Групповой отбор
Правда, справедливость требует сказать, что и там, где нет никаких социальных контактов становление знаковой коммуникации, общих ценностей, форм обмена ими, а значит, и самого социума тоже немыслимо. Поэтому правильней было бы говорить об одновременности развития контактов и формирования всех этих новых надприродных реалий. Сам же процесс их формирования, повторим, должен проходить на уровне региона, где обитает достаточно большое количество участников будущего обмена как формами деятельности, так и их результатами и запечатлевающими их знаками.
Проще говоря, речь должна идти о совместной деятельности. И даже если видеть в ее становлении действие чисто биологических механизмов, отбор, в результате которого появляются более высокие, надбиологические, формы жизни, должен происходить уже не в ходе отбраковки малоприспособленных особей, а на групповом — и даже межгрупповом уровне.
Теория группового отбора не нова, она появляется еще в прошлом веке. Ее автором принято считать Уильяма Д. Гамильтона, новозеландского биолога, развивавшего теорию, способную объяснить эволюцию альтруизма у животных с позиций естественного отбора. Впрочем, история гипотезы начинается гораздо раньше появления его математических моделей. Еще Дарвин пришел мысли о том, что отбор действует не только на уровне отдельных индивидов, но и на уровне родственных групп. К этому его подтолкнули наблюдения за социальными насекомыми. Известно, например, что у муравьев, пчел и термитов есть касты работников, не оставляющих потомства. Отбор на уровне индивидов не мог привести к возникновению таких каст. В «Происхождении человека» основоположник эволюционной теории писал: «Не следует забывать, что хотя высокий уровень нравственности дает каждому человеку в отдельности и его детям лишь весьма небольшие преимущества над другими членами того же племени или вовсе не приносит им никаких выгод, тем не менее общее повышение этого уровня и увеличение числа даровитых людей, несомненно, дают огромный перевес одному племени над другим»[188]. Удивительный факт распространения в популяции альтруистических признаков, невыгодных отдельно взятой особи, он объяснял действием группового отбора: альтруистические группы получали преимущества над группами, состоящими из эгоистов, и становились более многочисленными, распространяя тем самым и, как сказали бы сегодня, «ген альтруизма».
В середине прошлого столетия прошла дискуссия между сторонниками и противниками группового отбора. Победа была одержана вторыми, но, главным образом, потому что отсутствовали прямые доказательства. Сегодня они появились, правда, пока только для микроорганических сообществ. Но как бы то ни было сегодня к вопросу о групповом отборе возвращаются. Однозначного ответа еще нет, но данные, свидетельствующие о том, что дело не ограничивается селекцией отдельно взятых особей, множатся. Поэтому имеет смысл говорить о многоуровневом отборе (термин Д.С. Уилсона): какие-то гены распространяются в популяции за счет отбора на уровне индивидов, другие — за счет отбора на уровне групп.
Во-вторых, необходимо помнить, что связь между генотипом и фенотипом отнюдь не одностороння. Формирующийся под влиянием конкретных условий среды поведенческий стандарт (а фенотип — это не только особенности строения организма, которые обусловлены взаимодействием его генотипа с условиями среды, но и особенности жизнедеятельности, поведения) способен оказывать обратное воздействие на гены, причем это влияние прослеживается как в эволюции вида, так и на протяжении жизни отдельного организма. Поэтому меняющееся поведение может вести к изменению факторов отбора и, соответственно, к новому направлению эволюционного развития. Это явление получило название «эффекта Болдуина» (Baldwin effect) — по имени американского психолога, который впервые выдвинул гипотезу в 1896 году.
Между тем история выделения человека из животного царства определяется не только факторами внешней среды, но и появлением принципиально нового начала, к которому вынужден приспосабливаться организм нашего биологического предшественника. Известно, что характеристики любой функции и особенности обеспечивающего ее выполнение органа связаны между собой, взаимно обусловливают и определяют друг друга. Но если так, то любое изменение старой или становление какой бы то ни было новой функции немыслимо без структурных изменений в организме. Появление же орудий и формирование развитого орудийного фонда означает, что биологическое тело обретает способность к образованию принципиально нового способа связи со своей средой — технологии. Поэтому можно предположить, что происходящие изменения порождают, кроме прочего, и предрасположенность генотипа к накоплению именно тех мутационных изменений, которые обеспечивают максимальное приспособление анатомических и психофизиологических структур к «технологическому» способу жизнеобеспечения. Словом, справедливо утверждать, что, уже с момента своего появления сама технология начинает выступать как сильнодействующее мутагенное начало. Собственные параметры технологии становятся в один ряд с такими формообразующими факторами среды, как ее физические, химические и тому подобные свойства.
