Теперь уже, когда иду навещать маму, я даже не прикидываюсь собой. 8 страница

Они расплачивались с ней отсыревшими двадцатками и полтинниками из влажных промокших бумажников, набитых запотевшими фотографиями, библиотечными пропусками, кредитными карточками, членскими билетами клубов, правами, мелочью. Обязательствами. Ответственностью. Действительностью. "Представьте", -- говорила она каждому клиенту. -- "Свет солнца на вашей коже. Представьте как солнце теплеет и теплеет с каждым выдохом. Солнце тепло и ярко светит на ваше лицо, на грудь, на ваши плечи.

Вдох. Потом выдох.

Вдох. Выдох".

Все ее повторные клиенты хотели уже представлений типа "девчонка-на-девчонке", хотели вечеринок с парочкой девушек: с Индирой Ганди и Кэрол Ломбард. С Маргарет Мид, Одри Хэпберн и Дороти Дикс. Повторные клиенты не желали даже быть собой из жизни. Лысые просили здоровые, густые волосы. Жирные просили мускулы. Бледные -- загар. Начиная с какого-то сеанса каждый из мужчин желал крепкую эрекцию в фут длиной.

Так что это не было настоящими регрессиями в прошлую жизнь. И это не было любовью. Такое не было историей и не было реальностью. Такое не было телевидением, но происходило в мозгах. Это была передача, а она была передатчик.

Это не был секс. Она была просто экскурсоводом в эротический сон. Гипно-стриптизершей.

Каждый парень оставался в штанах в целях техники безопасности. В целях удержания. Вся дрянь заходила куда дальше финальных следов. И такое предотвращало случайности.

Мистер Джонс получал стандартный курс Мэрилин Монро. Он каменел на кушетке, потел и хватал ртом воздух. Глаза у него закатывались. Рубашка темнела в подмышках. Промежность вздымалась палаткой.

"А вот и она", -- говорила мамуля мистеру Джонсу.

"Туман рассеялся, и вокруг сияющий, теплый день. Ощутите воздух на своей обнаженной коже, на голых руках и ногах. Ощутите, как вы разогреваетесь с каждым выдохом. Почувствуйте, как становитесь выше и шире. Вы уже крепче и тверже, багровее и трепетнее, чем вам когда-либо казалось".

Часы показывали, что до следующего клиента им оставалось около сорока минут.

"Туман рассеялся, мистер Джонс, и тень перед вами -- это Мэрилин Монро в тугом атласном платье. Она улыбается в золоте, ее глаза полуприкрыты, голова откинута назад. Она стоит в поле среди цветов и поднимает руки, а когда вы подступаете ближе -- ее платье соскальзывает на землю".

Глупому маленькому мальчику мамуля обычно объясняла, что это не секс. То были не столько настоящие женщины, сколько условности. Проекции. Секс-символы.

Сила внушения.

Мистеру Джонсу мамуля говорила:

-- Обладайте ею.

Говорила:

-- Она вся ваша.

Глава 21

В эту первую ночь Дэнни стоит у входной двери, сжимая что-то, обернутое врозовое одеяло. Все это видно в глазок маминой двери: Дэнни в широченной клетчатой куртке; Дэнни укачивает на груди какого-то ребеночка, нос у него пузырем, глаза пузырем, -- все пузырем из-за линзы глазка. Все искажено. Его руки, сжимающие сверток, белеют от напряжения.

А Дэнни орет:

-- Открой, братан!

А я открываю дверь настолько, насколько позволяет цепочка от грабителей. Спрашиваю:

-- Что у тебя там?

А Дэнни поправляет одеяло на своем маленьком свертке и отвечает:

-- А на что похоже?

-- Похоже на ребенка, -- говорю.

А Дэнни отзывается:

-- Хорошо, -- обхватывает розовый сверток покрепче и просит. -- Пусти, братан, а то уже тяжеловато.

Тогда я сдвигаю цепочку. Отхожу в сторону, а Дэнни устремляется внутрь и в угол гостиной, где взваливает ребенка на обтянутый пластиком диван.

