История всемирной литературы 19 страница
(Перевод Л. Эйдлина)
Стихи Ду Фу помогли Бо Цзюй-и осмыслить свои жизненные впечатления. После мятежа Ань Лу-шаня был окончательно нарушен старый порядок землепользования, а с 80-х годов VIII в. установлена система «двойных налогов» — летом и осенью. Крестьяне разорялись. Большая часть земли оказалась в руках крупных владельцев.
Женщина, весь урожай отдавшая в уплату налога и подбирающая зерна на чужом поле, может быть, у таких же бедняков, как она сама; крестьянин, собирающий траву дихуан, чтобы обменять ее на зерно, оставшееся от конского корма; раздетые и босые деревенские жители, дрожащие от холода ночью в своих лачугах; старик, во дворе у которого для императорского дворца срубили дерево, посаженное им тридцать лет назад, вот кого увидел поэт и рассказал о них так, как до него не удавалось никому, даже Ду Фу.
Среди обличительных стихов Бо Цзюй-и главное место занимают пятьдесят «Новых народных песен» и десять стихотворений цикла «Циньские напевы». Достаточно назвать подзаголовки «Новых народных песен», чтобы стала ясна их направленность: «Страдания крестьянина», «Против лихоимцев-чиновников»... Это стихотворения-рассказы с сюжетом, с монологом героя повествования. В них поэт позволял себе нарушить иной раз строгий размер официальной уставной строки или добавить одну строку вне строфы. Подобных вольностей нет в «Циньских напевах».
Стихи Бо Цзюй-и представляют собою новую ступень в развитии китайской поэзии, как и в развитии китайской общественной мысли. В них отразилось и ухудшение условий жизни крестьянина, и изменение места поэта-мыслителя в танском государстве. Как и Ду Фу, Бо Цзюй-и на себе самом испытал бедность и злоключения лихолетья. Но Бо Цзюй-и был еще и сановником, который своими глазами наблюдал механизм давления на народ, и разврат, и продажность, и грызню между придворными кликами. Он сам был тем чиновником, которому надлежало осуществлять давление на крестьянина, входя при этом в непосредственное с ним общение. Он знал историю танского государства, понимал, к чему пришло оно, и, может быть, догадывался о приближении его конца. Он знал историю и владел мастерством поэзии всех былых веков. В последнем нет преувеличения: такова особенность старой китайской традиции. Бо Цзюй-и преклонялся перед Ли Бо и Ду Фу, но его не удовлетворяла их поэзия; их путь вел его дальше.
В сюжетных стихах Бо Цзюй-и появляются уже типизированные образы с обилием жизненных деталей. Еще нет индивидуализации героя, как не было ее и у Ду Фу, но от общих очертаний поэт приходит к более определенному рисунку. Человек рассматривается внимательнее, вплоть до некоторых особенностей его характера, что видно хотя бы на примере хрестоматийного «Старика со сломанной рукой» из «Новых народных песен». Новыми чертами были контрастные противопоставления в конце стихов, аллегории, резкий до грубости язык обличительных стихотворений. Во всем этом сложная простота, потребовавшая неусыпных трудов. И у Бо Цзюй-и остается вера в государя. Но вполне вероятно, что она была вынужденной: и без того много крамолы содержалось в стихах поэта. И все же вера в монарха поколеблена безусловно: это видно по некоему ироническому оттенку, иногда проглядывающему в строках поэта о государе.
Возросшее углубление во внутренний мир человека можно проследить по двум поэмам Бо Цзюй-и, знаменующим вместе с тем достижения сюжетной поэзии. В «Вечной печали» под весьма прозрачным прикрытием описана любовь танского государя Сюань-цзуна к его наложнице Ян-гуйфэй. Поэт пишет о великом человеческом чувстве, о тоскующем по убитой возлюбленной несчастном императоре, как о простом смертном,
достойном сожаления. Это единственный случай, когда поэта заинтересовали душевные страдания власть имущих.
