Книга ii 4 страница

— Мне кажется, ты имеешь в виду, — вмешалась Мэй, стараясь держать себя в руках, — что вы не сразу ответите на все сообщения. Но в итоге ответите всем.

Отец и глазом не моргнул:

— Да нет, Мэй, я бы так не сказал. Не хочу ничего обещать. Честно говоря, это все очень мучительно. Многие на нас уже злятся, потому что не получили ответа, когда ждали. Присылают одно сообщение, потом до вечера еще штук десять. «Я что-то не то сказал?» «Простите». «Я лишь пытаюсь помочь». «Да пошли вы». Какие-то невротики, разговаривают сами с собой. И я не хочу обещать этой непрерывной переписки, к которой, видимо, привыкли многие твои друзья.

— Пап. Перестань. Это ужасно.

Мать подалась к Мэй:

— Мэй, папа лишь говорит, что наша жизнь и так уже полна до краев, мы заняты по горло — работа, счета, лечение. Еще шестнадцать лишних часов — это просто нереально. Ты нас понимаешь? Еще раз: я все это говорю с бесконечным уважением и благодарностью к тем, кто желает нам здоровья.

После ужина родители захотели посмотреть кино, и втроем они посмотрели кино — «Основной инстинкт»,[28]на чем настоял отец. Он смотрел «Основной инстинкт» чаще всего, не уставал отмечать аллюзии на Хичкока, многочисленные остроумные поклоны мэтру, хотя в особой любви к Хичкоку вообще-то никогда замечен не был. Мэй давно подозревала, что фильм с его неотступными и многообразными сексуальными подтекстами просто распаляет отца.

Родители смотрели фильм, а Мэй, желая провести время поинтереснее, писала о нем в «Кваке» — отслеживала и комментировала моменты, оскорбительные для ЛГБТ-сообщества. Откликались очень живо, но вскоре Мэй заметила, что на часах уже половина десятого, и решила, что пора двигаться назад в «Сферу».

— Ну, я поеду, — сказала она.

Отец, кажется, блеснул матери глазами — дескать, наконец-то; впрочем, Мэй могла и ошибиться. Она надела куртку, и мать вышла ее проводить с конвертом в руке.

— Мерсер просил тебе передать.

Мэй забрала конверт — обычный конверт, в любом офисе такие. Даже без адреса. Ни имени, ничего.

Мэй чмокнула мать в щеку и ушла; воздух еще хранил дневное тепло. Она отъехала от дома, направилась к шоссе. Но письмо лежало на коленях, и Мэй одолело любопытство. Она съехала на обочину и вскрыла конверт.

Дорогая Мэй,

Да, можно и нужно прочесть это перед камерой. Я предполагал, что ты так и сделаешь, и пишу не только тебе, но и твоей «аудитории». Привет, аудитория.

Мэй почти расслышала вводный вдох — Мерсер готовился толкнуть ударную речь.

Я больше не могу с тобой видеться, Мэй. Не то чтобы наша дружба была постоянна или идеальна, но я не могу быть тебе другом и при этом участвовать в твоем эксперименте. Мне жаль тебя терять — ты была для меня важным человеком. Но мы с тобой выбрали очень разные пути эволюции и вскоре так отдалимся друг от друга, что общаться больше не сможем.

Если ты была у родителей и твоя мать отдала тебе эту записку, значит, ты видела, как действуют на них ваши штучки. Я пишу, повидавшись с ними, — оба вымотаны, измучены этим потоком, который ты на них обрушила. Это чересчур, Мэй. И это неправильно. Я помог им прикрыть кое-какие камеры. Даже ткань купил. И сделал этос радостью. Они не хотят веселых и грустных смайликов, им не нужны кваки. Они хотят быть одни. Пне под наблюдением. Да блин, никакие услуги не стоят того, чтоб за тобой надзирали.

Если дела пойдут так же, скоро возникнет два общества — вернее, я надеюсь, что их будет два: то, которое строишь ты, и другое, альтернативное. Ты и тебе подобные весело и добровольно станут жить под надзором, вечно наблюдая друг за другом, комментируя друг друга, голосуя друг за друга, нравясь и не нравясь друг другу, улыбаясь, хмурясь и прочим манером почти ничего не делая.

На запястье уже потекли комментарии. «Мэй, ты правда была такая молодая и глупая? Как тебя угораздило встречаться с этим ничтожеством?» Таков был самый популярный комментарий, однако вскоре его затмил другой: «Нашелся его портрет. У него что, снежный человек в роду?»