Розовое одеяло спадает, и наружу показывается камень: серый, гранитного оттенка, начищенный и гладкий. Никакого ребеночка, на полном серьезе, только этот булыжник.

-- Спасибо за идею с ребенком, -- говорит Дэнни. -- Люди видят молодого парня с ребенком -- и очень мило с тобой обходятся, -- продолжает. -- А видят парня, который тащит камень -- и сразу все в напряге. Особенно если пытаешься затащить его в автобус.

Он прижимает край розового одеяла подбородком и берется складывать его, держа перед собой, и рассказывает:

-- Плюс, когда ты с ребенком, тебе всегда уступят место. А если забудешь деньги -- тебя не выкинут, -- Дэнни забрасывает одеяло через плечо, интересуется:

-- Вот, значит, дом твоей мамы?

Обеденный стол завален сегодняшними именинными открытками и чеками, моими благодарственными письмами, большим журналом, в котором "кто" и "где". Еще тут мамин старенький десятиклавишный сумматор, с ручкой как на игровом автомате, которую надо дергать, сбоку. Усевшись, начинаю заполнять сегодняшнюю квитанцию, отзываюсь:

-- Ну да, это ее дом, до тех пор, пока налоговики не вышвырнут меня через пару месяцев.

Дэнни сообщает:

-- Хорошо, что у тебя здесь целый дом, а то мои предки требуют, чтобы со мной убрались все камни.

-- Братан, -- спрашиваю. -- Это сколько же их у тебя?

Он добывает по камню за каждый день воздержания, объясняет Дэнни. Этим он занимается по ночам, чтобы иметь занятие. Ищет камни. Моет их.

Тащит их домой. Таким вот образом его реабилитация должна заключаться в серьезных и хороших поступках, вместо того, чтобы просто не делать мелкую дрянь.

-- Я тогда не занимаюсь этим, братан. -- поясняет Дэнни. -- Ты себе не представляешь, как трудно найти в городе хорошие камни. В смысле, не какие-нибудь там куски бетона или эти пластмассовые булыжники, в которых народ прячет запасные ключи.

Сегодняшний итог по чекам -- семьдесят пять баксов. Все от незнакомцев, проводивших мне прием Хеймлига по всяким-разным ресторанам. Это ни на грамм не похоже на деньги, в которые должна бы обойтись трубка для желудка.

Спрашиваю Дэнни:

-- И сколько же дней у тебя пока накопилось?

-- На сумму в сто двадцать семь камней, -- отвечает Дэнни. Останавливается у стола около меня, разглядывает именинные открытки, разглядывает чеки, интересуется:

-- А где же знаменитый дневник твоей мамы?

Подбирает именинную открытку.

-- Прочитать не выйдет, -- говорю.

Дэнни извиняется:

-- Прости, братан, -- и пристраивает открытку на место.

"Да нет", -- говорю ему. Дневник. Он на каком-то иностранном языке. Поэтому прочитать не получится. Наверное, мама осторожничала, чтобы я не смог тайком подсмотреть в него в детстве, когда писала его так.

-- Братан, -- сообщаю. -- Кажись, там по-итальянски.

А Дэнни отзывается:

-- По-итальянски?

-- Ну да, -- говорю. -- Знаешь, вроде "спагетти"?

По-прежнему стоя в широкой клетчатой куртке, Дэнни спрашивает:

-- Ты уже ел?

Пока нет. Запечатываю конверт с квитанцией.

Дэнни спрашивает:

-- Как думаешь, меня завтра изгонят?

Да, нет, наверное. Урсула видела его с газетой.

Квитанция готова назавтра к отправке в банк. Все благодарственные записки и опущенные письма подписаны, марки наклеены, все готово в почту. Беру куртку с дивана. Около нее вдавливает пружины камень Дэнни.

-- Так зачем те камни, -- говорю.

