Лекция 6. Источники по истории Нового Времени

Российской империи. XVIII – первая половина XIX века

Содержание темы

Завершение переходного периода. Культура Нового времени. Абсолютная монархия и бюрократия. От подражания Западу к самобытной культуре дворян. Интеллигенция. Изменения в историческом самосознании. Законодательные источники: ПСЗРИ и Свод законов. Проблема понимания российского бюрократизма с точки зрения источниковеда. Делопроизводственная документация. Регламентация жизни: Табель о рангах, Духовный и иные регламенты. Этикет. «Юности честное зерцало». От ландкарт к картам. Раннестатистические описания. От позднего летописания к исторической науке. От биографического предания (анекдота) к мемуару, дневнику и светской переписке. Политические и публицистические сочинения. Периодическая печать. От лубка к лубочной книге.

Тезисы

Роль «случая», личности великого князя, а затем царя в истории Отечества мы показали в предыдущих лекциях. То, что представляется пока волею «случая», со временем может быть истолковано как проявление закономерности. А роль «первого» человека в православном государстве совсем не те же, что в гражданском обществе. Царь на Руси – понятие не столько юридическое, сколько вероучительное (П.А. Флоренский). Царь считался наместником Бога на земле. Вот почему прекращение династии Рюриковичей воспринималось на Руси почти апокалиптически, а период междуцарствия (между Рюриковичами и Романовыми) назван современниками Смутой. Падение Византии в 1453 г. и появление концепция «Москва – Третий Рим» оказались взаимосвязаны. Казалось бы, воля «случая» и концепция не могут сопоставляться. Но два эти события имели далеко идущие последствия для истории Руси, а затем России. Личность необычного и противоречивого монарха, царя Ивана Грозного, несомненно, сказалась на истории Московского царства. Алексей Михайлович, прозванный Тишайшим, волею случая бывший претендентом на польскую корону, с одной стороны, начал заимствовать у Польши то, что посчитал ценным для Московского царства, а с другой стороны, позволил патриарху Никону воплощать идею вселенского теократического государства на православной основе. Его сын Пётр, после кратковременного правления Фёдора, продолжил начатое отцом, но более последовательно и жёстко, «поворотив» историю государства как империи на западный путь развития.

С именем Петра I, прозванного Великим, связано то, что сегодня называется модернизацией по-русски, или догоняющей модернизацией. Этот тип модернизации, порождённый им, но некоторые элементы которого мы находим у Ивана Грозного и Алексея Михайловича, превратился в подобие закономерности, повторяющейся при определённых обстоятельствах. В.В. Бибихин даже назвал её «законом русской истории». При нём завершился переходный период. Россия вошла в Новое время. Начался новый отсчет времени: от Рождества Христова. Он создавал «регулярное государство» и «регулярных граждан». Он создал новую столицу, ставшую символом европейской культуры, подчинил Церковь, а новоучреждённый Синод стал подобием канцелярии по духовным делам. Пригласил иностранцев, католиков и протестантов, в качестве новых учителей. При нём был упрощён алфавит. Созданы светские, по своей сути, учебные заведения. Введено преподавание иностранных языков, обучение в университетах Запада - для дворян. А также этикет на западный образец, одежда, обувь, причёски и многое другое в том же духе. И всё это для того, чтобы «сделать» из дворянских детей европейцев, олицетворяющих антропоцентричность светской культуры Нового времени. При нём же возникли первые разночинцы.

И всё это жёсткой властной рукой. Неудивительно, что монархия при нём стала абсолютной. В конце жизни, принял титул императора в 1721 г. (за четыре года до смерти), он объединил в своих руках всю власть, тем самым стал самодержцем. Все его реформы, по сути, унижали старую Русь и создавали Россию как европейское государство. Не всё из задуманного им было осуществлено, но главное – ориентация на Запад – было принято.

После его смерти началась новая «смута» (1725-1762), вошедшая в историю как «эпоха дворцовых переворотов». Уникальность российской истории с 1725 по 1796 гг. состоит в том, что, если исключить кратковременное правление Петра III, страной правили женщины посредством своих фаворитов. Следует отметить, что в XVIII в. государство вознаграждало дворянство за его всевозможные заслуги путём увеличения податного бремени народа на их содержание, раздачи им огромного количества государственных земель и закрепощения до двух третей сельского населения. А при Екатерине II , как пишет В.О. Ключевский, «ещё больше прежнего развилась торговля крестьянскими душами с землей и без земли».

Современный историк Е.Н. Марасинова обратила внимание на изменения в политическом языке XVIII в. Пётр I как самодержец ввёл в употребление термин «раб». Сразу же утвердился общий для всех формуляр «Вашего Величества нижайший раб», увеличивший дистанцию между престолом и подданными. Екатерина II вместо слова «раб» ввела словосочетание «верный подданный». Но «истинными» подданными считались лишь дворяне. Это произошло неслучайно. Те из дворян, кто побывал на Западе и мог наблюдать тамошние порядки, не мог не заметить разницы в политическом строе между Россией и страной его временного пребывания. Это не могло не влиять на их самосознание. В результате начался повторяться случаи отчуждения части дворян от службы при дворе. Если для власти существовала единая и неделимая формула ревностной преданности государю, то дворянин второй половины XVIII в. начал различать придворную службу, службу императору и службу Отечеству.

