое. Вот тебе и комплексный обед. Сел отец Павел напротив и, ни слова не говоря, начал есть свое второе. Съел второе, хлеб по карманам разложил, а компот с тем мужчиной поделили поровну.

Тут мужчина встает и идет к выходу. Отец Павел глянул невзначай под стол — а чемоданчика-то и нет! Тот жадина украл. Съел половину его обеда, да еще и чемоданчик унес. Встал отец Павел из-за стола, побежал за вором, вдруг смотрит — стоит его чемоданчик. Только у другого столика. И обед на нем нетронутый. Перепутал!!! А мужчины того и след простыл. Тут у отца Павла даже голова заболела — вот ведь какой человек смиренный оказался, ни слова не сказал, когда отец Павел половину его обеда съел!

Сеанс

Отец Константин был большой затейник. За это его все любили. И ходили к нему за советом. Вот и Паша Егоров решил спросить у батюшки, что ему делать. Четыре года назад Паша женился, женился по большой любви, на Вике Кондратьевой, из отдела информации. Вика была не то чтоб красавица, но очень стройная, голову держала высоко и ходила красиво, длинными ногами в туфельках на каблучке — в общем, жить Паша без нее не мог. И даже когда женился, не разлюбил, а только полюбил ее еще сильней. А Вика, наоборот, с Пашей сначала вроде бы ничего, и обед приготовит, и обнимет даже, а потом стала скучать. И домой возвращаться не спешила. То с подружкой где-то задержится, то в магазин после работы поедет, они ведь вон как теперь, круглосуточные все стали, после работы самое время. А Паша дома сидит и чуть не плачет, даже в окно выглядывает. Вичка его честная была, и не к кому ее было ревновать, но все равно обидно. Муж дома сидит, а жена и носу не кажет! Начались у них скандалы. А Вичка его обнимет и говорит — скучно мне, милый, дома. На работе бумажки, а дома кухня да ты. Скучно. А Паша ей — я тебе, что ли, клоун тебя развлекать? Ну, и снова поругаются. И решил Паша обратиться к батюшке, к которому ходил четыре раза в год, постами, на исповедь, потому что Паша наш был человеком верующим. В отличие, между прочим, от своей жены.

Батюшка все у Паши расспросил, но пока расспрашивал, два раза зевнул, потому что Паша до того подробно рассказывал разные подробности, что батюшка ему ответил: “Ясно. Она думает, что ты зануда. Но мы сделаем так”. И сказал Паше, что надо делать.

И вот снова Вичка где-то сильно задерживается, возвращается домой, звонит в дверь, а ей никто не открывает. Раз звонит и третий — тишина. Открывает она своим ключом дверь — а Пашкины ботинки и куртка вот они, в коридоре. Значит, он дома! Вичка немного насторожилась. Скидывает туфли, проходит в комнату, а в комнате не продохнуть от перегара, на полу крепко спит пьяный в дым Паша и вокруг него на ковре валяются окурки и пустые бутылки. А надо сказать, что до этого Паша не брал в рот хмельного и курить пробовал только однажды, в шестом классе, но с тех пор завязал. Вичка стала Пашу толкать ногами, но Паша только мычал, а потом вдруг открыл глаза. Да как закричит страшным, хриплым голосом:

— Любимая! Ты пришла!

И снова упал головой на пол и захрапел.

Но Вичка его все-таки растолкала и стала требовать объяснений.

— Любовь моя! Я напился с горя, — объяснил ей заплетающимся языком Паша, при этом все время глупо ухмыляясь. — Потому что тебя все нет и нет. А я без тебя не могу жить.

Тут Паша подобрал с пола окурок и начал искать спички.

— А окурки ты зачем по полу разбросал? Так ведь и до пожара недалеко! — попробовала было напасть на него Вика, но поздно — Паша окурок выронил и снова уснул.

Тогда Вика кое-как Пашу раздела, перетащила на диван, укрыла одеялом, собрала окурки, вымела пепел, вынесла бутылки (одна из-под “Жигулевского”, две “Невского” и “Столичная”), закрыла в комнату дверь. А сама села на кухне смотреть телевизор — как раз показывали “Женский взгляд” Оксаны Пушкиной, любимую Викину передачу.

На следующее утро Паша перед Викой ужасно извинялся, целовал ей руки, умолял простить и все повторял, что это он с горя. Вика его простила и всем девчонкам в своем отделе информации рассказала, как любит ее муж. Но через несколько дней Оля Мотина позвала ее на распродажу, магазин “Копейка” разорялся или что-то еще и устроил распродажу электроприборов по не-ве-ро-ят-ным ценам. Вчера Мотина уже купила там миксер, а сегодня хочет еще и соковыжималку — вчера просто не хватило денег. А Вичке как раз нужен был новый утюг. Возвращается она с коробочкой домой — Паша снова пьяный. Правда, лежит не на полу, а в кресле, и окурки плавают в чашке с водой. Но бутылок даже больше, чем в прошлый раз.