Дэнни открыл парадную дверь и стоит на выходе, пока я тушу кое-где свет. Рассказывает, стоя в проходе:

-- Да не знаю. Но камни-то, это же, типа -- земля. Эти камни вроде как набор. Это земля, но ее нужно как-то собрать в кучу. Типа земельное владение, только оно пока дома.

Говорю:

-- Сто пудов.

Мы выходим, и я закрываю за нами дверь. Ночное небо усыпано звездами. Все не в фокусе. Луны нет.

На улице, на тротуаре, Дэнни разглядывает грязь и произносит:

-- Я думаю, было такое: когда Бог захотел создать землю из хаоса, он первым делом взял и слепил в кучу много камней.

Пока мы идем, благодаря его новому озабоченному поведению, мои глаза уже бегают по пустырям и окрестностям на предмет камней, которые можно подобрать.

Направляясь со мной к автобусной остановке, все еще со сложенным розовым одеялом через плечо, Дэнни сообщает:

-- Я беру только никому не нужные камни, -- говорит. -- Приносить буду только по одному камню за ночь. Потом, наверное, придумаю следующее, понял -- что последует дальше.

Какая дикая идея. Мы собираемся таскать в дом камни. Коллекционируем землю.

-- Помнишь ту девчонку, Дайкири? -- спрашивает Дэнни. -- Танцовщицу с ракообразной родинкой, -- поясняет. -- Ты же не спал с ней, а?

Мы воруем недвижимость. Крадем твердый грунт.

А я спрашиваю:

-- Чего так решил?

Мы прямо парочка преступников-землекрадов.

А Дэнни отвечает:

-- На самом деле ее зовут Бэт.

При таком образе мышления, у Дэнни, наверное, скоро появятся планы взяться за постройку собственной планеты.

Глава 22

Доктор Пэйж Маршалл туго натягивает какую-то белую струну между двухрук в перчатках. Стоя над сидящей в кресле сдутой сморщенной старухой, доктор Маршалл командует:

-- Миссис Уинтауэр? Откройте рот, пожалуйста, настолько широко, насколько можете.

Эти латексовые перчатки; та желтизна, которую они придают рукам -- один-в-один так же выглядит трупная кожа. У медицинских трупов с занятий по анатомии на первом курсе, со сбритыми на голове и в интимных местах волосами. С коротенькой щетиной волос. Кожа у них словно куриная, как у дешевой вареной курицы, -- желтеющая и покрытая фолликулами. Волосы, перья -- все это просто кератин. Мышцы человеческого бедра выглядят точно как темное мясо индейки. После анатомии на первом курсе нельзя уже смотреть на курицу или индейку и при этом не жрать мертвечину.

Старуха откидывает голову назад, демонстрируя зубы, выстроившиеся коричневым полукругом. Язык подернут белым. Глаза закрыты. Вот так же все старухи выглядят на причастии, в католическую мессу, когда ты мальчик с алтаря, который должен следовать за священником, пока тот кладет облатку на один язык за другим. Церковь говорит, что можно принять гостию в руку, а потом накормить себя -- но этих старушек оно не касается. В церкви все смотришь на причастии вдоль перил и все видишь двести раззявленных ртов: двести бабуль тянут языки навстречу спасению.

Пэйж Маршалл склоняется и всовывает белую струну старухе между зубов. Потом тянет ее, и когда струна вылетает изо рта, оттуда выплескиваются какие-то мягкие серые частицы. Она пропускает струну между следующей парой зубов, и струна возвращается наружу красной.

При кровотечении десен см. также: Рак ротовой полости.

См. также: Некротический язвенный гингивит.

Единственный приятный момент в работе мальчиком с алтаря: ты должен держать дискос у подбородка каждого, кто получает причастие. Это золотой подносик с ручкой, которым ловят гостию, если та падает. Ведь, даже если гостия шлепнется на пол -- ее все равно нужно съесть. На этот момент она уже освящена. Она становится христовым телом. Воплощением плоти.