Установка на службу Отечеству привела к созданию русской интеллигенции XIX в., способной жить помимо государства («лишние люди»)[31]. Кстати, этому способствовала сама Екатерина II, даровавшая дворянам «вольность» в 1785 г. «Жалованной грамотой дворянству». «Вольность» состояла в том, что дворяне могли служить или оставлять службу – как гражданскую, так и военную – по своему произволу. Поэтическое оформление этой «вольности» дал Грибоедов («Горе от ума») словами Чацкого: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Само появление этих «лишних людей» есть не что иное, как проявление гражданского самосознания в среде части дворянства, приведшее к расколу дворян на славянофилов и западников уже в николаевской России. Среди первых дворян, отказавшихся от службы, были и знаменитые люди: Карамзин, Пушкин, Вяземский, Герцен.

Другой причиной изменений в самосознании дворян был рост бюрократизма. Уже при Петре I возникла невиданная прежде вертикаль власти. В её основе Табель о рангах. Кроме неё – родовые и персональные титулы. Теперь почитались чины и карьера. За ревностное служение Отечеству полагалось повышение в чине, а за личные заслуги перед императором - персональные титулы. Соответственно, со временем началась борьба за повышение в очередном чине и желание выслужиться. А сам бюрократический аппарат стал постепенно превращаться в самодостаточный, дистанцирующийся от реальных нужд государства. Как следствие – «лишние люди» в дворянской среде.

От подражания Западу при Петре I к середине XIX в. завершился переход к созданию самобытной культуры. Достаточно назвать таких корифеев, как Пушкин, Гоголь, Достоевский. Таков общекультурный фон, которым нужно руководствоваться при работе с историческими и иными источниками по истории Отечества.

Следует сразу заметить, что в рекомендуемом учебном пособии по источниковедению истории России, как и в случае с источниками Древней Руси, они представлены за более длительный период, чем у нас. Его авторы решили источники Нового времени предъявить читателю, не выделяя в нём два периода, как это делается у нас. На наш взгляд, отмена крепостного права и последовавшие за ней реформы отразились как на самой истории России, так и на корпусе источников. М.Ф. Румянцева, написавшая данный раздел учебного пособия, руководствовалась, в качестве гипотезы, концепцией индивидуализации человека, понимая под этим осознание им своей связи с эпохой, современниками, конкретной социальной группой, осознание хода исторического времени, своей связи с предыдущими и последующими поколениями. А критерием перехода к Новому времени она, как и А.Г. Тартаковский, считает возникновение личности и мемуаров, свидетельствующих об этом. В общем, с этим можно согласиться, но только, в общем. И приводимые ею новые виды источников (мемуары, публицистика, периодическая печать, статистика) не достаточно аргументируют идею индивидуализации человека. Под индивидуализацией человека угадывается личность в западноевропейском смысле слова. Но, как известно, и в начале XXI в. в России ещё нет сформировавшегося гражданского общества и соответствующего ему типа личности. Не говоря уже о том, что даже в начале XX в. около 80% населения проживало в деревне и вело преимущественно традиционное хозяйство. Здесь не могло быть личности данного типа. Отмена же крепостного права убыстрила процесс капиталистического развития в России, и тем самым способствовала проникновению товарно-денежных отношений и в деревню, убыстрению процесса урбанизации, а в конечном итоге – и появлению личности нового типа. Так как именно капитализм порождает этот тип личности. Но главным образом в промышленных и культурных центрах. И это отразилось на помянутых ею источниках, имеющих прямое отношение к этому процессу.

М.Ф. Румянцева выявила общие свойства исторических источников и дала некоторые рекомендации по их использованию. Их нужно учесть.

Материалы законодательства по праву считаются видом исторических источников, объединяющих нормативные документы, санкционированные верховной властью. Поэтому начнём с них, тем более что, в отличие от своих предшественников, Пётр I, насмотревшись на западные порядки, поверил в силу закона и надеялся с их помощью упорядочить жизнь в создаваемом им «регулярном государстве». Но сразу же стало ясно, что государственный аппарат ещё надо было приучить управлять по закону.

В трудах по истории права, написанных в советский и постсоветский периоды анализу законодательных источников уделялось мало внимания. В специальной литературе, посвящённой данному периоду, не было сформулировано понятие «закон». Считалось за очевидное, что воля императора и есть закон. Как следствие – чрезвычайная сложность соотнесения закона с другими нормативными документами, вышедшими из императорской канцелярии. Поэтому историки условились между собой, что в случае публикации нормативного акта в Полном собрании законов Российской империи (ПСЗРИ), считать его законом.