С тех пор Вичка стала приходить домой вовремя. И с Пашей ей вроде стало интересно — оказалось, он умел напиваться и курить. Опять же, есть что рассказать на работе подружкам.

Только чудо совершенно не в этом. Чудо в том, что никто из наблюдательных соседок так и не рассказал Вике, как ее муж два вечера подряд ходил по двору с пинцетом и двумя целлофановыми пакетами — пинцетом он поднимал окурки. А в другой пакет складывал пустые бутылки.

Никогда в жизни батюшка Константин так не смеялся.

Супермен

Один батюшка был суперменом. Звонит ему бабушка и говорит: “Батюшка, закрылась дверь, ключ остался внутри, не знаю, что делать”. Батюшка приезжает, выбивает дверь ногой, чинит замок, уезжает. На следующий день звонят две сестры, раскрутились, стали бизнесменками, но вот наехали бандиты, грозят все сжечь. Батюшка тут же едет на бандитскую сходку, посмеиваясь, глядит на оттопыренные карманы братков, быстро все всем объясняет, братки соглашаются больше не наезжать, батюшка уезжает. Вечером после службы подходит к батюшке плачущая мать — пропал сын, четырнадцатилетний подросток, связался с плохой компанией, вторую ночь не ночевал дома. Батюшка созванивается с нужными людьми, договаривается с милицией, служит акафист, к вечеру милиционер приводит мальчика за ручку домой.

С бесноватыми батюшка тоже был на короткой ноге. В середине службы входит в церковь ненормальная женщина, начинает что-то страшно кричать, батюшка выходит из алтаря, поднимает женщину под локотки, выносит из церкви, возвращается в алтарь, продолжает служить. Один дедушка вообще чуть не умер дома от голода, все о нем забыли — батюшка вспомнил, покормил, причастил, дедушка до сих пор живет. У другого человека заболела раком жена, он пошел с горя первый раз в церковь, наткнулся на батюшку. Батюшка три дня подряд служил заздравный молебен. Через неделю рака у жены как не бывало. Врачи кричали, обзывали ее симулянткой, а она шла домой и смеялась на всю улицу, никого не стесняясь. Этим историям нет конца. Кого-то батюшка спас от отчаянья, кого-то от смерти, кому-то помог разобраться в отношениях с мужем, кому-то с женой, о ком-то помолился, и ему на следующее же утро вручили ордер на трехкомнатную квартиру, о ком-то еще помолился, и девушка нашла себе жениха. Другой удачно сдал трудный экзамен, третья наконец родила, седьмой просто понял, что хорошо, а что плохо, сорок восьмой раздумал бросаться с восьмого этажа.

И всюду он ездил, проповедовал, помогал, утешал. Так прошло двадцать три года. Как вдруг с батюшкой что-то произошло. Он делал все то же самое, приезжал, причащал, только утешать уже никого не мог, как будто забыл все нужные слова. То есть иногда он даже вспоминал и говорил те самые слова, какие говорил в таких случаях обычно, но получалось мертво. Удивительное дело, люди этого практически не замечали, видно, все покрывала благодать священства, и батюшка был по-прежнему дико популярен, в храм его стекались толпы, исповедь длилась за полночь, словом, внешне все оставалось также, только его келейник Миша да матушка видели: батюшка уже не тот.

Но батюшка с ними почти не разговаривал и на все вопросы близких отвечал кратко: “Просто я уже умер”. Ему, разумеется, не верили: как это умер? А кто это говорит сейчас с нами? И не верили. Однако батюшка служил все реже, а потом почти перестал принимать людей, не обращая внимания ни на чьи слезные просьбы, и все свободное время проводил у себя в комнате. Там он сидел и смотрел в одну точку. А когда к нему обращались, говорил: “Меня нет дома”. Или, как обычно: “Я умер”. Ему все равно никто не верил. Приходили врачи, кормили батюшку разными таблетками, делали ему массаж, подбадривали, и в общем все понимали: ну, устал человек. Но батюшка не устал, он лег и умер.

Отец Митрофан

1. Если жена жаловалась на мужа, или на свекровь, или же на соседа, отец Митрофан давал ей один и тот же совет: “А ты его убей”.

— Как убей? — изумлялась женщина.

— Задуши подушкой или подсыпь в чаю мышьяку.

Иногда же добавлял: “А можно отправить его на мясокомбинат и порезать на сосиски”.

После этого жаловаться на близких ему переставали.