Наблюдаю сзади, как Пэйж Маршалл снова и снова засовывает окровавленную струну старухе в рот. Серые и белые частицы грязи скапливаются на переднике ее халата. И маленькие крапинки розового.

Какая-то медсестра заглядывает в дверь, интересуется:

-- Все здесь в порядке? -- спрашивает старуху в кресле. -- Пэйж не делает вам больно, точно?

Та булькает в ответ.

Сестра спрашивает:

-- Это что значило?

Старуха сглатывает и отвечает:

-- Доктор Маршалл очень аккуратна. Она куда бережнее обращается с моими зубами, чем вы.

-- Почти все, -- говорит доктор Маршалл. -- Вы такая молодец, миссис Уинтауэр.

А медсестра пожимает плечами и уходит.

Приятный момент в работе мальчиком с алтаря -- это стукнуть дискосом кому-нибудь под глотку. Люди стоят на коленях, сцепив руки в молитве, и та легкая гримаса, в которой корчится рожа каждого в этот божественный миг бытия. Любил я такое дело.

Когда священник будет класть каждому на язык гостию, он скажет:

-- Тело Христово.

А человек, преклонивший колени для причастия отзовется:

-- Аминь.

Лучше всего -- стукнуть ему под глотку так, чтобы слово "аминь" вышло как детское "агу". Или чтобы он издал утиное "кря-кря". Или куриное "ко-ко". Только делать это надо как бы нечаянно. И нельзя смеяться.

-- Готово, -- объявляет доктор Маршалл. Она выпрямляется, а когда идет выкинуть окровавленную струну в мусор -- замечает меня.

-- Не хотел мешать, -- говорю.

Она поднимает старухе подняться с кресла и просит:

-- Миссис Уинтауэр? Вы можете пригласить ко мне миссис Цунимитсу?

Миссис Уинтауэр кивает. Сквозь щеки можно рассмотреть язык, который тянется туда-сюда во рту, ощупывая зубы, засасывая губы в тугие складки. Прежде, чем выйти в коридор, она смотрит на меня и заявляет:

-- Говард, я уже простила тебе твой обман. Можешь больше не приходить.

-- Не забудьте прислать миссис Цунимитсу, -- напоминает доктор Маршалл.

А я спрашиваю:

-- Ну что?

А Пэйж Маршалл отвечает:

-- Ну, мне придется целый день проводить зубную гигиену. Что тебе нужно?

Нужно узнать, что сказано в мамином дневнике.

-- Ах, это, -- отзывается она. Со щелчком стаскивает латексовые перчатки и заталкивает их в канистру с надписью "вредные отходы". -- Дневник доказывает только одно -- что твоя мать помешалась задолго до твоего рождения.

Это как еще помешалась?

Пэйж Маршалл смотрит на часы на стене. Машет рукой в сторону стула, -- того, на вид обтянутого виниловой кожей кресла, которое только что покинула миссис Уинтауэр, -- и говорит:

-- Присядь, -- натягивает новую пару перчаток из латекса.

Она что -- собралась чистить мне зубы?

-- Изо рта лучше пахнуть будет, -- отвечает она. Выпутывает новый отрезок нитки для зубов и повторяет:

-- Садись, а я расскажу тебе, что в дневнике.

Ну, сажусь, и под моим весом из кресла выталкивается облако мерзкой вони.

-- Это не я, -- говорю. -- В смысле, про запах. Я этого не делал.

А Пэйж Маршалл уточняет:

-- Перед тем, как ты родился, твоя мать некоторое время провела в Италии, так?

-- И что -- в этом большой секрет? -- спрашиваю.

А Пэйж говорит:

-- В чем?

В том, что я итальянец?

-- Нет, -- отвечает Пэйж. Она склоняется к моему рту. -- Но твоя мать -- католичка, так?

От струны больно, когда она протягивается между парой зубов.

-- Пожалуйста, скажи, что ты шутишь, -- прошу. -- Быть не может, что я итальянец да еще католик! Такого мне просто не вынести.