Следующий неизбежный вопрос: как в данный период соотносились обычай и закон в качестве источников права. Считается, что к концу XVIII в. стало соблюдаться требование точности, буквальности воспроизведения законов и цитат из законодательных актов, а к началу XIX в. окончательно утвердился приоритет закона как источника права. С этого момента господствовал закон, а обычное право отошло на периферию правовой практики, но не исчезло. Уместно заметить, что приоритета права, на самом деле, трудно было достичь в условиях абсолютной монархии. Легче было создать систему публикации законодательных актов, чем неукоснительное их воплощение в жизнь. Одна из причин – не удавалось наладить подобающим образом кодификацию законодательства. Кодификация – это систематизация законов государства по отдельным отраслям права. В этом смысле кодекс – это единый законодательный акт, систематизирующий какую-либо отрасль права (например, уголовный кодекс). Функцию кодексов в XVIII-XIX вв. отчасти выполняли регламенты и уставы. Кодификацию всего законодательства провести не удалось. Из-за этого трудно установить иерархию законодательных актов. М.Ф. Румянцева считает, что выявленные трудности работы с законодательными актами «выводит на проблему неформальной структуры власти и компетенции отдельных учреждений, должностных лиц в сфере государственной власти и управления». С этим можно только согласиться. Но неформальную структуру власти она не представила. Сделаем это за неё. Тема неформальной структуры власти неизбежно выводит на необходимость высказаться о российском бюрократизме.

Проблема понимания российского бюрократизма – это то, с чего надо начинать, приступая и к представлению делопроизводственных источников. Эта проблема долгое время не привлекала внимание источниковедов. В последние годы интерес к ней растёт. Демограф А.Г. Вишневский (1998) пишет о преобладании в Российской империи вертикальных связей над горизонтальными в структуре властных отношений. Психолог Г.А. Орлова (1999) анализирует и те, и другие, выявляя специфику бюрократической реальности. Поэтому представим вкратце ход её мысли.

Бюрократическая реальность – это, по её мнению, мир административного опыта, структурированный посредством письма. Она возникает в эпоху Петра I на основе документальной записи как результат противоречия между письменной и неписьменной версиями события. В Российской империи высшая власть принадлежала императору, поэтому она вершилась от его имени и в виде государственной литературы – канцеляристики, - создававшей документальный образ власти. Орлова считает, что письменное делопроизводство, первоначально вводимое как гарант законности и отчётности, постепенно приобрело самостоятельное значение универсальной технологии власти. То, что должно было стимулировать, направлять и контролировать государственную деятельность (документ), со временем могло превратиться (и превращалось) в самодостаточную документальную запись. Иными словами, решение дела превращалось в лингвистическую игру, так как реализация дела вне бумажного пространства не была регламентирована законодательством, не подлежала контролю. В результате - пишет Орлова – российская власть подменила реальный мир миром проектов и документов. Тем самым реальность, запечатлённая в документе (бюрократическая реальность) и недокументированная реальность (то, что было на самом деле) могли не совпадать. Искусство канцеляриста заключалось в том, чтобы правильно написать документ. Для обеспечения продуктивной работы госаппарата нужно было как-то согласовать властную вертикаль с властной горизонталью. Это достигалось посредством протекции, знакомств и взятки через чиновника-исполнителя. Именно ему приходилось устранять противоречия между бюрократической и обыденной реальностями, совмещая их в личном опыте, на уровне инструментальной горизонтали власти (секретарей, столоначальников). Из этого следует, что бюрократическая эпоха – это время всесильных секретарей и столоначальников[32]. Так думает о проблеме российского бюрократизма, но менее жёстко и бескомпромиссно, не только она. О том же, но иначе, написал в проблемной статье известный историк Б.Г. Литвак (1984). Применительно к XVIII-XIX вв. По его мнению, коллежское делопроизводство (время Петра I и Екатерины II – В.К.) осуществлялось ещё на началах «безгласной» канцелярии, когда она выполняла роль «коллективного писаря», то в министерском делопроизводстве (с начала XIX в. – В.К.) «государственные задачи превращались в канцелярские задачи, или канцелярские задачи – в государственные» (Маркс К.). Значит, в XIX в. в России сложилась «классическая модель бюрократии: аппарат, сконструированный на началах строгой иерархии, создаёт строго иерархическую лестницу документообразования и делопроизводства, последнее включает и саморегулирование всей системы». Министерскому делопроизводству была свойственна тенденция к формализации и стандартизации, закрепление за каждой разновидностью документации определённого формуляра[33].

Конкретизацию этих мыслей мы найдём у И.А. Голосенко (2005). По его данным, при Петре I «процветало казнокрадство и взяточничество». Оно «оставалось негласной статьёй чиновничьих доходов». При Анне Иоанновне «пошла мода брать взятки крепостными душами». Екатерина II ввела «строгую и регулярную выплату жалованья для всех чиновников, столь часто нарушаемую при её предшественниках». Далее он пишет: «Министры скоро сделались всесильными в сфере государственного управления и совершенно произвольно распоряжались государственными финансами под предлогом личной ответственности перед государем». При Николае I «были изданы Своды законов, но злоупотребления не исчезли, они ещё более преумножились и распространились на все инстанции». И завершает свои размышления словами: «Вообще терминологическая изобретательность – одна из сторон чиновничьего творчества»[34], тем самым, подтверждая мысли Орловой и Литвака. Кстати, Древняя Русь не знала чужеродных терминов и понятий в делопроизводственных документах. А ведь их появление тоже способствовало взяточничеству, потому что проситель, не зная новых слов, вынужден был просить канцелярских работников, естественно за плату, расшифровать их. Тут без неформальной структуры власти было не обойтись.