2. Тем, кто собирался делать аборт, авва говорил: “Роди, а потом оставь в коляске на морозе, как бы случайно, попищит и замерзнет, и все будет хорошо. Это грех меньший, чем аборт”.

— Почему меньший? — удивлялась будущая мать.

— Проверь — увидишь.

Но никто так и не проверил.

Отец Артемий

Батюшка Артемий окончил филологический факультет Московского государственного университета имени великого русского ученого и просветителя Михайлы Васильевича Ломоносова. Едва батюшка открывал уста — шелковистые травы ложились на землю, благоухающие цветы приклоняли головки, высокие и крепкие деревья роняли плоды, птицы небесные складывали крылышки и примолкали, не смея продолжать свои сладкие, чудные песни, звери лесные, косматые и хвостатые, останавливали поспешный бег, принюхивались и шевелили в благоговейном недоумении ушами, рыбы морские замирали и только изредка всплескивали хвостом и пускали пузырик. Люди записывали батюшкины проповеди на диктофоны, видеокассеты, издавали его книжки тысячными тиражами. Некоторые же соблазнялись и терли виски.

“А просто, — говорил один любящий отца Артемия раб Божий, — батюшка от большого напряжения и великой своей занятости забыл все русские слова и употребляет древнерусские, потому что по старославянскому и древнерусскому у него в университете были одни пятерки. И если поставить при батюшке переводчика, все сразу станет хорошо. Скажет батюшка “Памятовать должно, что надлежит нам отряхнуть от стоп своих прах безбожия, а наипаче гордости и пагубнейшего самомнения”. А значит это, что нужно перестать грешить. Видите, как все просто! И соблазняться тут не о чем”.

Красота спасет мир

Одна женщина, Ася Морозова, была такая красавица, каких не видывал свет. Глаза темные, заглядывают в самую душу, брови черные, изогнутые, как нарисовали, про ресницы даже и говорить нечего — в пол-лица. Ну, а волосы светло-русые, густые и лежат мягкой волной. Учиться Асе было скучно, и в 19 лет она учиться бросила. Все преподаватели ставили ей четверки просто за неземную красоту, только информатичка (одинокая женщина 56 лет) уперлась, а Ася не захотела пересдавать и забрала документы. Поклонников у нее было столько, что она давно отключила телефон и натягивала шапочку на самые глаза, чтобы только ее не разглядели. Но не помогала и шапочка. Самой же ей, понятно, никто не нравился. Все были какие-то козлы. И денег у них брать она не хотела, с какой стати. А жить по-человечески ей все-таки хотелось. Родители у нее были в другом городе, оба уже немолодые, плюс две сестры, в общем, рассчитывать приходилось на одну себя. Ну, а как может заработать порядочная девушка? И Ася стала проституткой. Работала она, конечно, не на какой-нибудь Тверской, а в небольшом частном пансионе. И деньги получала бешеные. Ася сама назначала клиентам гонорары, и не было случая, чтобы кто-нибудь ей отказал. Пансион обслуживал людей состоятельных, проверенных, только по предварительному звонку, употребление наркотиков и чрезмерные возлияния в нем не поощрялись, в общем, девочки жили там как у Христа за пазухой.

Так бы оно и шло, пока однажды в этот уютный публичный домик не пришел очень странный человек.

За окном лил дождь, кончался октябрь, все девушки зевали и скучали, двенадцать часов дня, мертвое время. Опять же, дождь. Но тут в дверь раздался звонок. На пороге стоял незнакомец, с зонта стекала вода, вид у гостя был несчастный и мокрый, но даже сквозь воду было видно: на здешних посетителей он совсем не похож. На вид ему было лет сорок, он был очень бледен, борода у него росла до самого пояса, и с кончика ее капала вода.

Ася засмеялась. Никогда в жизни не видела она таких смешных бородачей.

— Ты, что ли, профессор?

Но бородач только молча смотрел на Асю и не говорил ни слова. Держательница дома подмигнула Асе, что-то шепнула бородачу на ушко, он кивнул, и Ася повела клиента на второй этаж.

В комнате человек хорошенько промокнул бороду полотенцем, а потом открыл большую черную сумку, которую принес с собой. Из сумки он достал черный длинный халат, сверху надел золотой крест, потом вынул длинный узкий фартук из золотистой ткани, повесил его на шею, а потом такие же твердые золотые манжеты на шнурках. И зашнуровал шнурки. Ася молча на него смотрела. Человек оказался попом. На всех четырех стенах поп нарисовал карандашом по крестику.

