Книга ii 1 страница

Тварь была диковинная, фантомная, смутно грозная, неугомонная, но от нее невозможно было отвести взгляд. Мэй она загипнотизировала — эти кинжальные рывки, плавники-ножи, молочная кожа, глаза как серая пряжа. Явно акула — узнаваемые акульи очертания, злобный взгляд, — однако новый вид, всеядный и слепой. Стентон выволок ее из глубин Марианской впадины, спустившись туда в батискафе «Сферы». Акула — не единственное его открытие, еще он набрал во впадине доселе неведомых медуз, морских коньков и скатов, и все полупрозрачные, бесплотно движутся в громадных аквариумах, которые ему сконструировали практически за ночь.

Задача Мэй — показать зрителям животных, разъяснить, что непонятно, и в целом через свой объектив на шее стать окном в этот новый мир и вообще в мир «Сферы». Каждое утро Мэй надевала кулон, как у Стюарта, но полегче и поменьше. Объектив против сердца — так изображение устойчивее и шире кадр. Объектив видел все то же, что и Мэй, а зачастую больше. Качество исходников таково, что зрители могут наезжать, панорамировать, замораживать, повышать четкость. Звук тщательно настроен, сосредоточен на беседах Мэй — фоновые голоса и звуковое сопровождение записывается, но не мешает. В сущности, это означало, что любое помещение, куда она забредала, сканировалось полностью; зритель может навести фокус на любой угол, а если постараться — выделить и послушать все разговоры.

Вот-вот всех питомцев Стентона будут кормить, но Мэй и ее зрителей главным образом интересовала акула. Мэй пока не видела, как эта акула питается, но говорили, что она ненасытна и очень проворна. Несмотря на слепоту, пищу акула отыскивала моментально, большую и малую, живую и мертвую, и пожирала с устрашающей скоростью. Только успели кинуть в аквариум селедку или кальмара, а акула уже роняет на дно останки — зернистую кучку, похожую на пепел. Зрелище тем более зачаровывало, поскольку акулья кожа была прозрачная и не мешала наблюдать пищеварение.

В наушнике плямкнуло.

— Кормление перенесли на час ноль две, — сказал голос. А сейчас 12:51.

Мэй поглядела в темный коридор, на другие три аквариума — каждый следующий чуть меньше предыдущего. Лампы здесь не включали, чтобы лучше смотрелись подсветка цвета электрик и туманно-белесые аквариумные обитатели.

— Давай пока перейдем к осьминогу, — сказал голос.

Центральный аудиопоток, из Дополнительного Управления к Мэй, поступал через крошечный наушник, что позволяло ДУ периодически давать Мэй указания — посоветовать ей, к примеру, заглянуть в «Эпоху Машин», показать зрителям новый потребительский беспилотник на солнечных батареях, который пролетает неограниченные расстояния, через моря и континенты, если адекватно освещается солнцем; в «Эпоху Машин» она сегодня уже ходила. Из этого и состояла добрая часть ее рабочего дня — экскурсии в разные отделы, рассказы о новых продуктах, выпущенных или поддержанных «Сферой». Каждый день был новым, и Мэй уже успела побывать во всех уголках кампуса, от «Века Паруса» до «Древнего Царства», где готовились — в основном забавы ради — нацепить камеры на всех оставшихся на Земле белых медведей.

— Давайте посмотрим осьминога, — сказала Мэй зрителям.

И перешла к сферической стеклянной конструкции — шестнадцать футов высотой, двенадцать в диаметре. Внутри сидело, ощупывая окрестности, бледное беспозвоночное, облачного оттенка, но с сине-зелеными прожилками; оно наугад махало щупальцами, словно почти ослепло и потеряло очки.

— Это родственник пелагического амфитретуса, — произнесла Мэй, — но такого осьминога еще никогда не ловили живьем.

Осьминог как будто непрерывно менялся — то раздувался луковичным воздушным шаром, уверенно разрастался, то вновь съеживался, скручивался, стлался, удлинялся, сам не зная, какова его подлинная форма.