Зависимая от географического ландшафта, климата, состава биоценоза и других факторов, технология порождает потребность в качественном преобразовании и диверсификации поведенческого стандарта (назовем его этотипом). При этом наиболее вероятным в развитии как фенотипической, так и генотипической определенности овладевающего ею вида будет то направление, в котором обеспечивается максимальное приспособление к особенностям технологической формы движения. А это значит, что со временем развитие самого генотипа становится производным уже не только от ненаправленного давления мутагенных факторов среды, но и от вполне ориентированного изменения этотипических особенностей социума.
Кстати, действие и группового отбора, и диверсификации поведенческих стандартов прослеживается и в современном социуме. Оно подтверждается брачной статистикой. Так, процент смешанных браков между ирландцами и англичанами в Ольстере еще недавно был практически нулевой, несмотря на то, что это два народа, соседствующих друг с другом. До 60-х годов в Америке практически не было смешанных браков между черными и белыми, и это несмотря на то, что и черные и белые американцы, каждые в отдельности, представляют собой смесь многих разных народов и живут бок о бок не менее двух веков. Более близкие для нас примеры говорят о том же. Так, русские в Риге составляют до половины населения, город говорит по-русски, однако смешанных браков гораздо меньше половины, как должно бы было быть, если бы разные народы на деле представляли собой один и тот же вид в строгих научных терминах. То же во всех других бывших республиках СССР: ни с казахами, ни с грузинами, ни с кем-либо другим не было и близко такого процента смешанных браков, какой следовало бы ожидать при столь тесном контакте и свободном скрещивании в пределах одного вида. Очевидно, что культурные, религиозные, языковые, экономические, политические и прочие различия между этносами целиком или отчасти делают смешанные браки нежелательными. При этом далеко неочевидны биологические последствия запрета на них[189].
Но и соглашаясь с многоуровневым отбором, следует понимать, что действием одних только биологических механизмов объяснить явления социальной жизни невозможно. Только новая система коммуникации, только новая информация, циркулирующая по ее каналам, могут обеспечить требуемые перемены.
Вкратце подытоживая, можно утверждать следующее. Положение вещей, когда «мужские» и «женские» функции остаются подчиненными особенностям органики (отличиям психики, ритмике физиологии, объему мышечной массы и т.п.), позволяет объяснить поведенческие отличия полов, сопутствующие лишь первым этапам становления социума. Дальнейшее же развитие последнего приводит к тому, что гендер оказывается все менее и менее зависимым от биологического строения организма. С преодолением какого-то качественного антропогенетического рубежа он начинает все больше и больше подчиняться действию культурных факторов, пока, наконец, их диктат не становится определяющим.
В эпоху зарождения первых межродовых связей женщина и в самом деле становится одним из главных предметов обмена. Но это не может рассматриваться как обмен дарами, т.е. материями, обладающими ценностью для обеих сторон. Ценность — это начало, имеющее не утилитарное прикладное, но прежде всего социальное и культурное значение, она присуща предмету вовсе не от его собственной природы, но сообщается природой человеческой субъективности. Ни один предмет не может стать ценностью, не воплотив в себе ту или иную общественную идеологему; без этого он остается безразличным для человека, если вообще замечаемым им, как, например, остается незамечаемым нами земное тяготение, без которого невозможно ни одно отправление жизни. Отсюда и женщина может стать ценностью только там, где вокруг нее складывается единая культура. Но это случится далеко не сразу; в европейской культуре культ женщины рождается только в средневековье.
Первопружина того обмена, который складывается в переходный период,— это стихийная, полу- (если не полностью) инстинктивная реакция во многом биологического (в лучшем случае переходного же) сообщества на угрозу инцеста. Вместе с тем можно согласиться с Леви-Строссом в том, что именно в его результате (с той, впрочем, поправкой, что одновременно с ним действуют и другие механизмы) отношения кровной биологической связи вытесняются системой социальных отношений. Но если так, то никакая идеологема женщины, и уж тем более ее культ, не может предшествовать их становлению. И вместе с тем без обращения пола в известную ценность невозможно появление обмена брачными партнерами. Таким образом, и здесь мы видим необходимость одновременного развития сплетающихся в единый поток процессов.