Затем попросил тазик с водой, душ с туалетом были прямо в номере, и Ася тут же принесла ему воды. После этого поп раскрыл толстую вишневую книжечку и начал петь молитвы, а потом брызгать водой. Ася сидела в кресле и слушала молитвы — кроме “Господи, помилуй”, она разобрала еще одно странное повторявшееся слово, похожее на кашель — “закхей”. Наконец, в общем довольно быстро, поп перестал читать, сложил обратно в сумку книжку, веничек, которым брызгал воду, снял рясу, крест и поклонился Асе в ноги. Ася так и отпрыгнула. Конечно, многие вставали перед ней на колени, но по-другому. А человек легко поднялся и уже собрался идти.

— Что все это значит? — закричала Ася.

— Интересно? — это было первое, что произнес наконец бородач от себя, не по книжечке. При этом он улыбался и смотрел на Асю тоже как-то не как все. И взгляд его так поразил Асю, что она даже не смогла как следует ответить. Потому что взгляд этот был очень ласковый и ничего не хотел. И Ася молчала.

— Приходи к нам в Петровский монастырь, на Калужском валу, спроси отца Луку, я все тебе объясню, — добавил человек.

— Еще я к тебе поеду! — опомнилась наконец Ася и пожала плечами.

Тут отец Лука ушел. Денег с него Ася попросила не брать ни копейки. Настоятельница ее послушала, Ася была в пансионе на особом положении —основной источник дохода.

После того дня Асю как подменили — ей все время хотелось увидеть попика-бородача. Уж больно чудно’ он смотрел. Еле-еле дождалась она выходного дня, ей обычно давали вторник или среду, самые неприбыльные. И вот Ася оделась поскромнее, поймала такси и приказала везти себя на Калужский вал. Такси привезло ее к белой стене монастыря. Тут Ася немного струхнула, но, увидев, что в распахнутые ворота заходят все, кто хочет, смело направилась вперед. У ворот стоял монах, типа охранник, Ася спросила отца Луку, и вскоре к Асе уже подходил тот самый бородач, в длинной рясе, черной маленькой шапочке, без креста. Отец Лука Асе совсем не удивился и повел ее в большую златоглавую церковь, которая стояла посреди монастыря. В церкви батюшка сел с ней на лавочку и заговорил, как со старой знакомой.

— Хорошо, что ты меня разыскала, — сказал батюшка.

— И сама я не знаю, зачем приехала сюда, — вздохнула Ася. — Да только после того, как ты побывал у нас, стало мне сильно скучно. И жизнь моя прежняя мне не мила. Потому что вообще-то нет в ней ничего хорошего! И я хочу другого.

— Чего же?

— Чтобы ты вытащил меня оттуда.

— Разве это не от одной тебя зависит?

— Нет, потому что доход, который я приношу тому дому, очень велик, никто меня уже не отпустит, пока я молодая, и отыщут меня даже под землей.

Долго говорили они так, обсуждая планы спасения Аси и вопросы христианской добродетели. Когда заговорили о грехе сладострастия, отец Лука поведал Асе и собственную историю.

— Видишь ли, я потерял Бога. Не стану рассказывать тебе подробно, как это произошло, потому что происходило это постепенно, шаг за шагом, да только в конце концов я почти не веровал в Его существование, а значит, и в справедливость всего, что говорит нам церковь. Душа не может долго оставаться пустой, она жаждет пищи, любой, и если не божественной, значит, земной, плотской… Я шел к вам за тем, за чем приходят туда все, бес блуда жестоко мучил меня задолго до того, как я начал утрачивать веру. Сначала я боролся, как мог, но чем дальше я отходил от Бога, тем беззащитней становился перед своими помыслами и блудной страстью. Телефон вашего дома я нашел в газете, в объявлении говорилось, что это место для “благонамеренных” людей, это меня и насмешило и очень мне понравилось. И я эдаким “благонамеренным монахом” созвонился с вашей хозяйкой, узнал дорогу.

Настоятелю я сказал, что меня вызвали на очередную требу, для освящения квартиры, у нас это принято — многие из братии часто уезжают в город на требы. Для отвода глаз и самоуспокоения взял я с собой и свой привычный багаж, сумку с облачением и всем необходимым. И отправился прямиком в объятья дьявола.

Долго блуждал я по окрестностям и никак не мог найти ваш дом несмотря на инструкцию. Лил дождь, я вымок до нитки и готов уже был бежать. Точно сам Господь удерживал меня до последнего. Но уже решив вернуться ни с чем, я наткнулся наконец на нужное место. Несколько раз я проходил мимо этого двухэтажного особняка, уверенный, что это чей-то красивый офис или банк, пока не посмотрел на окна — белые занавески в цветных бабочках. Я понял, что скорее всего попал как раз туда, куда нужно. Позвонил, сказал условленную фразу, мне открыли, и тут... я увидел тебя. Я был ослеплен. Может ли человек быть так прекрасен? Если есть на земле такая красота, значит, есть и Господь. Всякое сомнение в бытии Божием и в Его бесконечной милости, Его любви к нам, согревающей и всемилосердной, совершенно оставило меня. Я почувствовал, что Господь близко. Много месяцев я мучился неверием, унынием, тоской, много месяцев мечтал о женщине, прости, что говорю с тобой так откровенно, и вот — в один миг! Все сомнения и все желания меня оставили. Я пребывал в каком-то потрясенном восторге.