Говорю ей, что давно все это знаю.

А Пэйж приказывает:

-- Помолчи, -- и отклоняется назад.

-- Так кто же мой отец? -- спрашиваю.

Она склоняется к моему рту, и струна проскальзывает между пары задних зубов. Вкус крови скапливается у основания моего языка. Она внимательно щурится вглубь меня и отвечает:

-- Ну, в общем, если веришь в Святую Троицу, то ты и есть свой собственный отец.

Я свой собственный отец?

Пэйж рассказывает:

-- То есть, мне кажется, слабоумие твоей матери берет начало еще до твоего рождения. Согласно с тем, что написано в ее дневнике, она была помешана как минимум с последних лет третьего десятка.

Выдергивает струну, и частицы еды забрызгивают ей халат.

Спрашиваю, что еще значит -- Святая Троица?

-- Ну, это самое, -- объясняет она. -- Отец, Сын, Святой Дух. Три в одном. Трилистник святого Патрика.

Да черт ее дери, может она мне сказать, коротко и ясно, -- спрашиваю, -- что говорится обо мне в мамином дневнике?

Она смотрит на окровавленную струну, только что выдернутую из моего рта, и разглядывает частицы пищи и крови, забрызгавшие ей халат, и сообщает:

-- Такое помешательство среди матерей не редкость, -- склоняется со струной и обвивает ею очередной зуб.

Кусочки этой дряни, полупереваренной дряни, о которой я даже понятия не имел, вырываются на свободу и вылетают наружу. Когда она таскает мою голову за нитку для зубов -- я прямо лошадь в удилах из Колонии Дансборо.

-- Твоя бедная мать, -- продолжает Пэйж Маршалл, глядя сквозь кровь, забрызгавшую стекла ее очков. -- Настолько помешалась, что искренне считает, будто ты -- второе Христово пришествие.

Глава 23

Каждый раз, когда кто-то в новой машине предлагал подбросить их, мамуля отвечала водителю:

-- Нет.

Они стояли на обочине, глядя, как новый "кадиллак", "бьюик" или "тойота" исчезают вдали, а мамуля говорила:

-- Запах новой машины -- это запах смерти.

То был третий или четвертый раз, когда она вернулась забрать его.

Запах клея и резины в салоне нового автомобиля -- это формальдегид, рассказала она ему, то же самое, в чем хранят покойников. Он же -- в новых домах и новой мебели. Такое называется "дегазация". Можно надышаться формальдегидом от новой одежды. Когда наглотаешься достаточно -- жди желудочные спазмы, рвоту и понос.

См. также: Отказ печени.

См. также: Шоковый синдром.

См. также: Смерть.

Если ищешь просветление, сказала мамуля, то новая машина -- не ответ.

Вдоль дороги цвела наперстянка, высокие стебли бело-фиолетовых цветков.

-- Дигиталис этот, -- заметила мамуля. -- Тоже не помогает.

Если поесть цветочков наперстянки -- они вызовут тошноту, бред, помутнение зрения.

Над ними грудью в небо вздымалась гора, задевающая облака и укрытая соснами, а потом, повыше, шапочкой снега. Она была такой большой, что, сколько они не шли, она оставалась на том же месте.

Мамуля достала из сумки белую трубочку. Сжала плечо глупого маленького мальчика для равновесия и крепко втянула воздух, воткнув трубочку в ноздрю. Потом выронила трубочку на гравий обочины и молча стала, глядя на гору.

Гора казалась такой большой, будто им пришлось бы идти мимо нее вечно.

Когда мамуля отпустила его, глупый мальчик подобрал трубочку. Протер от крови краем рубашки и отдал ей.

-- Трихлорэтан, -- объявила мамуля, протягивая и показывая ему трубочку. -- Все мои тщательные исследования показывают, что это лучшее из существующих лекарство против опасных излишков человеческих знаний.

Она запихала трубочку обратно в сумку.