Для нас очевидно, что идеи, высказанные Орловой и Литваком, необходимо учитывать при использовании любых документальных источников, в том числе делопроизводственных. Кстати, столбцовая форма делопроизводства была заменена тетрадной в 1700 г., так как многометровый столбец неудобен, тетрадь экономнее и рациональнее. Делопроизводственные документы достаточно полно представлены в учебном пособии, поэтому здесь нет необходимости их представлять.

Здесь мы должны отвлечься и порассуждать о документах, имеющих цель – рационализировать, упорядочить и организовать работу государственных учреждений и людей. По своей сути, они должны были ответить на вопрос – что и как делать в государстве нового типа, ориентировавшегося на западную модель и названного Петром I «регулярным государством». В какой степени новая терминология, позаимствованная на Западе, соответствовала решавшимся задачам?

Среди законодательных актов, считавшихся наиболее важными, значатся «регламенты», «учреждения», «уставы». За ними следуют «инструкции», наставления, наказы. Закавыченные слова – это заимствованные иностранные слова. Поэтому они должны были быть ясны самим законодателям и подобающим образом доведены до подданных. На самом деле в их использовании была неизбежная путаница, как для самих законодателей, так и для историков.

Вначале обратимся к слову «регламент». Историки считают его одной из важнейших разновидностей законодательных актов XVIII-XIX вв. Их было несколько. «Генеральный регламент» определял «систему делопроизводства» (лексика М.Ф. Румянцевой). Вряд ли термин «система» здесь уместен. Трудно поверить в то, что люди петровской эпохи использовали его по назначению. Если использовали. «Духовный регламент» устанавливал место Синода, заменившего патриарха и ставшего честью чиновничье-бюрократического аппарата, в системе других государственных учреждений, формы и методы руководства церковью.

«Учреждения» - читаем в «Источниковедении истории СССР» (под редакций И.Д. Ковальченко, 1981) – является одним из важнейших документов, регламентировавшим функционирование сословно-крепостнического строя в России». Здесь же «регламенты» представлены как одна из важных разновидностей законодательных актов. Так что же важнее? И почему для определения законодательного статуса «учреждения» используется слово «регламент». Не удалось подобрать нужное слово? По-видимому, ещё и сегодня не удаётся разобраться в словоупотреблении исследуемой эпохи.

К регламентам можно отнести и памятники культуры и литературы, имеющие регламентирующее значение, то есть опять-таки отвечающие на вопрос – что и как делать? Этика, например. «Юности честное зерцало» (1717). Письмовники. Поздравительные. Так, в 1708 г. вышло первое издание книги с длинным названием «Приклады, како пишутся комплименты на немецком языке, то есть писания от потентатов к потентатам поздравительные и сожалительные, и иные; такожде между сродников и приятелей». Это был переведённый с немецкого языка сборник писем разнообразного содержания, которые предлагались в качестве образцов для подражания («приклады» - примеры, образцы; «потентаты» - господа, буквально властители). «Приклады» способствовали распространению новых, «европейских» языковых традиций в обращении и переписке[35].

«Юности честное зеркало, или Показание к житейскому обхождению» было предназначено для дворянских детей и ориентировано на европейскую культуру в качестве образца. Рекомендуем сравнить его нормы с нормами «Домостроя». Это поможет лучше понять переход от Средневековья к Новому времени. И хотя традиционно оба эти произведения считаются нарративными источниками, и то, и другой находятся на грани и документальных, и повествовательных источников. Тем более что в исследуемые эпохи этого деления не существовало. А сама рационализация жизни в Российский империи происходила медленно и противоречиво, так как люди оказались неподготовленными к петровской модернизации.

Поскольку рекомендуется «Юности честное зерцало» изучить самостоятельно, ограничимся лишь одним замечанием. Данное произведение состоит из двух частей. В 1-й части помещены азбука, таблицы слогов, цифр и чисел, а также нравоучения из священного Писания. Его считают одним из первых пособий по обучению гражданскому шрифту и арабскому написанию цифр. 2 -я часть – это собственно зерцало. Оно считается первым учебником этикета. Таким образом, этот памятник представляет подобие средневекового свода, так как в нём находятся, помимо основного текста, сопутствующие тексты, впрямую с ним не связанные, но считающиеся необходимыми для формирования личности молодёжи Нового времени. А вместе с тем и нормативный документ, так как призван внедрять новые нормы поведения. Кстати, здесь присутствует не только новая азбука и гражданский шрифт, но и рекомендуется делающим карьеру отрокам, будущим «регулярным гражданам», изучать иностранные языки.