— Помню, помню, как ты смотрел на меня, — засмеялась Ася.

— Раз уж пришел, делай свое дело, сказал я себе, — продолжал отец Лука.— И начал освящать комнату. А потом вернулся в монастырь. Вот и вся моя история.

— Почему же ты не поговорил со мной там, сразу? — спросила Ася.

— Побоялся потерять ту радость, которую так внезапно получил. Да и что мог я сказать? Что хуже тебя в десятки раз, что лицемер, сладострастник и отступник?

— А почему ты не остался со мной там для того, для чего все туда приходят? Тогда твоя радость стала бы еще сильней.

— Когда рядом Бог, ничего этого уже не нужно, и всякая похоть совершенно оставляет человека, он делается недоступен греху.

— А как ты смотришь на наше занятие? Оно большой грех?

— Поистине это противнее Богу всякого греха.

Так проговорили они несколько часов. В публичный дом Ася не вернулась. В тот же день отец Лука крестил ее и облачил в неприметный подрясник, сильно переменивший ее внешность. Три месяца Ася жила в каморке при монастыре, вместе с женщинами, готовившими монахам пищу, исповедовалась, беседовала с отцом Лукой, каялась и очищала душу, а кончила тем, что поехала в один дальний женский монастырь. К Рождеству отец Лука получил трогательную открытку, а к Пасхе телеграмму: Великим постом Асю обнаружили в лесу близ монастыря с проломленной головой. Убийц не отыскали, отец же Лука, получив печальную весть, несколько дней не мог опомниться от потрясения. Он даже пошел в милицию, рассказал о доме, который посетил однажды, но когда поехал показывать, где он расположен, так и не нашел его. Уютный особнячок точно сгинул.

Эту историю рассказывали и по-другому. Обратив Асю на путь истины и любви, отец Лука не мог устоять перед ее красотой и сделал ей предложение. Вскоре они поженились. Отец Лука снял сан и расстригся. Дети у них получались очень красивые, но все-таки не такие, как мама. Братия монастыря поначалу думала, что отец Лука погиб без возврата, близкие и чада его рыдали о нем, пока Старец монастыря не сказал однажды за трапезой, как бы между прочим: “О Бореньке (мирское имя Луки) не скорбите, останется жив”.

Улица Мандельштама

Дьякон Григорий, выпускник Литературного института, страсть как любил Пушкина. Ну, просто обожал. На проповеди, которые иногда ему поручали произносить, нет-нет, да и ввернет стишок или какую цитату из своего любимого поэта, про Онегина и Машу Миронову говорил как про живых людей, а на ночь, после всех правил и поклонов, возьмет томик да и почитает немножко и обязательно от умиления плачет — очень уж хорошо писал, сукин сын. Братия так и прозвала Григория — Пушкин.

Но однажды отцу дьякону приснился сон — огромное поле, желтое и пустое, видно, только сжали рожь, на меже лежат редкие колоски, и вот по этому колючему полю навстречу ему идет сам Александр Сергеевич, кудрявый, подвижный, весь такой знакомый и узнаваемый, а ветер отбрасывает кудряшки со лба. Но при этом Пушкин ужасно грустный. Дьякон так и сел.

— Александр Сергеевич, это вы?

— Ну, я, — отвечал Пушкин.

— Почему же, почему вы такой грустный? — чуть не заплакал отец Григорий.

Но Александр Сергеевич на это промолчал и посмотрел на него с еще большей печалию.

— Ах, Александр Сергеевич, да если б вы знали, какая у вас на земле слава! — закричал батюшка.

— Что мне слава?! — тихо отвечал Пушкин и опустил голову еще ниже.

— Но если не вы, если не вы, то кто же? — продолжал восклицать изумленный отец Григорий.

Тут Пушкин неожиданно распрямился, неясная улыбка пробежала по устам его, и одними лишь глазами он показал куда-то наверх, за дьяконову спину — мол, ты лучше туда посмотри. Отец Григорий обернулся, поднял голову и увидел березку. На березке сидел Осип Эмильевич Мандельштам. И Мандельштам, наоборот, казался очень веселым, смеялся, махал ручками, будто он птичка, и словно что-то чирикал, только не по-человечески.