— Как видите, очень трудно определить его подлинные размеры. То кажется, что он уместится в ладони, то он заполняет собою почти весь аквариум.

Осьминожьи щупальца жаждали познать все разом: очертания стекла, топографию донных кораллов, ощутить всю воду вокруг.

— Лапочка, можно сказать, — отметила Мэй, наблюдая, как осьминог тянется от стенки до стенки, точно невод. Любопытство наделяло его мышлением, наполняло сомнениями и алчностью. — Стентон нашел его первым, — сказала она; осьминог медленно, царственно вздымался со дна. — Осьминог обогнал батискаф и завис перед Стентоном, будто звал за собой. Как видите, он бывает очень шустрым. — Теперь осьминог носился по аквариуму, раскрываясь и закрываясь, как зонтик.

Мэй глянула на часы. 12:54. Надо убить еще несколько минут. Объектив продолжал наблюдать за осьминогом.

У нее не было иллюзий: конечно, зрители не трепещут от восторга ежедневно и поминутно. За недели прозрачности случались падения трафика, и немало, но Мэй полагалось открывать окно в жизнь «Сферы», равно блистательную и банальную. «Мы в спортзале, — говорила, допустим, она, впервые показывая зрителям фитнес-клуб. — Все бегают, потеют и изобретают способы разглядывать друг друга так, чтоб не застукали». А спустя час она отправлялась обедать, непринужденно и без комментариев, в обществе других сфероидов, и все вели себя — ну, пытались себя вести — так, будто никто на них не смотрит. Большинство были только довольны, лишний раз оказавшись перед камерой, а спустя несколько дней до всех дошло, что это тоже составляющая их работы в компании — основополагающий элемент самой «Сферы», точка. Раз компания пропагандирует прозрачность и глобальные, бесконечные преимущества открытого доступа, ее сотрудникам полагается жить в согласии с этим идеалом — всегда, повсюду, но особенно в кампусе.

По счастью, на территории «Сферы» всегда хватало поводов для огласки и гордости. Осень и зима принесли с собою неизбежное — всё сразу и со скоростью блицкрига. По всему кампусу замаячили таблички, намекавшие на неотвратимость Полноты. Слоганы были загадочные — обостряли любопытство, стимулировали дискуссии. «Что такое Полнота?» Сотрудникам предлагалось поразмыслить об этом и писать ответы на досках идей. «У всех на Земле будет учетка в „Сфере“!» — говорила одна распространенная версия. «„Сфера“ избавит мир от голода», — утверждала другая. «„Сфера“ поможет мне отыскать моих предков», — предполагалось в третьей. «Никакие данные, человеческие, числовые, эмоциональные или исторические, никогда больше не будут теряться». Эту гипотезу начертал и подписал лично Бейли. Самая популярная догадка была такая: «„Сфера“ поможет мне жить в гармонии с собой».

Многочисленные шаги подобного рода планировались давным-давно, но никогда еще не выпадало столь удачного момента, а импульс был чересчур силен — не воспротивишься. 90 % Вашингтона прозрачны, оставшиеся 10 % увядают под напором подозрений коллег и избирателей, сохнут под злым солнцем простого вопроса: что вы скрываете? Планировалось, что почти вся «Сфера» станет прозрачной в течение года, но пока все свыкаются с этой идеей и вылавливают баги, прозрачными побудут только Мэй и Стюарт; впрочем, Мэй Стюарта практически затмила. Мэй была молода, гораздо бойчее, и у нее был голос — зрители его обожали, говорили, что он «как кларнет» и «чудесные акустические струны», — и Мэй тоже все это обожала, и с утра до вечера ее омывала любовь миллионов.

