Наша компания

Это Глеб назвал так наш вагон: отель «Ку­рятник на колесах». Вагон был покосившийся, щелястый, будто и в самом деле старый курятник. Но мы его любили.

С двух сторон у вагона были широкие раздвижные двери. Те, что смотрели в сторону станции, оставались закрытыми: их наглухо заклинило. А те, что выходили на пустырь за тупиком, нормально раздвигались и задвига­лись. В торцевых стенках вагона тоже находились двери. Они вели на узенькие крытые площадки, вроде балкон­чиков. Наверно, раньше здесь размещались те, кто караулил ценные грузы…

Глеба мы устроили неплохо. Принесли ему (а заодно и себе) надувные матрацы, несколько старых одеял. Я нашел на чердаке круглый фонарь типа «Сатурн». Днем он заряжается от солнца, а ночью сам светит, как солнце. Юрка раскопал где-то старенький карманный телевизор, которые сейчас уже не делают. Экран часто мигал и пу­тал краски, но Глеб все равно радовался.

В вагоне сохранились широкие полки — вроде двух­этажных нар. Можно спать хоть внизу, хоть наверху. Мою машинку Глеб поставил на пластиковый ящик, который служил столом.

Все получилось хорошо, только щели в стенах заткнуть мы не смогли. Слишком их было много.

— Да ладно,— сказал Глеб.— Погода у вас теплая, до осени и так протяну.

— Дело не в погоде,— озабоченно разъяснил Юр­ка.— На станции увидят, что вечером щели светятся, и начальник попрет нас.

— Да не попрет он,— отозвался Глеб.— Он знает, что я здесь поселился.

— И не ругается? — удивился я.

— Нет. Он хороший дядька.

Юрка шевельнул щекой. «Хороший дядька» часто орал на мальчишек и обещал оторвать уши за то, что бегают не через мост, а прямо по путям.

— Он понял, что мне деваться некуда,— вздохнул Глеб.

И мы опять задумались над его странной историей.

Где этот город Колыч? Почему никто о нем не слыхал, если ехать от него до нас два часа? И вообще, когда Глеб рассказывал про себя, мы узнали много стран­ного.

Глеб с семи лет жил в интернате, потому что родители его разбились в авиалайнере (как может разбиться лай­нер?). Школа у них была громадная — несколько зданий по четыре этажа (хотя все знают, что интернаты и шко­лы выше двух этажей строить запрещено). Рядом с интернатом стоял механический завод, и старшие ребята проходили там практику (это, конечно, здорово, но как завод может стоять рядом со школой? Куда смотрели врачи?).

Но Глебу мы верили. Было видно, что он не приду­мывает. Он оказался хорошим парнем, добрым таким, и ничуточки не показывал, что старше нас. Только в те моменты, когда Глеб брился, мы вспоминали, что ему больше двадцати.

Глеб разводил в чашечке мыльную пену, мазал этой пеной светлую щетинку на худом лице и со скрипом скоблил щеки страшной складной бритвой. Пух на под­бородке он оставлял. Мы держали перед Глебом зеркальце и смотрели, развесив губы. Такое допотопное бритье мы раньше видели только в кино.

— Учитесь, учитесь, молодежь,— говорил Глеб, махая тонким лезвием.— Бритье — истинно мужское дело.

Однажды, взбивая пену, Глеб научил нас выдувать из нее и пускать по ветру большущие радужные пузыри. Мы с Янкой просто выли от восторга, да и Юрка радовался. Никто в Старогорске до этого не знал такой игры. А Глеб удивлялся: что за город, простых вещей не знают!

Но те простые вещи и дела, которые были в Старо­горске, его тоже удивляли. Например, что хлеб в булочных бесплатный, что пообедать можно тоже без денег, если не в ресторане, где танцы и стереотеатр, а в простой столовой. И что в автоматической прачечной платить не надо (он туда носил свою рубашку).

Глебу нравилось беседовать с Еремой. Ерема вставил в свои потроха лампу из моего приемника, и боли в за­тылке у него прекратились. Он долго благодарил меня и подарил литой пистолет (такой тяжелый, что чуть не свалились штаны, когда я положил его в карман). Вагон Ереме понравился, да и наша компания тоже. Он стал заходить в гости. Играл с Янкой в магнитные шашки, болтал с Глебом на вагонной площадке, сидел вместе с нами, когда мы разговаривали о всяких своих делах или обсуждали таинственную Глебову историю.