-- К примеру, вот эта гора, -- сказала она. Взяла глупый подбородок малыша между большим и указательным пальцами, заставив его посмотреть вместе с ней. -- Эта большая славная гора. На один мимолетный миг, мне кажется, у меня получилось ее рассмотреть.

Притормозила очередная машина, что-то коричневое и с четырьмя дверьми, слишком поздней модели, поэтому мамуля прогнала ее, махнув рукой.

В коротком проблеске мамуля видела гору, не думая о лесозаготовках, лыжных курортах и лавинах, о поддержке живой природы, геологии тектонических плит, климатических зонах, пристанище под сенью или местоположении инь-ян. Она видела гору, не обрамленную языком. Не заключенную в клетку ассоциаций. Она видела ее, не глядя сквозь призму всех правдивых вещей, которые она знала про горы. Увиденное в том проблеске было даже не "гора". Это не был природный ресурс. У той вещи не было названия.

-- Вот и большая цель, -- сказала она. -- Найти лекарство от знаний.

От образования. От жизни внутри собственного разума.

Машины проезжали мимо по шоссе, и мамуля с маленьким мальчиком пошли дальше мимо горы, по-прежнему торчавшей на одном месте.

Еще со времен библейской истории про Адама и Еву человечество было немножко слишком умнее того, что пошло бы ему на пользу, рассказала мамуля. Еще со времен, как было съедено то яблоко. Ее цель была отыскать если не лекарство, так хоть способ лечения, который вернул бы людям невинность.

Формальдегид не помогал. И дигиталис не помогал.

Ни одна природная дурь не срабатывала нормально: ни курение мейза -- шелухи мускатного или земляного ореха. Ни семена укропа, листья гортензии или латуковый сок.

По ночам мамуля пробиралась с маленьким мальчиком по задним дворам других людей. Она пила пиво, оставленное людьми для улиток и слизней, обгрызала дурман, паслен и кошачью мяту. Она притискивалась к припаркованным машинам и вынюхивала бензобаки. Откручивала крышку в газоне и нюхала масло обогревателя.

-- Думаю, раз уж Ева смогла втащить нас в эту кашу, то я смогу нас вытащить, -- говорила мамуля. -- Бог вообще любит видеть энтузиастов.

Притормаживали другие автомобили: машины с семьями, набитые багажом и домашними собаками, но мамуля взмахом руки прогоняла их все.

-- Кора головного мозга, мозжечок, -- рассказывала она. -- Вот где твоя проблема.

Если бы ей только удалось опуститься до использования одного лишь мозгового стебля -- она была бы исцелена.

Все стало бы куда выше печали и радости.

Не бывает рыб, страдающих дикими сменами настроения.

Актинии всегда хорошо проводят время.

Гравий хрустел и осыпался у них под ногами. Проезжающие мимо них машины создавали собственные теплые порывы ветра.

-- Моя цель, -- сказала мамуля. -- Не упростить себе жизнь.

Сказала:

-- Моя цель -- упроститься самой.

Она рассказала маленькому мальчику, что семена ипомеи не помогают. Она пробовала. Эффект не сохраняется. И листья сладкого картофеля не помогают. Как и златоцвет, экстрагированный из хризантем. Как и нюханье пропана. Как и листья ревеня и азалии.

После проведенной на чужом дворе ночи она оставляла надкушенным почти каждое растение, что после обнаружат люди.

Всякие косметические лекарства, рассказывала она, всякие там нормализаторы настроения и антидепрессанты, -- избавляют лишь от симптомов большей проблемы.

Любая зависимость, говорила она, есть просто способ лечения той же самой беды. Наркотики, обжорство, алкоголь или секс -- просто очередной способ найти покой. Сбежать от того, что мы знаем. От нашего образования. От надкушенного яблока.

Язык, заявляла она, это всего лишь способ объяснить и развеять великолепие и величие мира. Разобрать. Рассеять. Она сказала, что люди сроду не могли мириться с тем, как на самом деле прекрасен мир. Как его невозможно объяснить и понять.