Как известно, не все нововведения Петра I были приняты последующими монархами. Новое звание «регулярные граждане» Екатерина II заменила «именитыми гражданами» (в «Грамоте городам» 1785 г.). Уместно заметить, что тем самым часть разночинцев, сколотивших большие капиталы (капиталисты, банкиры, оптовые торговцы и судовладельцы, «отправляющие свои корабли за море») были ограничены в допуске к высшим должностям. Для них был введён высокий денежный ценз. А затем и вовсе лишили этого права. В 1807 г. это звание было отменено для всего торгово-промышленного населения и оставлено только для учёных и художников. В 1832 г. «именитые граждане» заменены «почётными гражданами». Этим званием могли обладать высшие категории городского населения, в том числе иностранцы, принявшие российское подданство. Знание времени введения и замены этих званий и изменений в перечне групп обывателей, имеющих право на их получение, может помочь при датировке делопроизводственных и иных документов.

В XVIII-XIX вв. происходит процесс перехода от ландкарт к картам. С помощью иностранных учёных-географов в самом конце XVII и первом десятилетии XVIII в. в России стали проводиться геодезические работы с применением инструментальных измерений. В 1720 г. была опубликована первая русская печатная карта Каспийского моря. В 1726 г. была составлена Генеральная карта России – первая русская карта, имевшая в основе математическую проекцию. Но она была составлена на основе глазомерных съёмок разных масштабов, с ничтожным количеством данных о широтах и долготах. В 1745 г. был издан «Атлас Российский, состоящий из 19-ти специальных карт с приложенной при том генеральной картой великия сея империи»[36]. Позже появились и исторические атласы. С этого времени карты стали превращаться в исторический источник.

Статистические обследования XVIII в., в основном во второй половине столетия, называются раннестатистическими описаниями потому, что число ещё не играло привычной для современной статистики роли. Они представляли топографические описания, хозяйственные и статистические описания, путешественные записки. Слово «описание» точно передаёт смысл проделанной тогда работы. Их авторов интересовало описание местности, в том числе пригодной для определённых занятий, наличие крепостных сооружений, количество проживающих людей и многое другое, осуществлявшееся по анкетам разных учреждений. Конкретные виды описаний и их оценка дана в учебном пособии.

Теперь обратимся к нарративным источникам, старым и новым.

Как уже известно, к концу XVII в. летописная традиция практически прекращается, сохраняясь в трансформированном виде на периферии государства. В XVIII в. начинается постепенный процесс зарождения исторической науки в современном смысле слова при посредстве иностранных историков. Вместе с ней и историография. Труды историков становятся не только историческим, но и историографическим фактом.

Переход биографических житий к мемуарам был медленным, растянувшимся до XIX в. и стал привычным явлением к середине столетия. Для удобства восприятия истории появления мемуаров воспользуемся сравнительной схемой:

икона ═> парсуна ═> портрет

житие ═> анекдоты ═> мемуары

Эта схема свидетельствует об одновременности процессов трансформации и иконы, и жития. Трансформация в данном случае равнозначна их десакрализации, то есть обмирщению. Напомним о том, что икона – произведение христианского канонического искусства. По мнению П.А. Флоренского, «Культурно-исторически икона именно унаследовала задачу ритуальной маски, возводя эту задачу – являть успокоившийся в вечности и обожествлённый дух усопшего – на высочайшую степень. И, унаследовав эту задачу, икона вместе с ней восприняла характерные особенности техники изготовления священной маски и родственных ей культурных явлений, а потому и своеобразия тысячелетиями вызревавших здесь художественных приёмов»[37]. В этом смысле изограф (иконописец), получив благословление на создание иконы, руководствуется «духовным зрением», предназначенным для изображения «духовных сущностей». Парсуна – уже не икона, но ещё и не портрет. Это переходная форма изображения, сочетающая иконописные и новые (западные) художественные традиции.

Аналогичным образом возникали мемуары. Напомним, что это – памятники личного происхождения. Значит, чтобы они появились, необходимо возникновение нового типа личности – светской, то есть обмирщённой личности. Чтобы эта новая личность появилась, необходимы чрезвычайные события. Таким ключевым событием А.Г. Тартаковский («1812 год и русская мемуаристика») считает Отечественную войну 1812 г. А мемуарами он считает «повествование о прошлом, основанное на личном опыте и собственной памяти мемуариста». Действительно, пережив потрясения этой войны, дойдя до Парижа и познакомившись с новой для него реальностью, дворянин получил новую пищу для своего ума. Дворянин стал сравнивать увиденные за пределами страны с российской действительностью. И это его озадачило. Если в петровскую эпоху русские дворяне были учениками Запада: ездили за просвещением (за светом Разума), то теперь как будто стали прозревать то, чего раньше не замечали, оказавшись на Западе в качестве победителей. Неудивительно, что в России появились декабристы.

Как парсуна (от слова «персона»), так и анекдот – посредник на пути к мемуару. Слово «анекдот» французского происхождения. Это рассказ о забавном или поучительном случае из жизни необычного человека. В первой половине XVIII в. появились биографические предания о русских писателях, и с этого времени активно участвовали в литературном процессе XVIII - начале XIX в. Ими , как пишет Н.П. Доброва, широко пользовались в литературной полемике. Они же служили одним из основных средств в создании литературных репутаций писателей. На их основе часто составлялись биографии писателей. Эти публикации появились с подзаголовком «анекдоты»[38].