Тут батюшка проснулся.

Пушкина он с тех пор забросил, читает только Мандельштама и заучивает наизусть все его собрание сочинений.

Хороший человек

1. Один батюшка был неверующий. Все он делал, как положено, и очень старался, только вот как-то не верил в Бога. Об этом, в общем, все знали, но прощали ему, а вот как раньше, если коммунист, не обязательно же в коммунизм верит. Ну, так же и батюшка. Главное, чтобы человек был хороший.

2. Один батюшка страдал клептоманией. То крестик золотой стянет из церкви, то просто десятку из кармана у дьякона. Все об этом в общем знали, но понимали — ну, клептоман. Главное, чтоб человек был хороший. Батюшка ценил народное доверие и, когда горка наворованных вещей у него дома становилась слишком высокой, — складывал все наворованное в большую сумку и раздавал бедным на паперти. Вот что значит хороший человек.

3. Один батюшка не любил голубых. Но еще больше он не любил, когда про каких-нибудь монахов, а то и кого повыше рассказывали, что они в своем монастыре вообще все того. Тут этот батюшка темнел лицом, смотрел на собеседника в упор и говорил очень отчетливо: “Батюшек голубых не бывает!” Вставал, выходил из комнаты, дергал краешком рта, пил валокордин. Только вот зачем было портить себе нервы? Главное-то, чтоб человек был хороший.

Царевна-лягушка

Жила-была на свете игуменья Раиса. Когда-то была она доброй, хорошей женщиной, но вот стала игуменьей, и точно ее подменили. Никого она больше не любила, ни с кем дружбы не водила. Плохо жилось при ней сестрам, скорбно и тягостно. Но не всем. Были у матушки приближенные, благочинная и казначейша, как-то они умели матушке угодить, хотя и сносили от нее немало. Хуже же всех было опущенным, тем, кто когда-то в чем-то провинился, не угодил игуменье, сказал поперек или не вовремя поклонился — их ненавидела матушка Раиса лютой ненавистью и сживала со свету как могла. Велела не передавать им посылок и писем, не отпускала в город к врачам, натравливала на них сестер, заставляла исполнять мужскую работу, носить бревна, рубить дрова, не позволяла ходить на службу, пока не будет все сделано, и они месяцами не бывали в храме. А на всякий их ропот отвечала одно: “Послушание превыше поста и молитвы. Вы монахини или кто?”

Кто-то из этих отверженных менял монастырь, кто-то уезжал домой и в озлоблении сердца вовсе переставал ходить в церковь, другие заболевали от непосильного труда и оставались инвалидами на всю жизнь, четвертых же матушка прощала. Но заслужить прощение было очень трудно. Так и текла себе монастырская жизнь, никому не ведомая, внешне тихая и спокойная, пока в опущенные не попала послушница Анна. Тут уж видно настал час воли Божией.

Родом Анна была из Питера, работала учительницей физики, и вот тридцати двух лет от роду пришла в монастырь. Жила она здесь уже третий год, работала на разных послушаниях, в последнее время в швейной мастерской, известна была ровностью и веселостью характера, данные в общем имела неплохие, анкету хорошую, пора было ее уже куда-нибудь пристроить, может быть, постричь и повысить, а может быть, понизить и не постричь. И вызвала игуменья Анну к себе.

— Столько лет уже в монастыре, а все послушница. Потому что нет у тебя правильного руководства, — объяснила Анне игуменья. — Хочу взяться за тебя сама, и как мать твоя хочу выслушать, какие у тебя помыслы, что отягощает твою душу, в чем ты согрешила. Слушаю.

Анна же молчала.

— Я слушаю, — строго повторила игуменья.

— Матушка, благодарю вас за заботу и материнскую помощь, но вчера вечером я уже исповедовалась, и все мои помыслы, все грехи рассказала отцу Андрею, а новых помыслов у меня пока не накопилось...

О глупое и неразумное, о наивное и несмысленное чадо! Как отвечало ты своей начальнице? Так ли должно было говорить с главной о глупой твоей душе попечительницей, заменившей тебе самую родную мать? Сама привела ты себя к погибели, ложным своим простодушием (личиною гордости) и бесхитростностью ответа, сама!

— Не накопилось? Не накопилось? Не накопилось? — закричала игуменья в страшном гневе и затопотала ногами.

— Хочешь научиться шить облачения? — продолжала кричать матушка, припоминая их давний с Анной разговор. — Ты у меня научишься. Завтра же пойдешь на коровник.

И кричала еще долго, приводя цитаты из святых отцов, называя Анну “свиньей”, “тварью”, преступницей и прочими бранными словами. Но Анна даже не заплакала. Тварь.