Конечно, пришлось ко всему привыкать, начиная с базовых функций оборудования. Камера была легкая, и спустя несколько дней Мэй почти не чувствовала вес объектива над грудиной — не тяжелее медальона. Сначала пытались так или эдак зафиксировать камеру на груди, в том числе «липучкой» на одежде, но так и не нашли способа эффективнее и проще, чем взять и повесить на шею. Вторая деталь, которая потребовала адаптации, бесконечно завораживала, а порой трепала нервы Мэй, — возможность в окошечке браслета видеть то же, что и камера. О мониторе на левой руке Мэй толком и не вспоминала, но камера потребовала второго браслета, на правом запястье. Такого же размера и из того же материала, но экран больше, чтобы умещалось видео и сводка с обычных экранов. Со стальными браслетами на запястьях, плотно прилегающими и матовыми, она воображала себя какой-то Чудо-Женщиной и отчасти познала такое же могущество; впрочем, идея была до того нелепа, что ни с кем не поделишься.

На левом запястье она видела свой пульс; на правом — то же, что и зрители, изображение с камеры в реальном времени, и это позволяло ей по необходимости подправлять кадр. Еще правый браслет уведомлял о текущем трафике, ее рейтингах и уровнях, выделял самые свежие и популярные комментарии подписчиков. В эту минуту, когда Мэй разглядывала осьминога, ее смотрели 441 762 человека — чуть выше среднего, однако меньше, чем она надеялась привлечь на обнародование глубоководных открытий Стентона. Прочая статистика не удивляла. В среднем 845 029 уникальных просмотров живой трансляции в день, 2,1 миллиона подписчиков на ее ленту в «Кваке». Больше не нужно было беспокоиться о том, чтобы удержаться в Т2К: ее публичность и невероятная мощь аудитории гарантировали заоблачные Коэффициенты Конверсии и Чистую Прибыль, и Мэй постоянно входила в верхнюю десятку.

— Давайте посмотрим морских коньков, — сказала она и перешла к следующему аквариуму.

Там в пастельном коралловом букете, среди текучих и разлапистых синих водорослей, она разглядела сотни, а то и тысячи крошечных существ, не больше детского пальчика, — они прятались по укромным углам, цеплялись за листики.

— Не очень-то дружелюбные они, эти рыбки. Стоп, а они вообще рыбы? — спросила она и глянула на запястье, где зрительница уже прислала ответ: «Еще какие рыбы! Класс лучеперые. Как треска и тунец». — Спасибо тебе, Сюзанна Уин из Гринсборо! — вслух ответила Мэй и переквакнула эту информацию своим подписчикам. — Поищем в этом детском саду папашу. Как вы, наверное, знаете, у морских коньков икринки вынашивает самец. Сотни этих малышей родились сразу по прибытии отца к нам. И где же он? — Мэй побродила вокруг аквариума и вскоре отыскала папашу размером с ее ладонь; он отдыхал на дне, привалившись к стеклу. — По-моему, он прячется, — заметила Мэй. — Но, видимо, не понимает, что мы за стеклом и все видим.

Она глянула на браслет и чуть-чуть повернула камеру, чтобы лучше показать хрупкую рыбку. Изможденный и застенчивый морской конек свернулся в комочек. Мэй придвинула лицо и камеру к стеклу, так близко, что разглядела облачка в его умных глазах, невероятные веснушки на изящной морде. Невозможное существо, бездарный пловец, сложен как китайский фонарь и совершенно беззащитен. На запястье высветился квак с самым высоким рейтингом. «Круассан животного царства», — говорилось в нем, и Мэй зачитала это вслух. Однако, невзирая на хрупкость, морской конек умудрился размножиться, дал жизнь сотне себе подобных, а осьминог и акула только ощупывали границы своих аквариумов и жрали. Коньку, правда, на все было плевать. Он держался поодаль от своего потомства, будто понятия не имел, откуда оно тут взялось, и его дальнейшей судьбой не интересовался.

Мэй проверила, который час. 13:02. Дополнительное Управление в ухе сообщило:

— К кормлению акулы готовы.

— Так, — сказала Мэй и глянула на запястье. — Многие просят вернуться к акуле, и уже начало второго, так что мы, пожалуй, вернемся. — И она покинула морского конька, а тот на секунду обернулся, будто не хотел, чтоб она уходила.

Мэй возвратилась к первому, самому большому аквариуму с акулой Стентона. Над аквариумом на блестящей красной стремянке стояла девушка — черноволосая, курчавая, в закатанных белых джинсах.