Возникающие социальные связи дают толчок вытеснению близкородственных уз, появлению первых форм координации совместной деятельности на межобщинном уровне. Более того, делают ее необходимой, ибо все заменяющие кровную связь отношения могут реализоваться только в ней. Само существование сообществ, утрачивающих биологические механизмы регулирования своей жизнедеятельности, теперь зависит только от нее и становления сопровождающих ее развитие институтов обмена и распределения. Между тем совместная деятельность, которая строится на основе принципиально новой (технологической) формы движения, требует такой же (над-природной) координации совместных усилий, направленных на достижение общей цели. А значит, и новых механизмов управления ею — сознания и знаковой коммуникации, речи. И, точно так же, как ценность предметов, вовлекаемых в совместную деятельность, кроется не в их собственной природе, но в природе социума, механизмы знаковой коммуникации свойственны не биологическим особенностям индивидов (хотя, конечно, и им тоже), но социальности интегрального субъекта.
Только знаковая коммуникация сообщает свои значения всем предметам, обставляющим его жизнь, и эти значения, в свою очередь, становятся структурным элементом тех над-природных связей, которые цементируют новую реальность — социум. В системе этих более высоких связей все меньше и меньше места остается «биологии», поэтому вполне закономерно на смену распадающемуся полу-животному сообществу приходит патриархальная семья и вместе с нею — род как новая, социальная, форма единения. Меж тем биология не знает неравенства полов, здесь все определяется особенностями организма,— в реалиях же социума значимо только то, что регулирует его жизнь, а не жизнь отдельно взятого индивида. Поэтому в патриархальной семье, как одной из ключевых реалий этого круга, положение обязано измениться.
Таким образом, мы можем заключить о том, что групповой отбор (который, к слову, может протекать не только на уровне вида или популяции, но и на уровне пола) способствует накоплению и сохранению именно тех генетических модификаций, которые облегчают усвоение каких-то определенных поведенческих стереотипов. Но все же сами стереотипы могут возникать лишь в ходе вытеснения биологических связей социальными. А значит, и замещения биологической мотивации деятельности — социальными же стимулами. Другими словами, только в процессе поступательного подчинения гендера не полу, но социальным устоям.
Словом, зависимость здесь та же, что и выявленная нами выше: сначала должен появиться сам предмет, и уж затем — способность к его освоению и формируемая ею поведенческая реакция. Правда, мы могли заметить и другое — в течение переходного периода следствия рождаются практически одновременно со своими причинами, ибо и те и другие взаимно стимулируют друг друга, и только эта взаимостимуляция обеспечивает их развитие. Поэтому и здесь мы можем говорить о том, что вытеснение биологической мотивации поведения социальной, откуда, собственно, и рождается гендер, совершается в одном потоке всех тех преобразований, о которых говорилось выше.
Разумеется, гендер не может полностью утратить всякую связь с биологическим полом. Но ведь и человек не может вытеснить из себя животное. Поэтому в соотношении гендера и пола можно видеть прямую аналогию с взаимодействием начал, составляющих природу человека.
Подчиненная роль женщины в жизни уже вполне сложившегося социума определяется в первую очередь тем, что в новой системе отношений главным объектом воспроизводства становится не численный состав его первичной ячейки, но передаваемый от поколения к поколению способ ее собственного жизнеобеспечения. И, разумеется, производный от него статус, положение самой семьи в структуре единого социального организма.
Здесь уже говорилось о том, что этот организм не сводится к совокупности биологических масс, но представляет собой сложноорганизованную систему взаимосвязанных статусов, и его целостность определяется в первую очередь нерушимостью связующих отношений. Поэтому воспроизводство статусов в известной мере и есть воспроизводство социума, и наоборот: жизнеобеспечение социума — это прежде всего преемственность статусов. Другое дело, что реализоваться такая преемственность может лишь в практическом взаимодействии их обладателей. Поэтому для каждого из них сохранение своих позиций в обществе есть в то же время и сохранение последнего. Живым же воплощением статуса является только глава семьи. Это объясняется тем, что первичный статус еще не поддается разложению ни на какие элементы. Время для такого разложения и вместе с ним формализации прав, обязанностей, круга ответственности, приходит значительно позднее, с развитием цивилизации. На первых же порах никому иному (а значит, и женщине) не может быть делегировано ничто от его содержания. Только это делает ее и ее детей подобием вещи, частью выходящего за пределы телесной оболочки мужчины знаковой оболочки его статуса. Но, разумеется, не низводит ни ее, ни детей до положения вещи.