Но анекдоты были не только о писателях, но и о великих людях, и об императорах. Даже известный историк Н.М. Карамзин, будучи проездом в швейцарском городе Мюнстере и увидев в Базельской церкви «монументы» Эразма и супруги императора Рудольфа, вспомнил анекдот: «Эразм, приехав в Лондон, посетил Томуса Моруса, Великого Государственного Канцлера, и не сказав ему своего имени, вступил с ним в разговор о Политике, Религии и других предметах. Морус, будучи восхищён его разумом и красноречием, вскочил с своего места и воскликнул: ты Эразм или Демон»[39]. Не трудно заметить, на основе чего создан анекдот: на необычности происшедшего. Имя Эразма Роттердамского (1469-1536) было на слуху просвещённых людей Европы. Книги Эразма читали (в их числе «Похвала глупости») и восхищались изяществом его стиля. С Томасом Мором Эразм Роттердамский познакомился в Кембридже.

Аналогичным образом создан анекдот о российском императоре Павле I. Вот один из них: «Как-то Павел заметил на часах у Адмиралтейства пьяного офицера и приказал его арестовать. Пьяный офицер заметил: «Прежде чем арестовать, вы должны сменить меня, ваше величество!» Павел велел произвести офицера в следующий чин, сказав: «Он, пьяный, лучше нас, трезвых, своё дело знает»[40]. Известно, что Павел I был необычным императором, к тому же масоном, впоследствии порвавшим с масонством и будто бы убитым бывшими друзьями-масонами. Оба эти анекдота свидетельствуют об обращённости к необычному в поведении знаменитых людей, что является отголоском трансформированного стиля житийной литературы.

Здесь уместно обратить внимание на несвойственное для Нового времени произведение – «Житие Фёдора Васильевича Ушакова с приобщением некоторых его сочинений», написанное А.Н. Радищевым, имя которого обычно связывается с другим его сочинением - с «Путешествием из Петербурга в Москву». Современный издатель этого «Жития» считает его сочинением о «сотоварище». Есть в нём и типичные для агиографической литературы фразы, что свидетельствует о переходном характере данного произведения. Например, «Ибо в душе своей более предуспеть мог, нежели в разуме». Перед смертью Ушаков напутствовал своих друзей: «.. помни, что нужно в жизни иметь правила, дабы быть блаженным, и что должно быть твёрду в мыслях, дабы умирать бестрепетно»[41]. В этом произведении старое и новое сосуществуют.

Собственно мемуары как сложившийся жанр уже существовали в 1830-1840-х гг. Как все источники личного происхождения, мемуары должны интересовать историка в качестве носителя информации о самом их авторе: прежде всего, о его самосознании и особенностях восприятия им того, о чём он пишет. Было бы не вполне корректно интересоваться только тем, о чём в мемуарах написано. Потому что в мемуарах главное – это личность их создателя и его отношение к людям и событиям, а не сами по себе люди и события, о которых он пишет. Ясно, что сугубо личное, точнее личностное отношение, к ним полнее представлено в дневниках и неофициальных письмах, поэтому если есть возможность, нужно сопоставлять информацию мемуаров с аналогичной информацией дневников и писем, подтверждая и то, и другое документальными свидетельствами. В этом смысле историк напоминает следователя по особо важным поручениям. Сегодня всё больше историков склоняются к данному истолкованию источников личного происхождения.

Продемонстрируем это на отношении к В.Г. Белинскому А.И. Герцена, И.С. Тургенева и П.В. Анненкова и самооценкой самого Белинского в своих письмам к друзьям.

А.И. Герцен в мемуарах «Былое и думы» пишет о 1830-1840-х гг., в том числе о В.Г. Белинском и историке Т.Н. Грановским, восхищаясь тем и другим. Белинского он квалифицировал как человека «необыкновенно свободного». Замечая при этом, что его идеал – «… западный мир с его наукой, с его революцией, с его уважением к лицу, с его политической свободой, с его художественным богатством и несокрушимым упованием». Он отмечал у него и странности его натуры: застенчивость, боязнь общества, что «… снедаемый болезнью… становился раздражительнее и раздражительнее»[42]. Если мы ограничимся этими воспоминаниями, то у нас будет неполное представление о Белинском, а значит и ошибочное. И не только о нём, но и о Грановском. Известный фольклорист и писатель А.Н. Афанасьев о Грановском пишет скупо и без особой симпатии: «Грановский страшно ленив и неусидчив для строгих учёных работ» <…> «… любит он жизнь вести рассеянную, в разъездах по городу; знакомств у него много, и дома его осаждают многие…». Тут же замечает, что «Студенты… очень любили его за его доступность, снисходительность на экзаменах… и мастерское изложение лекций»[43]. Раз два известных деятеля оставили о Грановском разные о нём воспоминания, нужно продолжить поиск сведений, чтобы не ошибиться в оценке этого историка.