Мы потрошили эту историю снова и снова. Глеб никогда не отказывался от таких разговоров. Но порой лицо его делалось грустным. Он снимал очки и рассеянно чесал ими в затылке.

Однажды Янка осторожно спросил его:

— Скучаешь?

— А… Да.— Глеб неловко заулыбался.— Там меня работа ждет, а я здесь торчу, как курортник. Неизвестно, кто я и зачем… С другой стороны, хочется во всем разобраться до конца. Иначе я не журналист, а дырявый чайник… Вот хожу, смотрю, потом сижу, пишу. Пытаюсь выводы сделать. Хорошо, что машинка есть, спасибо Гельке… А с третьей стороны…

— Разве в логике есть такое понятие — третья сто­рона? — придирчиво спросил Ерема.

— Есть… С третьей стороны, пора бы все-таки домой, но куда и как? С четвертой — что делать дальше-то? Там люди ждут, волнуются…

— Друзья? — спросил Янка.

— Ну… и друзья. И редактор…

Меня дернуло за язык:

— И невеста?

Глеб серьезно сказал:

— Невесты пока нету.

— А ты влюблялся? — нахально спросил Юрка.

— Бывало,— засмеялся Глеб.— Но в основном не­удачно.

— А зачем влюбляются? — спросил Ерема.

— Ни за чем. Это бывает само собой,— сказал Глеб.

— Необъяснимое отклонение от логики. Чисто чело­веческое свойство,— скрипуче подвел итог Ерема и смор­щил нос.

— А у тебя всегда все объяснимое? — поддел Юр­ка.— Скажи, ты зачем статуи в парке громил?

— Это объяснимо. Я думал, они шпионы.

— Кто?! — хором спросили Юрка, Янка и я.

— Шпи-оны. Не все, а некоторые. Я не знал какие. Бил все. Некоторые не бились.

— Да чьи шпионы-то?

— Я не знаю. Мне казалось.

— А потом не стало казаться? — хихикнул Юрка.

— Нет, потом тоже. Но я не стал. Гражданин мили­цейский начальник объяснил…

— Что объяснил? Что тебя по голове тазиком стук­нули? — со смехом спросил Юрка.

— Он сказал: «Ерема, если они шпионы, они люди. Нехорошие, но все равно люди. А робот не имеет права делать вред людям. Никаким». Я не стал.

— Но ведь они не люди, а просто гипсовые куклы! — крикнул я.

— Разберемся,— сказал Ерема. Потом спросил не­много другим голосом: — А чего ржете?

Мы смутились. Разве Ерема виноват, что не все знает. Никто же ему не объяснял, что шпионов у нас не бы­вает.

Вообще-то Ерема был очень умный. Математику и физику он знал, наверно, лучше наших учителей. И электронную технику. Он изучил эти науки в подвале библиотеки. Но историю он совсем не изучал. В живой природе тоже не разбирался. И писал безграмотно. Та­кими корявыми буквами, что порой и не разберешь. Наверно, поэтому он очень интересовался машинкой и любил тыкать в клавиши твердым пластмассовым паль­цем. Палец часто застревал между клавишами. Ерема скрипучим шепотом ругался.

Ерема был недовоен своей системой. Он рассказывал, что делали его тяп-ляп, чтобы успеть к выставке. От случайного удара голова его перестроилась и поумнела, но конструкция-то лучше не стала. Один раз он долго ворчал, что на корпусе не сделали карманы. Тогда я по­дарил ему куртку, в которой принес машинку. Ерема целый вечер был как именинник.

Скоро Ерема совсем переселился в «Курятник». Он притащил старый сундук и сказал:

— На свалке старухи совсем заели. Можно здесь устроиться?

Мы не поняли, что за старухи, но Ереме были рады. Особенно Глеб. Он говорил:

— Хороший мужик, хотя и железный, умница. Ори­гинал. Откуда у вас такие берутся?

Мы объяснили, что не «такие», а «такой». Потому что Ерема — единственный в своем роде. Автоматические дворники и контролеры в кино не в счет. Они практически совершенно безмозглые.