— Привет, — сказала ей Мэй. — Я Мэй.

Кажется, девушка хотела ответить «да я знаю», но затем, вспомнив, что их снимают, заученно и театрально ответила:

— Привет, Мэй, я Джорджия, я буду кормить акулу мистера Стентона.

В этот миг акула, хотя была незрячая, а пищи в аквариуме пока не завелось, видимо, почуяла, что грядет пир. Она завертелась в аквариуме, как циклон, постепенно всплывая к поверхности. Количество зрителей у Мэй уже подскочило на 42 000.

— Это кто у нас тут проголодался? — спросила Мэй.

Акула, прежде лишь отчасти опасная, теперь предстала злобной, совершенно разумной тварью, воплощением хищнического инстинкта. Джорджия напускала на себя компетентную уверенность, но в ее глазах Мэй читала страх и трепет.

— Вы там готовы? — спросила Джорджия, не сводя глаз с надвигающейся акулы.

— Мы готовы, — ответила Мэй.

— Хорошо. Сегодня мы разнообразим акуле меню. Как вы знаете, ее много чем кормили, от осетра и сельди до медуз. И она ела так, что за ушами трещало. Вчера дали ей ската, думали, ей не понравится, но она и глазом не моргнула, съела и облизнулась. Поэтому сегодня мы снова экспериментируем с новой пищей. Смотрите.

Мэй разглядела, что ведро у Джорджии из оргстекла, а внутри плещется что-то сине-бурое и чересчур многоногое. Оно скреблось в ведерные стенки; омар. Мэй раньше не приходило в голову, что акулы едят омаров, но почему нет?

— У нас тут обычный американский омар, и мы не знаем, приспособлена ли акула им питаться.

Видимо, Джорджия делала хорошую мину, но нервничала даже Мэй — смотрительница слишком долго держала омара над водой. «Кидай, — подумала Мэй. — Кидай, ради бога».

Но Джорджия размахивала омаром над аквариумом — видимо, чтобы Мэй и ее зрители полюбовались. А акула почуяла омара, всеми своими сенсорами, несомненно, прикинула его формы и завертелась по аквариуму быстрее, сдерживаясь, но уже теряя терпение.

— Не все акулы способны переваривать панцири ракообразных, — сказала Джорджия, снова поболтав омаром; его клешня лениво задевала воду. «Да кидай же, — подумала Мэй. — Ну пожалуйста, ну давай». — Так что сейчас я брошу этого малыша в…

Но не успела она договорить, акула выпрыгнула из воды и сцапала омара. Джорджия взвизгнула и принялась ощупывать пальцы, словно пересчитывала, все ли на месте, а акула уже погрузилась в аквариум, стиснув омара в челюстях, и из широкой акульей пасти фонтаном разлеталось белое мясо.

— Задела тебя? — спросила Мэй.

Сдерживая слезы, Джорджия покачала головой:

— Почти. — И потерла руку, будто обожглась.

Омара пожрали, и Мэй предстало устрашающее и удивительное зрелище: омар переваривался внутри акулы, прямо на виду, с молниеносной скоростью и фантастической четкостью. Мэй увидела, как в акульей пасти омар распадается на десятки, затем на сотни кусков, как эти куски ползут по пищеводу, в желудок, в кишки. Спустя считанные минуты омар превратился в зернистую комковатую массу. Помет вылетел из акулы и снежным сугробиком опустился на дно.

— Кажется, не наелась, — сказала Джорджия. Она снова забралась на стремянку, уже с другим прозрачным контейнером. Пока Мэй наблюдала за перевариванием омара, Джорджия принесла второе блюдо.

— Это то, что я думаю? — спросила Мэй.

— Это тихоокеанская морская черепаха, — ответила Джорджия, подняв контейнер повыше.

Черепаха была размером с половину Джорджии и красавица, вся из сине-зелено-бурых лоскутов; в контейнере ей было очень тесно. Джорджия открыла дверцу в торце, словно приглашая черепаху выходить, если захочет. Черепаха предпочла остаться внутри.