Но нас интересует, прежде всего, воспоминания о Белинском. Его неплохо знал известный писатель И.С. Тургенев. Он несколько иначе представил Белинского, чем революционер Герцен, больше внимания уделив его личности. «Его выговор, манеры, телодвижения живо напоминали его происхождение; вся его повадка была чисто московская; недаром в жилах его текла беспримесная кровь – принадлежность нашего великорусского духовенства, столько веков недоступная влиянию иностранной породы». При этом он по-своему проясняет западничество Белинского: «Он был западником не потому только, что признавал превосходство западной науки, западного искусства, западного общественного строя; но и потом, что был глубоко убеждён в необходимости восприятия Россией всего выработанного Западом – для развития собственных её сил, собственного её значения». Тургенев обратил внимание и на недостаток культуры у Белинского: «Живопись он не понимал и музыке сочувствовал очень слабо». <…> «Исторические сведения Белинского были слишком слабы». Но перед этим Тургенев написал: «Эстетическое чутьё было в нём почти непогрешительно; взгляд его проникал глубоко и никогда не становился туманным». И последнее, что он подметил в Белинском: «Уж очень он был русский человек и вне России замирал, как рыба на воздухе» [44].

Если Герцен принял Белинского безоговорочно. почти как человека своего круга, хотя и несколько странноватого, то Тургенев – несколько отстранённо, аналитически, как писатель, изучающий новый для него тип человека. В Белинском он подметил те черты натуры, которые воплотил в Базарове в повести «Отцы и дети».

П.В. Анненков о последних годах жизни Белинского написал: «… насколько становился Белинский снисходительнее к русскому миру, настолько строже и взыскательнее относился он к заграничному. С ним случилось то, что потом не раз повторялось со многими из наших самых рьяных западников, когда они делались туристами: они чувствовали себя как бы обманутыми Европой, смотрели на неё с упрёком, как будто она не сдержала обещаний, какие надавала им втихомолку»[45].

Три мнения о Белинском. В общем, они совпадают в его оценке. Но и различие бросается в глаза: об отношении к Западу: от увлечения им к разочарованию в нём.

Чтобы лучше понять натуру Белинского, нужно почитать его письма к друзьям, в которых он откровенен: не боится признаться в своих ошибках.

В письме В.П. Боткину (1841 г.) он пишет: «Ты знаешь мою натуру: она вечно в крайностях и никогда не попадает в центр идеи. Я с трудом и болью расстаюсь с старою идеею, отрицаю её донельзя, а в новую перехожу со всем фанатизмом прозелита. Итак, я теперь в новой крайности, - это идея социализма…». Через год он пишет ему: «Луи Блан – святой человек – личность его возбудила во мне благоговейную любовь», а перед смертью в письме П.В. Анненкову (15 февраля 1848 г.) написал: «Читаю теперь романы Вольтера и ежеминутно плюю в рожу ослу и скоту Луи Блану».

Герцен прав: из-за болезни Белинский становился раздражительнее. Но не только из-за неё. А ещё и потому, что был максималистом. Таким образом, не так-то просто однозначно оценить значение Белинского по воспоминаниям о нём и его письмам о самом себе. Главное же заключается в том, что нельзя ограничиваться одним единственным воспоминаниемо нём. Во-первых, потому, что Белинский менялся во времени, Во-вторых, оценка Белинского зависела от мировоззрения написавшего о нём воспоминания.

Попутно обратим внимание на «Письма русского путешественники» Н.М. Карамзина (1789-1790 гг.). По мнению Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского, «Карамзин создал устойчивый образ "русского путешественника" за границей, и влияние этого образа оказалось исключительно долговременным». Причём этот образ «… сделался реальным фактом русской культуры в её отношении к Европе».[46] Если древнерусские люди совершали паломничества на Афон, к византийским и палестинским святыням, то, начиная с Петра I. – на Запад как к новым святыням. Тем самым путешествие за благодатью заменилось путешествием за Разумом, знанием, просвещением. В этом смысле «…уже "Великое посольство" Петра I имело характер не только демонстрации новой культурной ориентировки, но и открытого "поруганья заветных святынь", пользуясь выражением А. Блока»[47]. Карамзин преодолел в себе самом это противопоставление и пришёл к мысли о единстве пути развития человечества: «Европа не была ни спасением, ни гибелью России, она не отождествлялась ни с Разумом, ни с Модой, ни с идеалами, ни с развратом, она стала обыкновенной, понятной, своей, а не чужой»[48]. Симптоматично, что, попутешествовав по Европе и вернувшись на родину, Карамзин взялся писать «Историю государства Российского». На этом фоне последующая борьба славянофилов и западников воспринимается как болезнь, которой нужно было переболеть и приобрести иммунитет. Как ни странно, в истории России эта «болезнь» время от времени случается, как правило, в переломные моменты истории, когда страна оказывается перед выбором оптимального пути развития.