В «Вечной печали» в центре внимания поэта — чувство, сам же человек в этом произведении довольно абстрактен.
Крепче золота, тверже камней дорогих
пусть останутся наши сердца,
И тогда мы на небе или в мире людском,
будет день, повстречаемся вновь.
И, прощаясь, просила еще передать
государю такие слова
(Содержалась в них клятва былая одна,
два лишь сердца и знали о ней):
«В день седьмой это было, в седьмую луну,
мы в чертог Долголетья пришли.
Мы в глубокую полночь стояли вдвоем,
и никто не слыхал наших слов:
Так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах
птиц четой неразлучной летать.
Так быть вместе навеки, чтоб нам на земле
раздвоенною веткой расти!»
Много лет небесам, долговечна земля,
но настанет последний их час.
Только эта печаль — бесконечная нить —
никогда не прервется в веках.
(Перевод Л. Эйдлина)
Через несколько лет он напишет стихи, в которых так скажет об обуревающих правителей чувствах: «Надменные, едут они на военный праздник... Они наедятся — сердца их будут спокойны. Они охмелеют — сильней распалится дух...». Или:
В думах у них —
устроить свои хоромы.
Желанье одно —
безделье делить с друзьями...
Что им до того,
что где-то в тюрьме в Вэньсяне
Лежат на земле
замерзших узников трупы!
(Перевод Л. Эйдлина)
Лет через десять, уже после «Новых народных песен» и «Циньских напевов», Бо Цзюй-и создал поэму «Пипа́». В ней в общем обыденная по тому времени жизнь описана без ярких красок, какими блещет «Вечная печаль». Ян-гуйфэй — олицетворение неумирающей любви, да и живет героиня среди бессмертных. Героиня же поэмы «Пипа́» важна читателю сама по себе: нелегкую долю ее разделила не одна женщина в танском государстве.
Бо Цзюй-и был не только великим поэтом, но и идеологом, обосновавшим направление литературы, вождем которого он являлся. Злободневность завладела стихами. Даже лирические стихи Бо Цзюй-и, «пейзажные» и «философские», а их было множество, те, в которых он ищет успокоения, устав на склоне дней от непрерывной борьбы, хранят на себе следы уловленных поэтом мгновений современной ему жизни.
На лоянских дорогах, полях и межах
постоянна и вечна весна.
С ней когда-то простился я, нынче пришел.
Двадцать лет промелькнуло с тех пор.
Только годы мои молодые найти
мне уже не удастся никак,
Остальное же все — десять тысяч вещей —
неизменно, как было тогда.
(Перевод Л. Эйдлина)
Ближайшим сподвижником Бо Цзюй-и был Юань Чжэнь (779—831). В отличие от своего великого друга он внешне смирился с жестокостью и несправедливостью века и возвысился до первого сановника двора — цзайсяна. Компромисс Юань Чжэня подчеркивает силу и идейность Бо Цзюй-и, который не только пренебрег блестящей придворной карьерой, но и рисковал жизнью. Юань Чжэнь писал о жанре «Новых народных песен»: «Слова их прямы и справедливы, дух груб и отважен; навлечь на себя кару — вот чего я боюсь и поэтому не осмеливаюсь обнародовать их». Тем не менее, как и Бо Цзюй-и, Юань Чжэнь выдвигал и теоретические обоснования прогрессивного направления. Кроме «Новых народных песен» Юань Чжэнь написал много лирических стихотворений, а в прозе — знаменитую «Повесть об Ин-ин». Его лирика проста, избавлена от излишних реминисценций (за это ратовала группа Бо Цзюй-и), всегда содержательна и значительна.
Чжан Цзи, Ван Цзянь, Ли Шэнь (ум. 846) — наиболее видные поэты, составлявшие группу единомышленников Бо Цзюй-и, авторов «Новых народных песен» и других гражданских и лирических стихотворений. Ли Шэнь писал:
Весною посадит
он зернышки по одному,
А осень вернет их
обильнее в тысячи раз...