Ерема со своим сундуком устроился в дальнем углу «Курятника». За сундуком он, как за столом, читал или что-то царапал на бумаге. На сундуке спал: сядет на него, сложит калачом ноги в бутсе и валенке, привалится к стенке и выключится. Только внутри за жестяными дверцами тикает реле времени.

Сейчас Ерема был не такой, как в недавней молодости. Песен не горланил, разговаривал сдержанно. Бывало, правда, что раздражался, но редко. Если уж очень сильно Юрка начинал донимать его ехидными вопросами.

Юрке почему-то нравилось поддевать Ерему. Начинал он спокойно, невинно так. Например, говорит:

— Ерема, а почему у тебя такое имя? Несовремен­ное…

— Так получилось,— отвечает Ерема и поскрипывает внутри.

— Как получилось?

— Сначала было ЭР— м «А». Электронный робот, мо­дель А. Сокращенно — Эрема. Переделали в Ерему. По­степенно.

— А что такое модель «А»?

— Значит, начальная. «А» — первая буква в ал­фавите.

— А что, собирались строить на все буквы?! — ра­дуется Юрка.— Тридцать три братца-богатыря! Самый умный на букву «Ы»!

Ерема опускает голову на ребристой резиновой шее. Потом говорит негромко, будто не Юрке, а себе:

— Мне хватило бы и одного…

Нам почему-то не по себе. Даже Юрке.

— Ладно, старик, ты не обижайся.

— Электронные системы не обижаются,— сухо отве­чает Ерема. И видимо, это неправда.

Я с досадой гляжу на Юрку и говорю:

— Ерема, дай ему валенком по копчику, чтобы не болтал!

— Не могу,— объясняет Ерема с явным сожалени­ем.— Робот не может наносить вред человеку.

— Какой же это вред? Это ему только на пользу!

Ерема поднимает голову и, кажется, всерьез обдумы­вает задачу: вред или польза?

— Но-но,— говорит Юрка и на всякий случай лезет на верхние нары. Туда тяжелому Ереме не забраться.

— Вопрос отпадает,— подводит итог Ерема.

Мы смеемся. Даже Ерема весело похрюкивает рези­новым носом. И опять нам хорошо вместе.

В «Курятнике» мы собирались обычно по вечерам. Днем у каждого хватало своих дел. У меня, у Юрки и Янки — известно какие дела: каникулы на дворе. Янка, кроме того, каждый день ходил на музыкальные занятия. Ерема чистил башмаки прохожим или копался в своем электронном нутре, паял там что-то. Глеб тоже был занят. Начальник станции взял его на временную работу: раз­бирать старые документы и оформлять стенгазету для пассажиров (которых почти не было). За это Глебу кое-что платили. Он купил себе пару новых башмаков и рубашку.

А еще он купил несколько пачек бумаги, копирку и каждый день щелкал на моей машинке. Быстро-бы­стро! Многие листы рвал, а уцелевшие складывал в стопку.

Один раз я прибежал раньше Юрки и Янки, а Глеб сидит над машинкой сгорбившись, чешет за ухом снятыми очками. Повернулся ко мне— лицо без очков незнакомое и ужасно печальное.

— Не получается ничего, Гелька… Думал, напишу по порядку, тогда во всем разберусь. Мыслишки приведу в порядок. А ничего не выходит. Белиберда, каша…

Я переминался перед ним, не знал, как помочь. Глеб широченной ладонью провел по моему ежику.

— Пойду передохну…

Я остался у машинки. Две стопки напечатанных листов лежали на краю стола. Но лежали они вниз текстом — буквы еле просвечивали через бумагу.

Любопытный черт подтолкнул меня. Знал ведь я, что свинство это — совать нос в чужие бумаги, а рука сама приподняла листок…

Прочитать я не успел ни слова. Глеб кашлянул за спиной. Когда он вернулся?

Тут бы и провалиться мне сквозь дощатый пол, сквозь шпалы, сквозь кору Земли. Глубже Ярксонской скважины, на которой работает отец. Не провалился. Только башка опустилась, а шею и уши будто капроновой мочалкой надрали.

А Глеб сказал, словно ничего не случилось:

— Да ничего там хорошего, путаница всякая. До сути я еще и не добрался… Почитай, если хочешь.