— Маловероятно, что акула сталкивалась с черепахами, — слишком разные ареалы, — сказала Джорджия. — У черепахи не было причин гулять там, где обитает акула Стентона, а акула, разумеется, никогда не видела солнечные пляжи, где живут черепахи.

Мэй хотелось спросить, правда ли Джорджия намерена скормить черепаху акуле. Черепашьи глаза разглядели в воде хищника, и теперь рептилия изо всех своих медлительных сил забивалась в глубины контейнера. Отдать эту добрую тварь на съедение акуле, каков бы ни был научный интерес? Едва ли это порадует многих зрителей. На запястье Мэй уже прилетали кваки. «Пожалуйста, не убивайте черепаху! Она похожа на моего дедушку!» Возникла, впрочем, и другая ветка, в которой утверждалось, что акула, сама немногим больше черепахи, не сможет проглотить ее или переварить, потому что панцирь у черепахи неприступный. Мэй открыла было рот, чтобы вслух усомниться в необходимости такой трапезы, но тут в наушнике заговорило ДУ:

— Держись. Стентон хочет на это посмотреть.

Акула в аквариуме завертелась снова — по-прежнему голодная и ненасытная. Омар акуле на один зуб, омар — бестолковый перекус. Акула всплыла поближе к Джорджии, предвкушая главное блюдо.

— Поехали, — сказала та, накренила контейнер, и черепаха медленно заскользила к бурлящей неоновой воде — от акульего нетерпения в аквариуме случился водоворот.

Когда контейнер встал вертикально, а черепашья голова очутилась за пределами оргстекла, акуле отказала выдержка. Акула прыгнула, схватила черепаху за голову и втащила под воду. Как и омара, черепаху сожрали в считанные секунды, но для этого акуле пришлось менять облик, чего не требовал омар. Акула будто вывихнула себе челюсть, увеличив себе пасть вдвое, и в два счета проглотила черепаху целиком. Джорджия излагала — дескать, многих акул, которые едят черепах, выворачивает наизнанку: они переваривают мясо, а осколками панциря их потом тошнит. У акулы Стентона были другие методы. Панцирь растворился у нее во рту и в желудке, как обслюнявленный крекер. Не прошло и минуты, вся черепаха обратилась в кучку пепла. Он вылетел из акулы хлопьями, как и останки омара, и тяжко осел на дно, к прочим останкам, уже от них не отличимый.

Наблюдая за процедурой, Мэй заметила фигуру — силуэт за стеклом, за дальней стенкой аквариума. Тело — всего лишь тень, черты незримы, но затем свет отразился в блестящей коже вертлявой акулы, и во тьме проступило лицо.

Кальден.

Мэй не видела его уже с месяц, а с того дня, как стала прозрачной, они не обменялись ни словом. Энни летала в Амстердам, затем в Китай, в Японию, назад в Женеву, и времени на Кальдена у нее не было, но временами они его обсуждали. Раздумывали, стоит ли тревожиться из-за этого незнакомца.

Но потом он исчез.

А теперь стоял за аквариумом, застыл, смотрел на Мэй.

Она хотела было его окликнуть, но испугалась. Кто он такой? Если она позовет его, снимет на камеру — не выйдет ли скандала? А вдруг он сбежит? Все еще потрясенная акульей трапезой, акульей мутноглазой яростью, Мэй не нашла в себе сил, не обнаружила голоса произнести имя Кальдена. Она смотрела на него, он смотрел на нее; если его снять на камеру, подумала она, можно показать кадр Энни, и тогда наступит ясность, случится опознание. Мэй глянула на запястье, но на экране проступил лишь темный-темный силуэт, а лица не видно. Может, объектив его не распознаёт, надо сменить ракурс. Пока она следила за фигурой на запястном экране, Кальден попятился и отступил во мрак.

До сих пор Джорджия трещала про акулу и про то, чему все они стали свидетелями, но Мэй ни слова не расслышала. Теперь Джорджия стояла на вершине стремянки и махала, надеясь, что Мэй закончила съемку, а то кормить акулу больше нечем. Шоу окончено.