Где Моря Четыре —
земли невозделанной нет,
А всё к земледельцу
приходит голодная смерть!
(Перевод Л. Эйдлина)
В IX в. поэты не просто «печалились» о крестьянине и даже не просто противопоставляли роскошь нищете, а задумывались сами и заставляли размышлять читателей над природой неравенства. «Почему же?» — спрашивали они всем своим творчеством. Все названные поэты были близкими друзьями, и сохранившаяся переписка некоторых из них заставляет предполагать не только поэтические, но и жаркие политические беседы и смелые замыслы.
Бо Цзюй-и говорил в стихах о Чжан Цзи (768—830), что тот «никогда в своей жизни не писал пустых сочинений». Борьба с «пустыми сочинениями» входила в боевую программу группы Бо Цзюй-и. Их поэзия не терпела «милых пустяков». Танские поэты сумели запечатлеть духовный облик человека тех времен.
От направления, возглавляемого Бо Цзюй-и, нельзя оторвать и других танских поэтов, не столь близко к нему стоявших, поэзия которых была проникнута возмущением социальной несправедливостью. Мэн Цзяо (751—814), старший современник Бо Цзюй-и, поэт необычайно своеобразной индивидуальности, пишет стихотворение «Ткачиха» — о крестьянской девушке, спрашивающей, почему ткет она белый тонкий шелк, сама же носит грубое рваное платье. Сам поэт тоже был беден, хотя и принадлежал к чиновному сословию. Только к 46 годам Мэн Цзяо удалось, наконец, выдержать экзамен на ученую степень, но до конца дней своих он оставался бедняком. Вот картина в его «Осенних думах»: приходит осень, а тяготы старости усугубляются бедностью, и в разрушенном доме нет дверей, и луна опускается прямо в постель, и среди четырех стен ветер проникает в одежду... Так пишет он о себе, выражая вместе с тем и общее настроение бедной служилой «интеллигенции». Может быть, поэтому он всю жизнь и почти во всех стихах своих мечтал о необычном, об удивительном, что несколько отдаляет его от Бо Цзюй-и и ставит рядом с Хань Юем (768—824).
Хань Юй славен «возвратом к древности» в ритмической прозе, которую он стремился обновить и приблизить к требованиям реальной жизни. Опыт Хань Юя — прозаика отразился на поэтическом его творчестве; следы прозы, как уверяют китайские знатоки (и что, вслед за ними, можем заметить и мы), видны и в его стихах. Они сложны, но сквозь нагромождение традиционных намеков проглядывается жизнь и ее тревоги. Как и другие поэты, он озабочен бедами народа. Написанное в 799 г. стихотворение «Возвращаюсь в Пэнчэн» начинается с того, что войска Поднебесной снова двинулись в поход. Когда же наступит мир? Поэт сетует на плохих советников государя и напоминает о засухе в Гуаньчжуне, о погибших от голода людях, о наводнении на Востоке страны, о потоках, уносивших трупы... Он готов разрезать собственную печень, из нее приготовить бумагу и на ней своею кровью обо всем написать государю. Здесь, так же как и у Ду Фу, — готовность поэта к самопожертвованию. Во второй части стихотворение теряет поэтическую силу. Но в целом оно показательно для атмосферы танского времени: гражданская тенденция пронизывала творчество самых разных поэтов на протяжении двух, если не более, веков. Гражданская тенденция смыкается с общим гуманистическим направлением танской поэзии, выражающимся в размышлениях о законах человеческой природы, о добре и зле в человеческих отношениях. Одно из лучших стихотворений Хань Юя — «Скалы». Помимо поэтических, живописных достоинств, оно замечательно широтою взглядов поэта. Непримиримый враг и гонитель буддизма, Хань Юй способен найти успокоение духа в чуждом ему буддийском храме... Среди нагромождения скал затерялась тропа. К вечеру добирается он до храма... Монах рассказывает о прекрасной буддийской росписи на древних стенах, стелит постель, чистит циновку, ставит еду. Посветлело небо, поэт пускается в путь. Горы краснеют, и вода голубеет от рассеянных повсюду лучей солнца... Если жизнь человеческая может быть столь радостной, то так ли уж необходимо обвивать себя путами человеческих отношений... «Ах, немногие мои друзья, — восклицает поэт, — как бы остаться здесь до самой старости и больше не возвращаться!»