Лучше бы взял за шиворот да выставил из «Ку­рятника».

— Я нечаянно…— глупо пробормотал я.

— Да? — вздохнул он.— А я думал, тебе интересно.

— Мне… интересно,— выдавил я, не поднимая го­ловы.

— Ну и возьми. Можешь забрать домой и почитать. У меня два экземпляра на всякий случай…

Я понемногу перестал краснеть и отдышался. И хотел взяться за чтение прямо сейчас. Но пришли Юрка с Янкой, а за ними грустный Ерема.

Ерема взгромоздился на сундук, запахнул куртку и мрачно проскрежетал:

— Выключиться, что ли?..

— Ты чего кислый? — спросил Глеб, забираясь на верхнюю полку и прихватывая машинку.

— Меланхолия,— сказал Ерема.— Все пар-ршиво. Один на свете.

— Как это один? — осторожно сказал Глеб.— А мы?

— Вы— хорошо. Но это недолго. Будет осень, все разойдутся, «Курятник» будет пустой. Это с одной стороны…

— Все равно мы тебя не бросим,— сказал я.

— Понимаю. Это тоже хорошо. С другой стороны. А с третьей стороны, все равно я один такой.

— Тогда обзаведись детьми,— посоветовал Юрка.— Построишь домик, будешь сидеть с ними у камина и рассказывать, как развлекался в молодости… Только не оставляй их на тетушек.

— Откуда у Еремы тетушки! — сказал Янка.

— Да,— согласился Ерема.— И где взять детей?

— В самом деле…— заметил Глеб.

— Откуда вы вообще беретесь? — сухо спросил Ерема.

Юрка хмыкнул. Глеб завозился на верхней полке и сказал:

— М-м… да. Видишь ли, Ерема, человеческий опыт все равно тебе не пригодится.

— Я не для опыта. Для информации. Я эту проблему еще не изучал.

Юрка захихикал. Янка лежал на нижней полке, за­кинув руки, и внимательно рассматривал над собой доски. Я оглядел всю компанию и бодро заговорил:

— Видишь ли, Ерема, это большая волокита. Прежде всего нужны два человека — папа и мама. Они догова­риваются, какой должен быть ребенок. Потом они идут… в это… в магазин «Детский мир», в самый малышовый отдел, подают заявление… Да, еще документы нужны, что они именно папа и мама. От других родственников и от посторонних заявки не принимают… Ну, а потом приез­жает почтовый фургон, приносят заказ: розовое дитя в коробочке. Воспитывайте… Иногда, правда, перепуты­вают. У меня мама и папа хотели девочку, а получили рыжего бестолкового мальчишку.

— Почему же обратно не сдали? — спросил Глеб.

— Обратно не принимают. За какого расписались, такого и воспитывайте.

Янка задумчиво сказал:

— А со мной не так было. Мама и папа никого не ждали, а в окошко влетел ветер. Маленький такой ветерок, закрутил по комнате всякие бумажки, лепестки с букета. А когда вылетел — пожалуйста. Я лежу на кровати… Мне дедушка рассказывал.

Я покосился на Ерему и спросил придирчиво:

— Но документы у мамы с папой все-таки были?

— Конечно!

Юрка зевнул и сказал:

— А обо мне предания молчат. Думаю, обошлось без документов. Ты, Ерема, не верь этим бюрократам.

— Балбесы,— отчетливо произнес Ерема.— Вы не по­няли вопроса. Я спрашивал, как получаются дети такие, как вы. Бестолковые и вредные.

Глеб обрадованно захохотал. Но потом спохватился:

— Ерема! Это сложный научный вопрос. Они же все разные. Вот Янка, например, он вместе со скрипкой на свет появился. Почему?

— Нет,— сказал Янка.— Скрипку дед сделал. Сразу, как я ро… как ветер принес.

Глеб сказал:

— Принес бы ты еще разок скрипку, поиграл бы…

— Ну, пожалуйста.

Янка не стал ждать другого раза. Сказал, что прине­сет скрипку сейчас. Это же мигом: туда и обратно — пол­часа.

— Я с тобой,— подхватился Юрка.

Они теперь все время так: если куда один, туда и другой. А меня когда позовут, а когда и забудут.