— Ну хорошо, — сказала Мэй; теперь можно сбежать и пойти за Кальденом. Попрощалась с Джорджией, поблагодарила и бодро зашагала темным коридором.

Силуэт Кальдена выскользнул из двери далеко впереди, и Мэй прибавила ходу, стараясь не трясти камерой и сдерживая возглас. Дверь вела в отдел новостей — вполне логично заглянуть туда.

— Поглядим, что творится у новостников, — сказала она, понимая, что спустя каких-то двадцать шагов о ее появлении узнают все сотрудники отдела. Еще она понимала, что Кальдена сняли камеры «ВидДали» в коридоре над дверью; рано или поздно она выяснит, он это был или не он. Любое передвижение по «Сфере» записывала та или иная камера, обыкновенно сразу штуки три, и постфактум выяснить, кто куда ходил, — задача на пару минут.

У двери Мэй вспомнила, как ее касались его руки. Как они опускались, насаживали ее на него. Вновь услышала тихий рокот его голоса. Ощутила его вкус — словно какой-то мокрый свежий фрукт. А если она его отыщет? Не тащить же его в туалет. Или можно? Она что-нибудь придумает.

Мэй открыла дверь в отдел новостей — огромный зал, который Бейли оформил под старомодную газетную редакцию: сотни низких кабинок, повсюду бегущие строки и часы, на каждом столе — винтажный аналоговый телефон, под цифрами аритмично мигают белые кнопки. Здесь стояли древние принтеры, факсы, телексы, типографские станки. Разумеется, сплошь декорации. Все это ретро не работало. Новостники — чьи лица теперь надвинулись на Мэй, улыбаясь, приветствуя ее и зрителей, — в основном собирали материал через «ВидДали». По всему миру стояло более ста миллионов камер, функциональных, доступных, и вести репортажи лично — чересчур дорого и опасно, про углеродный след уж не говоря.

Мэй шла по отделу, а сотрудники ей махали, не понимая, официальный ли это визит. Мэй махала в ответ, озиралась, сознавая, что лицо у нее потерянное. Где же Кальден? Выход отсюда только один, и Мэй, кивая и здороваясь, кинулась через весь зал к дальней стене. Открыла дверь, вздрогнула от яркого света дня и увидела Кальдена. Он шагал по большой зеленой лужайке мимо новой скульптуры этого китайского диссидента — надо бы ее осветить, подумала Мэй, может, прямо сегодня, — а потом Кальден обернулся, будто проверяя, все ли еще Мэй за ним идет. Их взгляды скрестились, выбив из него крохотную улыбку, а потом он отвернулся и скрылся за «Эпохой Пяти Династий».

— Куда направляешься? — спросил голос в ухе.

— Извини. Никуда. Я просто. Ничего.

Конечно, Мэй позволяли ходить куда вздумается — многие зрители больше всего любили эти ее прогулки, — но офис Дополнительного Управления время от времени ее окликал. Сейчас она стояла на солнышке, в толпе сфероидов, и у нее зазвонил телефон. Она глянула на запястье — абонент не определен. Некому быть, кроме Кальдена.

— Алло? — сказала она.

— Надо встретиться, — сказал он.

— Что, простите?

— Твои кураторы меня не слышат. Только тебя. Звукоинженеры как раз дивятся, почему не работает входящее аудио. Через пару минут починят. — Голос напряженный, дрожит. — Так что слушай. Почти все, что сейчас творится, нужно прекратить. Я серьезно. «Сфера» почти достигла Полноты, и, Мэй, ты уж мне поверь — это будет плохо, и для тебя, и для меня, и для человечества. Когда мы можем встретиться? Если надо в туалете, я не против…

Мэй повесила трубку.

— Извини, — сказало ДУ ей в ухо. — Входящее аудио почему-то не пробивалось. Мы над этим работаем. Кто это был?

Мэй понимала, что соврать не может. А вдруг Кальдена кто-то слышал?

— Да псих какой-то, — гордясь собой, сымпровизировала она. — Пророчил конец света.