О том же просил некогда Тао Юань-мин, придя к ученому, живущему на востоке: «Я хотел бы остаться пожить у тебя, государь мой, Прямо с этого дня до холодного времени года!» По-своему и в применении к своей эпохе Хань Юй повторяет с детства впитанные великие образцы. С другой стороны, очевидно отличие «Скал» от как будто похожего стихотворения Ли Бо «Прогулка во сне на горе Тяньму». В одном случае романтический пейзаж и человек, поставленный наравне с независимой, гордой стихией, что исключает самую мысль о жалком прислуживании тем слабым, кто правит в мире. В другом случае, через полстолетия после смерти Ли Бо, пейзаж успокоения, представленный с массой реалистических подробностей, которых не было в пейзажах Мэн Хао-жаня и Ван Вэя. В поэзии Хань Юя человек ищет не полного уединения, а гармонии с природой и общения с друзьями. Само время, в которое писал Хань Юй, не благоприятствовало отстранению поэзии от действительности, чему примером жизнь и творчество многих поэтов, в первую очередь его самого.
Соратником Хань Юя по «возврату к древности» в прозе был Лю Цзун-юань (773—819), прославившийся также своими стихами. Различия в воззрении на мир двух этих выдающихся поэтов не помешали им встать рядом в борьбе за очищение китайской ритмической прозы. Из проникновенной эпитафии, сочиненной Хань Юем, «Надпись на могильном камне Лю Цзы-хоу» мы узнаем о прекрасных человеческих качествах Лю Цзун-юаня, о готовности его пожертвовать собственным благополучием для друга. В этой надписи есть примечательные слова о том, что поэт сам отказался от спокойного продвижения по службе, и, прожив трудную жизнь, сумел достигнуть высот в творчестве.
И в прозе, и в стихах Лю Цзун-юань был обличителем. В стихах о крестьянах и «пейзажных» звучат сострадание и любовь к человеку. Не совсем справедливо называемые «пейзажными» стихи танских поэтов в совокупности создали пленительную картину родины и имели глубокое воздействие на души соотечественников. К ним примыкают и известные стихи о расставании и о тоске по далекому родному краю. Все вместе они составляют могучую симфонию любви к родине.
Прошло два века высокого напряжения литературы, появления одного за другим незаурядных талантов, каждый из которых внес в поэзию и свои индивидуальные особенности. Для поэтов последнего столетия танского государства пора его расцвета была историей, как историей для них был и мятеж Ань Лу-шаня, после которого наступило время распада страны, обострения противоречий между двором и местными правителями, вражды придворных групп и назревания крестьянских восстаний.
Последний большой танский поэт Ду Му (803—853) мечтает в своих стихах о восстановлении былого могущества страны и тоскует по прежним далеким временам. Но, следуя традиции обличения, Ду Му в стихах на темы китайской истории пишет о былых пороках не без того, чтобы намекнуть на нынешние. Примером могут служить, в частности, стихи о красавице Ян-гуйфэй — тема, ставшая привычной после «Вечной печали» Бо Цзюй-и. В стихах Ду Му есть внутренняя полемика с романтическим образом «Вечной печали», в них Ян-гуйфэй предстает как зло для страны.
В стихах Ду Му меньше конкретности в изображении народных бед и больше размышлений над общим состоянием страны, часто в аллегорической форме, как, например, в стихотворении «Ранние гуси».