Сейчас забыли. И я стал такой же скучный и одинокий, как Ерема. И полчаса бродил вокруг вагона, сшибая палкой «бабкины бусы». Хотя нет, не полчаса. Они при­бежали раньше.

Когда Янка начал играть, я перестал дуться. Просто забыл. Он так здорово играл! Даже Ерема слушал, подперев башку пластмассовой ладонью.

Янка и раньше устраивал концерты в вагоне. Его хлебом не корми — дай поиграть, а нам нравилось слу­шать. Я не всегда вникал в мелодию, но любил смотреть, как летает над скрипкой смычок и как мечется по стене Янкина тень. Как он качается на тонких ногах, будто улететь хочет, и как разлетаются у него волосы… Всегда хорошо смотреть на человека, если он что-то делает от души…

В этот раз он играл особенно долго. То песни — зна­комые и простые, то что-то запутанное, быстрое. А потом… потом я услышал ту музыку, что играл Янка в день знакомства. Там, на разноцветной веранде.

Оказывается, я эту музыку помнил!

В ней и правда было что-то такое… Ну, не трубы и барабаны, как сказал тогда Юрка, однако что-то тре­вожное. Негромкий сдержанный марш. А еще — плавная и хорошая такая мелодия, которую вдруг что-то ломает, и будто звучат резкие шаги. А затем — тише, тише, тише… И вдруг снова тревожный марш. И сигнал трубы. И конец…

— Это что за вещь? — спросил Глеб, когда Янка опустил скрипку.

— Ее Янка с дедом сочинил,— быстро сказал Юрка.

— Да? А что это такое?

— Это… ну, вроде музыкальной пьесы,— застесняв­шись, проговорил Янка.— Называется «Восстание».

— Похоже,— сказал Юрка. И я подумал, что похоже.

Янка сел, положил скрипку на колени и объяс­нил:

— Это так случилось… Я еще в первом классе был, и дедушка рассказал мне про одно давнее восстание. Там была баррикада, и на ней отбивались от врагов взрослые и ребята… Мы про это и стали придумывать музыку. Ну и вот…

— А они победили? — спросил я.— Те, кто на бар­рикаде.

Янка покачал головой:

— Нет, они просто отбились и ушли. Те, кто не по­гиб.

— Такие восстания редко побеждали,— сказал Глеб.

— Почему? — удивился я.

— Подумай сам, на баррикаде много ли навоюешь? Враги лезут и лезут, а у тебя патроны кончаются, хлеба и воды тоже нет. Вот и остается погибнуть или уйти куда-нибудь. Если не хочешь сдаться.

— Нет, они не сдались,— тихо сказал Янка.

Когда мы шли домой, за тополями светил закат, а над головой уже появились звезды. Было хорошо, и я забыл все грустные мысли. У меня в голове толкалась музыка Янкиного «Восстания». Потихоньку я стал на­свистывать марш.

Юрка вдруг сказал:

— Гелька, помнишь, ты просил у меня арабскую монетку?

Я помнил. В прошлом году Юрка где-то раздобыл медную денежку с заковыристыми буквами и с круглой дыркой посредине. Появилась тогда у мальчишек мо­да — носить старинные монетки на шее, на шнурке. Будто амулет штурмана Кареева из фильма про скадерменов. Но я-то не для этого ее просил, а для коллекции. Юрка не давал.

— Ну и что? — удивился я.— Это же когда было…

— А сейчас? Хочешь?

— Ну… хочу.

— Только уговор…

— Какой?

— Не свисти, ладно? У тебя слух, как у больной курицы.

Я сбил шаг. Будто снежком в лицо вляпали. За что? Но… я ничего. Пошел дальше. Все сделалось по-другому, но я шел.

Янке, видно, стало не очень-то хорошо.

— Юр…— проговорил он.

— А что? Я правду говорю.

Конечно, он правду говорит… Я сказал:

— Ну давай.

— Что?

— Монетку. Я же перестал свистеть.

Юрка хмыкнул, зашарил в необъятных карманах. Положил мне в ладонь монетку. Я размахнулся и бросил ее вдоль улицы.

И сразу я быстро пошел вперед, оторвался от Юрки и Янки. Было тихо. Только стучали по камню мои шаги да шелестели на груди листы Глеба — я сунул их под майку.