Впереди них по шоссе был ресторан с припаркованными вокруг грузовиками, которые были больше по размеру, чем сам ресторан. Некоторые из новых машин, которые отвергла мамуля, стояли тут же. Доносился запах самой разной еды, которую жарили в одном и том же горячем масле. Доносился запах моторов грузовиков, которые работали вхолостую.

-- Мы больше не живем в реальном мире, -- сказала она. -- Мы живем в мире условностей.

Мамуля остановилась и сунула руку в сумочку. Взяла мальчика за плечо и стала, глядя на гору снизу вверх.

-- Последний раз одним глазком на реальность, -- сказала она. -- И пойдем завтракать.

Потом сунула в нос белую трубочку и вдохнула.

Глава 24

Если верить Пэйж Маршалл, мама прибыла из Италии уже беременная мной. Это случилось через год после того случая, когда кто-то вломился в церковь в северной части Италии. Все это написано в мамином дневнике.

Если верить Пэйж Маршалл.

Мама сделала ставку на какой-то новый вид родильной обработки. Ей было почти сорок. Замужем она не была, мужа не хотела, но кто-то пообещал ей чудо.

Тот же самый кто-то был известен как кое-кто, укравший картонную коробку из-под кровати священника. В той коробке были последние бренные мощи одного человека. Кое-кого знаменитого.

То была его крайняя плоть.

Это была церковная реликвия, что-то вроде наживки, которой заманивали толпы народу в церкви в средние века. Один из немногих знаменитых пенисов, сохранившихся до сих пор. В 1977 году один американский уролог приобрел дюймовый сушеный пенис Наполеона Бонапарта за сумму около четырех тысяч долларов. Футовый пенис Распутина, кажется, лежит где-то в Париже, на вельвете, в полированном деревянном ящичке. Двадцатидюймовый монстр Джона Диллинджера вроде бы хранится в бутыли с формальдегидом, в Армейском медицинском центре им. Уолтера Рида.

Если верить Пэйж Маршалл, в мамином дневнике написано, что шести женщинам были предложены эмбрионы, созданные из этого генетического материала. Пять из них так и не были доношены до срока.

Шестой был я. А крайняя плоть была -- Иисуса Христа.

Вот такой мама была ненормальной. Даже двадцать пять лет назад у нее уже ехала крыша.

Пэйж засмеялась и наклонилась с ниткой чистить зубы следующей старухе.

-- Надо отдать твоей матери должное за оригинальность, -- добавила она.

Если верить католической церкви, то Иисус объединился со своей крайней плотью при воскресении и вознесении. Если верить истории святой Терезы из Авилы, то, когда Иисус явился ей и взял ее в невесты, крайнюю плоть он использовал, как обручальное кольцо для нее.

Пэйж выдернула струну между зубов женщины, забрызгав кровью и едой линзы очков в черной оправе. Черный мозг на ее голове покачнулся туда-обратно, когда она пыталась рассмотреть верхний ряд старушечьих зубов.

Она сказала:

-- Даже, если рассказ твоей матери правда, нет доказательств того, что материал был взят от действительной исторической личности. Скорей уж окажется, что твой отец был нищим еврейским неизвестно кем.

Старуха в кресле, растягивающая рот вокруг рук доктора Маршалл, закатила глаза и вытаращилась на меня.

А Пэйж Маршалл заявила:

-- Теперь ты должен спокойно согласиться сотрудничать, вроде бы.

Сотрудничать?

-- Согласно моему курсу лечения твоей матери, -- пояснила она.

Убить нерожденного ребенка. Говорю -- даже не будь я им, все равно, мне кажется, Иисус бы не одобрил.

-- Конечно, одобрил бы, -- возразила Пэйж. Выдернула струну, брызнув на меня застрявшим в зубах кусочком. -- Разве Бог не пожертвовал собственным сыном, чтобы спасти людей? Разве не в этом вся суть?

Вот, снова она -- тонкая грань между наукой и садизмом. Между преступлением и жертвой. Между убийством собственного сына и тем, что сделал Авраам с Исааком по Библии.