Мэй глянула на запястье. Люди уже интересовались, что случилось и как так вышло. Самый популярный квак: «Техпроблемы в штаб-квартире „Сферы“? Далее в новостях: Санта забыл про Рождество?»

— Скажи им правду, как обычно, — посоветовало ДУ.

— Короче, я понятия не имею, что это было, — вслух сказала Мэй. — Как выясню — всем сообщу.

Но ее потряхивало. Она так и стояла на солнце, махала сфероидам, когда они на нее оборачивались. Кураторы, понимала она, гадают, что дальше, куда она теперь пойдет. На запястье смотреть не хотелось — комменты наверняка недоуменные, даже встревоженные. Вдалеке она разглядела, кажется, крокетный матч и, загоревшись идеей, устремилась туда.

— Как все вы знаете, — произнесла она, приблизившись и помахав четырем крокетистам, двум сфероидам, как выяснилось, и двум гостям из России, — мы тут не целыми днями играем. Иногда приходится работать, что и демонстрирует эта группа. Не хочу их беспокоить, но уверяю вас, что занятия их сопряжены с решением задач, комплексными алгоритмами, а в результате мы предоставим вам более совершенные продукты и услуги. Ну-ка, приглядимся.

Теперь можно минуту-другую поразмыслить. Время от времени она наставляла объектив на что-нибудь такое, матч, презентацию, речь, и, пока зрители смотрят, отпускала мысли попастись на травке. Сейчас проверила, как выстроен кадр, увидела, что количество зрителей — 432 028 — в пределах среднего, а срочных комментариев нет; можно передохнуть и вернуться к каналу через три минуты. Широко улыбаясь — как пить дать ее видят штуки три-четыре уличных камер «ВидДали», — она перевела дух. Еще одна новообретенная способность — умение изображать полнейшую безмятежность и даже бодрость, когда в черепе бушует хаос. Хотелось позвонить Энни. Но Энни звонить нельзя. Хотелось к Кальдену. Остаться наедине с Кальденом. Вновь очутиться в туалете, сидеть на Кальдене, чувствовать, как он врывается в нее. Но он ненормальный. Он тут шпионит. Он анархист, пророк апокалипсиса. Предостерег ее от Полноты «Сферы» — это в каком смысле? Она даже не знает, что означает эта Полнота. Никто не знает. Правда, в последнее время Волхвы стали ронять намеки. В один прекрасный день по всему кампусу на дорожных плитках появились загадочные призывы: ВООБРАЗИ ПОЛНОТУ, ГАРМОНИЗИРУЙ «СФЕРУ», ПОЛНОТА — ГАРМОНИЯ «СФЕРЫ», и слоганы эти разбередили желанную интригу. Но никто не знал, о чем речь, а Волхвы не объясняли.

Мэй глянула на часы. Она смотрит крокет девяносто секунд. Допустимо не менять позу еще пару минут, не больше. Ну и как ей поступить с этим звонком? Слышал кто-нибудь, что сказал Кальден? А если кто-то слышал? Вдруг это проверка — посмотреть, сообщит ли она о левом звонке? Вдруг это тоже Полнота — испытание на преданность, на готовность выступить против всех и вся, против любых препон? Ой блин, подумала Мэй. Хотелось поговорить с Энни, но понятно, что нельзя. Она подумала о родителях — они бы дали дельный совет, но их дом тоже прозрачен, под завязку набит камерами «ВидДали»: таково условие отцовского лечения. Может, съездить, встретиться в туалете с ними? Нет. Если вдуматься, она уже несколько дней не общалась с родителями. Они предупредили, что у них техническая неполадка, что скоро они опять проявятся, что они любят ее, — и уже двое суток не отвечают на сообщения. Все это время она не проверяла их домашние камеры. А надо бы, деваться некуда. Она мысленно поставила галочку. Может, позвонить им? Убедиться, что они живы-здоровы, и как-нибудь намекнуть, что она хочет поговорить с ними о личном и очень тревожном.