Неумирающей остается лирическая традиция — природа и человек. Простота и непосредственность чувств, пафос активного созерцания присущи и поэзии Ду Му. Его «Прогулка в горах» пленяла сердца многих поколений читателей. Казалось бы, в стихах его отмечен случайный эпизод, а в нем — и жизнь, и поэзия, и природа, и человек в своих внутренних переживаниях и внешних обстоятельствах.
Обличение социальных пороков современности приобретает в эту более позднюю эпоху завуалированный историческим сюжетом характер не только в стихах Ду Му. Эта манера отличает и Ли Шан-иня (813—858). Причины иносказаний, способа не нового для китайской поэзии, связаны, очевидно, с невозможностью открытого вызова, со сложностью общественной обстановки, созданной утерей двором центральной власти и постоянными распрями враждующих между собою групп, в которые попадали и поэты, так или иначе примыкавшие к господствующим слоям общества. Во всяком случае, поэзия, пусть даже прикрываясь уходом в прошлое и утеряв присущую Бо Цзюй-и конкретность, волновалась вопросами жизни страны, искала (в пределах кругозора своего времени, наивно обращаясь, скажем, к несчастиям, приносимым фаворитками) истоки переживаемых народом несчастий. Когда Ли Шан-инь пишет, например, о ханьском государе Вэнь-ди, который пригласил к себе ученого поэта Цзя И, но беседовал с ним не о бедах народа, а о злых и добрых духах, то по существу речь идет не о Вэнь-ди, а о современных Ли Шан-иню правителях, проявлявших интерес к сверхъестественным силам в ущерб заботам о народе. В одном из стихотворений поэт утверждает, что умиротворение страны во власти людей, а не неба.
Ли Шан-инь прожил трудную жизнь незадачливого чиновника, метавшегося между двумя враждовавшими придворными группами. У него много стихов, в которых осмысление судеб страны смыкается с размышлениями о собственной его горестной участи. Так, в одном из стихотворений говорится о душевном беспокойстве поэта, которое перерастает в предчувствие общественных бедствий: он гонит коней, поднимается на древнюю равнину; закатное солнце беспредельно прекрасно, но оно приближает темные сумерки...
Ли Шан-инь — единственный известный нам танский поэт, писавший любовные стихи. Они для него были и мечтою о несбывшемся счастье. Тема любви заняла большое место в послетанских стихах жанра цы.
Уходил последний век танской династии. Не прекращались раздоры двора с фаньчжэнями — властителями провинций, войны фаньчжэней между собой; бесчинствовали евнухи, захватившие власть при дворе, все большие тяготы ложились на плечи крестьян, притеснялись ремесленники
в городах. И все это разрешилось крестьянским восстанием, в ходе которого повстанцы на некоторое время захватили Чанъань. Танское государство приближалось к своему концу.
Поэты второй половины IX столетия во многом повторяли темы и следовали за формальными достижениями танской поэзии. Среди них были продолжатели обличительного направления, были и такие, которых тревожное время заставило от него отстраниться. Сыкун Ту (837—908) попытался во всем повторить такого идеального, с его точки зрения, поэта, как Тао Юань-мин. Он отказывался от должностей, предлагаемых ему; как любимые великим поэтом герои древности Бо-и и Шу-Ци, он обрек себя на голодную смерть, не желая жить при новой династии. В мировоззрении Сыкун Ту, что не было редкостью тогда, смешались конфуцианство и даосизм. «Оба противоречащих друг другу элемента уживаются в одной и той же личности Сыкун Ту, точно так же, как мы замечаем это и в личности Тао Цяня», — говорит В. М. Алексеев в «Китайской поэме о поэте», посвященной «Поэтическим категориям» Сыкун Ту. Правда, у Сыкун Ту даосизм начинает принимать уже религиозные формы, чего нет у Тао Юань-мина, а кроме того, танский поэт склонен и к буддизму. Стихи Сыкун Ту теряют предметность, так отличающую танскую поэзию. Они рисуют некий условный мир, отражающийся в душе поэта. Тонкий и изысканный лирик, Сыкун Ту, по существу, далек от общественных проблем. Природа, птицы, вино, цветы — вечный арсенал традиционной поэзии, которому он старался не изменять. Даже когда поэт говорит о бедствиях страны, на первом плане оказываются его собственные восприятия и чувства.