Старуха убрала лицо прочь от доктора Маршалл, вытолкнув языком струну и кусочки окровавленной пищи изо рта. Посмотрела на меня и сказала скрипучим голосом:

-- Я тебя знаю.

С автоматизмом чихания, я ответил -- "Простите". Простите, что трахал кота. Простите, что проехал по клумбам. Простите, что сбил истребитель мужа. Простите, что смыл хомячка в унитаз. Потом вздохнул, и спросил ее:

-- Ничего не забыл?

Пэйж попросила:

-- Миссис Цунимитсу, откройте пошире рот.

А миссис Цунимитсу отозвалась:

-- Я была с семьей сына, мы ужинали, а ты чуть не подавился до смерти, -- говорит. -- Мой сын спас тебе жизнь.

Продолжает:

-- Я им так гордилась. Он до сих пор рассказывает эту историю людям.

Пэйж Маршалл поднимает на меня взгляд.

-- По секрету, -- сказала миссис Цунимитсу. -- Мне кажется, мой сын, Пол, всегда трусил -- до того вечера.

Пэйж присела, переводя взгляд со старухи на меня, туда-обратно.

Миссис Цунимитсу сцепила руки под подбородком, закрыла глаза и улыбнулась. Сказала:

-- Моя невестка тогда хотела развода, но когда увидела, как Пол тебя спас -- снова влюбилась.

Сказала:

-- Я знала, что ты притворяешься. А другие видели только то, что им хотелось.

Сказала:

-- У тебя внутри несметные пространства для любви.

Эта старуха сидела, улыбалась и произнесла:

-- Могу отметить, что у тебя самое благородное из сердец.

И, со скоростью чихания, я ответил ей:

-- Ты -- сраная сморщенная старая шизофреничка.

А Пэйж вздрогнула.

Объясняю всем: мне надоело, что меня дергают туда-сюда. Ясно? Так что хватит придуриваться. Мне насрать на сердце. Вам, ребята, не вызвать у меня никаких там чувств. Вам меня -- не достать.

Я грубый, дурной, подлый ублюдок. Точка.

Эта старая миссис Цунимитсу. Пэйж Маршалл. Урсула. Нико, Таня, Лиза. Моя мама. Иногда бывает, вся моя жизнь кажется такой: есть только я -- против каждой идиотки-бабы в целом проклятом мире.

Хватаю Пэйж Маршалл под локоть и тащу ее на выход.

Никому не подловить меня на христоподобных чувствах.

-- Слушайте сюда, -- говорю. Потом ору. -- Если бы я хотел что-то почувствовать, то пошел бы в чертово кино!

Старая миссис Цунимитсу отвечает с улыбкой:

-- Тебе не отвергнуть доброту своей истинной природы. Она сияет в глаза каждому.

Говорю ей -- "заткни пасть". Пэйж Маршалл командую:

-- Пошли.

Я докажу ей, что я не Иисус Христос. Истинная природа всех на свете -- говно. У людей нет души. Эмоции говно. Любовь говно. И я тащу Пэйж по коридору.

Мы живем и умираем, а все остальное -- бред. Просто позорное девчачье дерьмо насчет чувств и трогательности. Просто надуманный субъективный эмоциональный отстой. Нет души. Нет Бога. Есть только решения, болезни и смерть.

А я -- мерзкий, грязный, беспомощный сексоголик, и мне не измениться, и не остановиться, и это все, чем я навсегда останусь.

И я докажу это.

-- Куда ты меня тащишь? -- спрашивает Пэйж, спотыкаясь; ее очки и халат все еще забрызганы едой и кровью.

Я уже сейчас представляю себе всякую фигню, чтобы не кончить раньше времени: вещи вроде вымоченных в бензине и подожженных зверьков. Представляю коренастого Тарзана и его дрессированную макаку. Сам думаю -- вот еще одна идиотская глава в моей описи по четвертому шагу.