Да нет, еще не хватало. Совсем больная. По случайности позвонил этот человек, совершенно явный псих. Ой блин, подумала Мэй, надеясь, что никто не разглядит, какой у нее в голове бардак. Она наслаждалась своим положением — смаковала публичность, роль проводника, экскурсовода для зрителей, — но от этой ответственности, от никчемной интриги подгибались ноги. А когда подступал паралич, когда Мэй застревала намертво среди множества переменных и неизвестных, она знала, где ей полегчает.

* * *

В 13:44 Мэй вошла в «Возрождение», над головой уловила медленное вращение, приветствие Колдера, и на лифте поднялась на четвертый этаж. Ее утешил даже самый взлет сквозь корпус. Она прошла по мостику над атриумом — и на нее снизошло великое умиротворение. В Чувствах Клиента — ее дом, неизвестных величин здесь не водится.

Сначала Мэй удивилась, когда ее попросили и дальше хотя бы несколько часов в неделю работать в ЧК. Да, ей там нравилось, но она думала, что с наступлением прозрачности ЧК остался далеко позади.

— В том-то и смысл, — объяснил Бейли. — Я думаю вот что. Номер один: так ты сохранишь связь с повседневностью. Номер два: мне кажется, твои подписчики и зрители оценят, что ты продолжаешь делать эту важную работу. Очень трогательный акт смирения, не находишь?

Мэй сознавала свое могущество — в один миг она стала одним из трех самых публичных сфероидов, — и намеревалась легко нести это бремя. Поэтому каждую неделю она находила время вернуться в свою прежнюю ячейку, за свой стол, куда больше никого не посадили. В ЧК случились перемены — теперь на столах было девять мониторов, а сотрудников поощряли глубже вникать в общение с клиентами, предоставлять отклик широкого спектра, — но по сути задачи не изменились, и Мэй наслаждалась этим ритмом, его медитативностью, понятностью работы, которую она знала всеми фибрами души, и в минуты беды или стресса ее тянуло в ЧК.

Итак, на третью неделю прозрачности, в солнечную среду, пока не навалился остаток дня, Мэй планировала полтора часа потрудиться в ЧК. В три ей предстояло провести экскурсию по «Наполеоновской Эпохе», где моделировалась отмена физических денег — отслеживаемость интернет-валюты мигом уничтожит немалую долю преступности, — а в четыре показать зрителям новые музыкантские резиденции, двадцать два полностью оборудованных апартамента, где музыканты, особенно те, кому не удается жить на доходы от продаж своей музыки, могут селиться бесплатно, регулярно выступая перед сфероидами. Это все продлится до вечера. В пять ей надо быть на приеме, где о своей прозрачности объявит очередной политик. Зачем об этом до сих пор так трубят — процедуру теперь называли Прояснением, — оставалось загадкой для Мэй и многих ее зрителей. В стране и мире насчитывались десятки тысяч ясных народных избранников, и движение лишилось оригинальности, став неотвратимым; большинство наблюдателей предсказывали полную прозрачность властей, по крайней мере в демократических странах — а с «ВидДали» других стран скоро и не останется, — в течение полутора лет. После Прояснения планируется битва комиков, благотворительный прием в пользу пакистанской сельской школы, винная дегустация и, наконец, общекорпоративное барбекю под перуанский трансовый хор.

Мэй зашла в свою ячейку, где почти целую стену занимали ее собственные слова, выкованные из стали: ТАЙНА ЕСТЬ ЛОЖЬ; ДЕЛИШЬСЯ — ЗНАЧИТ ЛЮБИШЬ; ЛИЧНОЕ ЕСТЬ ВОРОВАННОЕ. От нубов не протолкнуться, и все вздернули головы, занервничали, возрадовались, что она к ним пришла. Она всем помахала, театрально изобразила реверанс, увидела Джареда в дверях офиса, помахала и ему. Затем, намереваясь поработать без помпы, Мэй села, залогинилась и открыла канал. Быстро ответила на три запроса со средним рейтингом 99. Лишь четвертая клиентка заметила, что на запрос ей отвечает Мэй — та самая Прозрачная Мэй.