В истории китайской литературы Сыкун Ту больше всего известен как автор «Поэтических категорий» — поэмы, состоящей из 24 стихотворений о вдохновении поэта, весьма трудных для понимания. Вся поэма представляет собою мечтание о подлинном поэте. Она наполнена отвлеченными образами, дающими расплывчатые, с трудом уловимые определения задач поэзии. Этим произведением как бы завершился танский период китайской поэзии. «Поэтические категории» Сыкун Ту при всей их «темноте» синтезируют представления танской поэтики в восприятии талантливого ученого поэта, воспитанного на многовековых традициях, которые и составляли ее основу. Танская поэзия принадлежит времени, когда литература выполняла также роль философской и даже исторической науки. Развиваясь на протяжении трехсот лет существования танского государства, она была поэзией новых открытий в познании мира, в художественном его осознании, в понимании возможностей и задач человека в обществе. Огромные идейные и художественные завоевания поэтов танского времени стали источником расцвета поэзии в сунском государстве.
129
ФИЛОСОФСКАЯ ПРОЗА VII—IX ВВ.
В VII и VIII вв. прозаическая литература была увлечена примером великих мастеров параллельного (т. е. «современного») стиля предшествующей эпохи. Юй Синь, Сюй Лин (507—583), Ли Цзи, Бао Чжао — вот кому подражали и кого пытались превзойти. В литературе эпигонов содержание было обесценено, вследствие чего появлялись произведения, начиненные исторической эрудицией, дословными заимствованиями, символикой и сложными фигурами.
Протест против «современного» стиля был неизбежен. Некоторые считали его практически непригодным и требовали возврата к стилю старой деловой прозы. Еще в VI в. ученый Су Чо (498—546) составил манифест в стиле «Шуцзина», но архаизированный язык не привился. Суйский император Вэнь-ди в 584 г. издал указ, запрещающий в официальной переписке использовать цветистый слог, а одного нарушителя даже казнил для острастки. При его преемнике литератор Ли Э выступал уже не только против цветистости, но и параллельного стиля в целом. Парадоксально, что свои возражения он излагал, строго соблюдая те требования, от которых призывал отказаться.
Незатронутой «современным», т. е. параллельным, стилем оставалась историческая проза. В VII в. активно составлялись истории прошлых династий, а авторы-конфуцианцы на литературу возлагали вину за упадок нравов и несчастья междоусобиц и нашествий. Вера в нераздельность литературной и государственной жизни в то время была всеобщей.
Во второй половине VII в. ведущих литераторов волновал упадок прозы. «Четверо выдающихся» — а в их числе были такие поэты, как Ван Бо и Ло Бинь-ван, — требовали, чтобы литература была идейной и гражданственной. Поэт Чэнь Цзы-ан горько восклицал: «Уже пятьсот лет как литература (вэнь) утратила свою суть!» Суть литературы он видел воплощенной в древней словесности и призывал возвратиться к ее традиции. Почему литературе следовало возвратиться именно к древней манере, сумели обосновать писатели VIII в.
Сяо Ин-ши (717—758), Ли Хуа (715—766), Дугу Цзи (725—777), его ученик Лян Су (753—793) отказались от параллельного стиля и писали в манере древних. Сяо Ин-ши и его последователь
Люй Мянь требовали возродить стиль конфуцианских канонических книг как образец для литературы. Писать иначе, чем в каноне, казалось им кощунственным. Отвергая «современный» стиль, они отворачивались и от современности, что обрекало их течение на групповую замкнутость.