Есть основание утверждать, что публицистика, как таковая, появилась при Петре I, потому что само слово «публицистика» латинского происхождения, обозначающее вид литературы, посвящённой актуальным вопросам общественно-политической и текущей жизни. Это статьи, памфлеты, очерки, фельетоны. Чтобы они появились, должна была возникнуть светская публичная жизнь. Её создатель – Пётр I. Царь Пётр, принимая титул императора, заявил, что он император по «воле народа» (как на Западе). Он внедрял в сознание дворян государственный интерес как понятие и явление. Кстати, М.Ф. Румянцева пишет, что именно при нём «публицистика формируется как вид исторического источника», на том основании, что развернулась полемика вокруг петровских преобразований. Знаменитыми публицистами XVIII в. считаются Ф. Прокопович, Н. Новиков, И. Крылов. Но лишь при Николае I в 1830-1840-х гг. публицистика напоминает современную. К этому времени раскол в дворянской среде стал нормой. Появился «лишний человек». Официальной формуле «самодержавие, православие, народность» министра просвещения С. Уварова противостояли те, кого называли «славянофилами» и «западниками». Представители этих направлений рассуждали об истории и дальнейшем пути развития России. Особняком стоял философ П.Я. Чаадаев, автор «Философических писем», подвергшийся критике с обеих сторон и неприятие со стороны власти. Будучи непонятым, он написал ещё и «Апологию сумасшедшего».

Произведения славянофилов и западников – свидетельство поляризованного российского менталитета. Анализируя произведения славянофилов (И.С. Аксакова, И.В. Киреевского и др.) и западников (Н.С. Мордвинова, М.М. Сперанского и др.), обратите внимание на отбор ими фактов, на аргументацию и стиль мышления (на доказательство истинности своей точки зрения и ложность точки зрения оппонента, если она приводится).

Количество политических и публицистических сочинений увеличивается к середине XIX в., так как всё большим количеством дворян и разночинцев осознаётся необходимость отмены крепостного права. Это недовольство выплескивается на страницы газет и журналов, поэтому обратимся к периодической печати как к новому источнику по истории России.

Периодика – предмет изучения не только исторического источниковедения, но и журналистики, поэтому нужно учитывать и её опыт в изучении периодики.

Инициатором появления газеты был Пётр I. В данный период её чаще называли ведомостями, реже – журналами. И она мало напоминает современную газету. Периодика хорошо представлена в учебном пособии, а методы обработки её информации – в нашей книге: В.И. Коротаев «Периодическая печать как исторический источник» (Архангельск, 2007).

И последнее, о чём здесь пойдёт речь – о процессе перехода от лубочной картинки к лубочной книге. В XVIII в. лубочные картинки становятся популярными в народе. Их охотно покупают все слои населения. Причём как официальные, так и старообрядческие, неофициальные. Среди последних были направленные против самого Петра I, изображавшие его то в образе крокодила, сидящего на кораблике, то в облике кота казанского и т.п. Во второй половине XVIII в. появились лубочные картинки куртуазного содержания. Например, «Реестр о мушках прочитайте а наши знаки особо примечайте» (вторая половина XVIII в.). На лубочной картинке указывается, где размещать мушки на лице и что они должны значить для того, кому они адресованы. Изображения сопровождаются текстом. Так внедрялись нормы этикета для губернских дворянок.

Параллельно с лубочными картинками, предназначенными для развешивания на стенах, существовал и так называемый лицевой лубок, напоминающий современные книжки для малышей, где на каждой странице изображение сопровождалось надписью (наподобие комиксов). В подобного вида изданиях обычно выходили сказки. На их обложках, как правило, была картинка, близкая по характеру изображения и раскраски к народной гравюре, что сближало их с лубочной картинкой, не говоря уже о частичной преемственности в сюжетах и жанрах.

С конца XVIII в. лубочная словесность выделилась в книжное дело. Издатели «народных» книг были выходцами из крестьянской, мещанской и купеческой среды. Сначала содержание лубочных книг было религиозным (жития святых). Затем стали публиковаться авантюрные рыцарские повести о Бове королевиче и Еруслане Лазаревиче, повесть «Гаук, или Непреоборимая верность», проникших на Русь ещё в XVI-XVII вв., сначала в среду знати, а затем и в народ.

В конце XVIII в. вышли сборники русских народных сказок – «Лекарство от задумчивости и бессонницы, или Настоящие русские сказки». Песенники – для дворян и разночинцев, а с середины XIX в. и для низового читателя[49]. Значит, лубочная литература, а потом сказки и песенники должны стать историческим источником по темам, связанным с историей народной культуры.

Таким образом, в XVIII – первой половине XIX вв. не только увеличивается количество и видовое разнообразие источников, но появляются и новые, ранее неизвестные. В связи с этим ещё больше требуется учитывать опыт литературного, лингвистического (журналистского) источниковедений.

Основная литература

Источниковедение: Теория. История. Метод… Исторические источники XVIII – начала XX века (только до середины XIX в.).

Дополнительная литература

Орлова Г.А. Бюрократическая реальность // Общественные науки и современность. 1999. № 6.

Андреева Л.А. Секулярное и религиозное в преобразованиях Петра I // Там же. 2006. № 4.