На следующий день она отправилась на коровник. И хоть бы что. Коровы Анну полюбили, стоило ей войти в хлев, как они начинали дружно мычать, точно приветствуя ее, а телята бросались лизать ей руки и боты. Анна же только смеялась. Так прошло несколько месяцев. Трудная работа будто не изнуряла, а только веселила ее.

Тогда Анну переселили в сырую келью, в которой капало с потолка и отслаивалась штукатурка. Мать Анна сначала поставила тазик, а потом где-то раздобыла штукатурку и потолок залатала. Тогда матери Иоасафе тайно было поручено пускать к Анне в келью тараканов, семьями, одну за одной, но Анна называла тараканов ребятками, подкармливала хлебом, и сама же Иоасафа однажды подглядела, как вечером, незадолго до сна, тараканы по Анниной команде ровным строем отправились по подоконнику в раскрытое окошко, на растущее у кельи дерево — ночевать. Матушка игуменья в ответ на эту историю, разбив вазу, крикнула: “Бабьи басни! На улице ноябрь, ноль градусов!”

И отправила Анну на стройку, разнорабочей. Анна опять ничего. Носит в ведре цемент, лицо веселое, будто она в доме отдыха, а не на тяжкой работе. И хоть бы насморк ее прошиб! Никакого насморка. Тут игуменья подговорила сестру, в прошлом медика, исполнявшую послушание монастырского врача, повнимательней осмотреть Анну и найти у нее слабые места. Выяснилось, что в юности у Анны были нелады с сердцем. Тогда игуменья послала ее в прачечную, в пар, жар, подолгу там никто не выдерживал. Сестры работали в прачечной по жесткому графику, не больше месяца в год. Анна проработала полгода и опять как ни в чем не бывало! И стало это мать Раису ужасно мучить, что никак ей не удается довести Анну до того же состояния, что и всех. Остальные опущенные все-таки ходили бледные, изможденные, при виде матушки начинали дрожать и тут же падали на колени, хоть в грязь, хоть в снег. Только такими земными поклонами и можно было заслужить у нее прощение — это все знали. И из таких прощенных и выходили самые лучшие доносчицы.

Анна на колени не падала, кланялась матушке до земли, в ноги, как и все неопущенные, и по-прежнему... слегка улыбалась! Игуменья велела проверить, не повредилась ли послушница в уме, но самые надежные агенты донесли матушке, что Анна говорила с ними вполне разумно. А на вопрос, что является причиной ее веселого вида, отвечала, что ей, конечно, тяжело, зато совесть ее спокойна...

И тогда решилась игуменья ее извести вконец. Она вызвала к себе Анну и сказала:

— Вот тебе, Анна, задание. Рабочие никак не могут достроить просфорню, видно, бес их отводит от этого святого дела, не дает завершить работу, а работы-то там осталось на несколько часов. Вижу, что ты подвизаешься и победишь лукавого — дострой просфорню. Сроку тебе даю до завтрашнего утра. Справишься?

— Благословите! — отвечала Анна, не возражая матушке ни слова, хотя могла бы и возразить: просфорню только начали строить и стройки там оставалось по меньшей мере на два месяца!

— Бог благословит, — отвечала матушка и перекрестила послушницу. — Если же не построишь...

Она не закончила, но в монастыре уже давно поговаривали, что две монахини, особенно не угодные матушке, куда-то п р о п а л и. Родственники монахинь подняли шум, приезжала даже милиция, только следов не нашли. Родственникам матушка сказала: “Россия большая”, а милиционеры просто недолго побыли у нее в кабинете и вышли. И с тех пор никогда в монастырь не наведывались.

И вот проходит ночь, утром матушка выходит на улицу: Господи Иисусе! Стоит просфорня. И Анна выметает из нее веничком строительный мусор!

Пуще прежнего рассердилась игуменья на Анну.

— Вот тебе еще одно задание, милочка, а уж после этого походатайствую владыке о твоем постриге. Надо вырыть новый глубокий колодец, в прежнем вода стала гнить. До следующего утра должно быть все готово, не пить же сестрам гнилую воду, ты понимаешь!

— Благословите.

— Бог благословит.

Просыпается игуменья на следующее утро, а келейница подносит ей ковшик с чистой прозрачной водою.

— Матушка! Колодец готов.

Как подымется с постели матушка, как плеснет ковшик в лицо келейнице, как закричит страшным голосом:

— Колдовство! Девке помогают.

Позвала игуменья двух самых преданных своих сестер, благочинную и казначейшу, и приказала им следующей ночью выследить Анну да выведать, кто же это помогает проклятой девке.