О том, что литература должна быть выражением Дао — учения, — говорилось в «Срединном учении» — книге, приписываемой Ван Туну (584—618). Люй Мянь четко выразил идейные побуждения сторонников «возврата к древности»: проповедь конфуцианского учения, подражание литературе древних, отрицание «современного» стиля. Но произведения авторов этого направления не снискали признания. Люй Мянь сам с горечью сознавал, что они, «хотя и знали, что писать, но не писали: писать брались, но не смогли написать». Так, не возбуждая общественного отклика, идеи «возврата к древности» (фу гу) зрели более двух столетий.
Расцвет движения связан с именами двух великих писателей — Хань Юя и Лю Цзун-юаня.
Хань Юй воспитывался в семье старшего брата Хань Хуэя (737—779), принадлежавшего к немногим последователям Дугу Цзи и Лян Су. С детских лет до конца жизни писатель оставался верен усвоенным взглядам, хотя они мешали его карьере.
Славившийся образованностью Хань Юй трижды терпел неудачу на столичных экзаменах и только в двадцать девять лет поступил на государственную службу. Дважды его ссылали: за просьбу снять подати с голодающих и за критику буддизма. Будучи придворным историком, Хань Юй написал «Правдивые записи об императоре Шунь-цзуне», которые по настоянию дворцовых всевластных евнухов пришлось трижды сокращать и переделывать. Учительствующий конфуцианец, Хань Юй ревностно собирал вокруг себя вступающую в литературу молодежь и провозгласил, что «писатель проясняет учение — Дао». Он был готов «расстричь монахов, сжечь их писания и обратить храмы в жилища». Но убеждения не перерастали в фанатизм, он умел ценить личные достоинства людей. Для него конфуцианское учение было отнюдь не ортодоксальным. Он знал всех мыслителей китайской Древности, отвергая только Лао-цзы и чужеземный буддизм. Позднее его осуждали за вольное обращение с авторитетами и за широту взглядов.
«Древний» стиль (гувэнь), который Хань Юй провозгласил в литературе, вбирал в свою традицию древний конфуцианский канон, ханьскую прозу и сочинения «ста писателей», т. е. всю литературную традицию вплоть до III в. Близкая по времени литература отвергалась, как пораженная в той или иной мере болезнью «современного» стиля. Хань Юй хотел прежде всего возродить дух гражданственных исканий в литературе, который он видел в древних книгах эпохи Чжоу, тех времен, когда «разом расцветали сто цветов и славой мерились сто писателей».
Смысл древней литературы Хань Юй понимал как ее общественную действенность. Вместе с историками он видел в судьбах литературы отражение судьбы отечества и отрицал сочинения «смутных времен» не меньше, чем враждебные конфуцианству вероучения. Вместе с тем Хань Юй не принимал современную ему конфуцианскую догматику. Он считал, что с III в. учение и государство пришли в упадок. По его мнению, в этом были повинны не только даосизм и буддизм, но и конфуцианцы, неспособные к противоборству: он не желал иметь с ними ничего общего и обходил их молчанием в своих сочинениях. Хань Юй провозгласил гражданский принцип «воззывай о несправедливости» и приравнивал его по значению к естественному закону. Он сам «воззывал», чего бы ему это ни стоило. Несправедливость к отдельному человеку Хань Юй порицал как язву сословного общества, в котором никто не мыслился независимым, вплоть до самого Сына Неба. В годы, когда мятежи несли опасность имперским устоям, Хань Юй впервые в конфуцианстве потребовал в своем трактате карать смертью непокорных. Хань Юй клеймил предательство и распри, сопутствующие междоусобицам в танском государстве, и восхвалял героизм защитников императорской власти.
В учении и деятельности Хань Юя обнаруживаются некоторые гуманистические черты, но гуманизм его был весьма ограничен и не означал разрыва с конфуцианской традицией.
Отказавшись от дословного подражания древним, Хань Юй не был поклонником простоты и доходчивости. Его стиль, названный им древним, был современен, а язык обогащен живой речью. Параллелизму пяньвэня он противопоставлял бесконечную гибкость смысловых переходов и живое течение фразы. Однажды у Хань Юя спросили: «Должна быть литература легкой или трудной?» На это последовал ответ: «И ни легкой, и ни трудной, а единственно самой собой».
Сочинения Хань Юя связаны с его общественной деятельностью, и в этом смысле он законченный конфуцианец. Его послания, будь это нападение на буддизм, или выступление в защиту несправедливо обиженного друга, или призыв к облегчению участи обездоленных, — проникнуты страстной убежденностью. Человек действия, он не был склонен к умозрительной философии. Трактаты Хань Юя публицистичны,
остры, социальны. Его космология покорно повторяла древние суеверия. Но не здесь сосредоточивались его интересы: его поглощала забота о судьбах империи, о должном порядке и мире внутри страны. И в освещении этих вопросов он не ограничивался простым повторением древних.
Хань Юй не любил общих фраз. Его публицистический стиль был конкретен. Он был признанным мастером характеристики. Даже в эпитафии он вводил реплики и конкретные события из жизни тех, чью память они были призваны увековечить. Хань Юй прославился и своими притчами. Знамениты его «Разные учения», «Как толковать слова „поймали линя“» и др. В них он использует общеизвестные в Китае предания, заостряя их социальный смысл. Чтобы найти сказочно быстроногого коня в стране, сначала нужно найти человека, знающего толк в конях, а чтобы поймать мифического единорога — цилиня, которого никто не видал и никто опознать не сумеет, нужен мудрец, совершенномудрый, и мало одного только явления чудесного существа... А человек — знаток и мудрец — может быть на месте только в разумно управляемом обществе, — таково логическое заключение по-конфуциански мыслящего Хань Юя.
Любопытно его «Молитвенное и жертвенное обращение к крокодилу», в котором языческое заклинание, рассчитанное на суеверный народ, соединяется с призывом к разумным, практическим мерам.
В «Жизнеописании Мао Ина» Хань Юй, сознательно подражая знаменитому историку Сыма Цяню, написал биографию, но не государственного деятеля, а... зайца. Заяц у него имеет и славных предков, известных волшебством, и родовой удел, делает карьеру при дворе, но по-прежнему боится охотников. Потомство заячьего рода процветает и соперничает за первородство. Это пример литературного пародирования стиля исторических жизнеописаний — вольность, вызвавшая тогда всеобщее негодование. Один Лю Цзун-юань поднял голос в ее защиту, но и он был поражен необычной свободой автора в обращении с классическими образцами, которым привыкли поклоняться.
Конкретная образность Хань Юя требовала и языковых новшеств. Он принимал из старой литературы только живое, отбрасывал архаизмы, вводил в литературный язык новые, современные выражения, вошедшие в живую фразеологию.
Соратником Хань Юя в литературе был Лю Цзун-юань. Его дарование было совсем иным. В молодые годы он использовал параллельный стиль и писал деланно и вычурно. Однако литературная манера Хань Юя оказала на него влияние, и он стал писать по-новому.
Пожалуй, редко в истории встречались два столь несхожих великих писателя-современника. Сходство их ограничивается стремлением к возрождению духа древней литературы. Все прочее разделяет, начиная с того, что Лю Цзун-юань не отвергал буддизма: «Я с детства чту Будду, и вот уже тридцать лет постигаю его учение. Из тех, кто говорит о нем, лишь редкие способны понимать его писание». Соратники-литераторы противостояли друг другу в философии. Лю Цзун-юань ответил на антибуддийские выступления Хань Юя критикой слабого места конфуцианцев — натурфилософских представлений. Он безжалостно бичевал древние суеверия в своих «Ответах о небе», посланиях к друзьям и в трактате «О небе». Он написал «Отрицание „Речей царств“», опровергая суеверия летописца, которые конфуцианство освящало и принимало. В его критике проявляется здравомыслящий материалистический взгляд на мир, пока не затрагиваются буддийские догмы.