А послушнице дает новое задание — насадить на поле у монастыря яблоневый сад, да чтоб яблоки к утру уже созрели, и она, игуменья, их попробовала на завтрак.

Анна только молча ей поклонилась. Поздним вечером отправилась Анна на поле, а за ней замаскированные сестры, одна ползет с ветками на голове, вторая в маскхалате.

И вот видят сестры — встала Анна посредине поля на колени и начала горячо молиться.

— О Всесвятый и Всемогущий Вседержителю! Не оставь меня, даруй мне время на покаяние, не дай погибнуть душе моей... О любимый и сладчайший Иисусе, милостив буди ко мне немощной, пошли мне Твою святую помощь, помоги насадить яблоневый сад...

И тотчас же после этих слов ночное небо озарил неземной свет, небеса отворились, на поле слетелись крылатые юноши, в правой руке каждый держал по лопате, в левой по небольшому саженцу. Стали юноши копать землю и сажать в нее яблоньки. И все это с какой-то ангельской нечеловеческой скоростью. Не прошло и получаса, как поле было засажено тонкими саженцами. Тут небо потемнело, начался дождь. Через несколько минут, слегка оросив землю, дождик стих. А яблоньки росли и росли и вскоре превратились в чудные молодые деревья. На ветках набухли черные почки, из почек высвободились листья, появились белые бутоны, сад зацвел. Анна же продолжала молиться и горько плакать.

Цветы облетели, а на ветках начали созревать яблоки, из зеленых точек превращаясь в ровные зеленые шары. Анна же молилась. А шары прямо на глазах потрясенных шпионок вдруг позолотели.

Начало светать, и крылатые юноши внезапно исчезли, как-то растворились в воздухе, казначейша с благочинной даже не успели этого отследить. Остался только один, последний юноша-ангел, и пошел он прямо к кустику, за которым они прятались. Подойдя к замершим от страха сестрам, юноша произнес громовым голосом:

— Скажите игуменье Раисе, что премного она прогневала Всемилостивого Господа, а потому жить ей осталось считанные часы, в которые она еще может покаяться. Если же не покается, душу ее ожидают невыносимые и страшные муки! Да прежде смерти пусть не забудет заглянуть в погреб на дальней пасеке.

С этими словами юноша исчез.

Не помня себя, сестры прибежали в монастырь. И все-все рассказали матушке, но та долго им не верила, кричала, била по щекам, расспрашивала, откуда они узнали про пасеку, однако казначейша и благочинная повторяли, что передают лишь то, что слышали от светлого юноши в яблоневом саду.

Но матушка уже не желала ничего слушать, и, восклицая: “В чем мне каяться! Мне каяться не в чем!”, вдруг почернела лицом, упала и умерла.

В тот же вечер, узнав о смерти игуменьи, в монастырь прибежал сторож с дальней пасеки и пал сестрам в ноги. Сторож повел сестер к небольшому погребу, который находился неподалеку от пасеки, отпер двери погреба, и из подземелья вышли те самые, пропавшие год назад сестры, с пением и небесной радостью на лицах.

Казначейша и благочинная незаметно сбежали из монастыря, бросив ключи и оставив погреба открытыми. Несколько дней сестры ликовали, устроив себе велие утешение за трапезой. А потом собрались и избрали своей начальницей Анну. Она правила монастырем долго и счастливо.

Балерина

— Понимаешь ли, батюшка, — говорила одна послушница батюшке, —что-то мне в монастыре скучно. А ведь я с четырех лет занималась балетом, чуть не стала балериной, но, когда уходила в монастырь, выбросила и все свои пуанты, и пачку, и фотографии, на которых я танцую. Теперь же иногда мне так хочется потанцевать.

Батюшка послушнице ничего не ответил, но через месяц на день ангела подарил ей подарочек — розовые атласные пуанты и настоящую пачку.

Послушница очень обрадовалась, примерила пуанты, и они оказались ей впору.

— Когда вспомнишь ты про свое далекое прошлое, — сказал батюшка, — и захочется тебе встать в третью или шестую позицию, благословляю тебя надевать пуанты, пачку и танцевать сколько пожелает твоя душа. Хоть в нашем конференц-зале, пока никого там нет. А ключ возьми у Евстафии.

Но с тех пор танцевать послушнице расхотелось. Ключа от зала она так и не попросила, сложила пуанты и пачку в дальний сундучок и не вспоминала о них долгие месяцы. Однако проходил год, и вечером своего прежнего дня ангела (потому что вскоре она стала монахиней, и имя ей поменяли) матушка открывала крышку, смотрела на батюшкины подарки, вспоминала его тепло и бесконечную любовь и молилась об упокоении иеромонаха Андриана — батюшки давно уже не было в живых.

Назидательные рассказы для чтения в воскресной школе