Она почитала дальше:

Я всегда буду желать тебе только добра, Мэй. И я надеюсь, хотя и сознаю, сколь это маловероятно, что когда-нибудь ваше самоупоение, эта ваша вдохновенная и безудержная экспансия зайдут чересчур далеко на своих глиняных ногах, обрушатся, и к тебе вернется некое ощущение перспективы и человечность. Блин, да что я несу? Все уже зашло чересчур далеко. Не так: я жду того дня, когда некое голосистое меньшинство наконец-то восстанет и скажет, что все зашло чересчур далеко, что этот инструмент, коварнее всех человеческих изобретений, должен быть обуздан, взят под контроль, обращен вспять и, что всего важнее, нам нужна возможность отказываться от него. Мы теперь живем при тирании, где нам не дозволено…

Мэй глянула, сколько страниц осталось. Еще четыре листа, исписанные с двух сторон, — скорее всего, там такая же бесцельная околесица. Мэй бросила письмо на пассажирское сиденье. Бедный Мерсер. Всегда был хвастуном, никогда не понимал свою аудиторию. Но даже сознавая, что он пользуется ее родителями, дабы уязвить ее, Мэй была задета. Они правда сердятся? Она успела отъехать всего на квартал, поэтому вылезла из машины и вернулась пешком. Если они и впрямь огорчены — ну, она должна и может как-то это исправить.

Дома она не обнаружила их в двух наиболее вероятных местах, в гостиной и кухне; заглянула за угол в столовую. Родителей нет. Только чайник кипит на плите — вот и все признаки их бытия. Мэй старалась не поддаться панике, но этот кипящий чайник и зловещая тишина сложились в кривую картинку — внезапно мысли закишели ограблениями, похищениями и суицидальными пактами.

Мэй взлетела по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, на бегу свернула влево, к ним в спальню, увидела обоих — и глаза их округлились в ужасе. Отец сидел на постели, мать стояла на коленях, и его пенис был у нее в руке. У отцовской ноги — тюбик увлажняющего крема. В мгновение ока все трое поняли, что произошло.

Мэй уставила камеру на комод. Никто не произнес ни слова. Мэй не знала, как еще поступить, — ретировалась в туалет, вперила объектив в стенку и выключила звук. Промотала буферный файл, поглядела, что успела поймать камера. Надеялась, что объектив, болтаясь на шее, как-нибудь упустил из виду оскорбительную сцену.

Но увы. Ракурс явил случившееся еще яснее, чем увидела Мэй. Она выключила видеоплейер. Позвонила в ДУ.

— Можно что-нибудь сделать? — спросила она.

Спустя пару минут она поговорила с Бейли лично. Обрадовалась, что дозвонилась до него, — понимала, что уж кто-кто, а Бейли с ней согласится, этого человека моральный компас никогда не подводил. Он ведь не хочет, чтобы такой вот половой акт транслировался на весь мир, правда? Да, это уже случилось, но ведь можно стереть несколько секунд, чтобы нельзя было их отыскать, чтоб они не остались в веках?

— Мэй, ну перестань, — сказал Бейли. — Нельзя, сама ведь понимаешь. Что это за прозрачность такая, если мы стираем все, что нас смущает? Ты ведь знаешь, мы не стираем ничего.

Он говорил сочувственно, отечески, и Мэй понимала, что смирится с любым его вердиктом. Он знает лучше, он провидит будущее на многие мили дальше Мэй и всех остальных, и это отчетливо читалось в его сверхъестественном хладнокровии.

— Мэй, чтобы наш эксперимент и в целом «Сфера» удались, нам нужен абсолют. Нам нужна чистота, полнота. Я понимаю, что этот эпизод пару-тройку дней будет болезнен, но уверяю тебя, очень скоро все совершенно потеряют интерес к таким вещам. Когда известно всё, всё приемлемое будет принято. А пока надо быть сильными. И ты должна показать пример. Не сбивайся с курса.

* * *

Мэй отправилась обратно в «Сферу», решив никогда больше из кампуса не выезжать. Хватит с нее семейного хаоса, Мерсера, уродского родного города. Она ведь даже толком не спросила родителей про камеры «ВидДали». Дома — какой-то дурдом. В кампусе все знакомо. В кампусе никаких трений. Перед сфероидами незачем оправдываться, незачем разъяснять им будущее планеты, они уже понимают и Мэй, и эту планету, и то, как все должно быть и вскорости будет.

Находиться за пределами кампуса ей и без того становилось все мучительнее. Снаружи бездомные, а с ними неизбежные и невыносимые запахи, и поломанные машины, и полы, и стулья, которые никто не моет, и куда ни глянь — хаос безалаберного мира. Конечно, «Сфера» старается его упорядочить, много над чем работает, — конечно, проблему бездомных откорректируют или решат, едва закончится игрофикация приюта и в целом жилого фонда, над чем трудятся в «Периоде Нары», — но в безумии за воротами было все страшнее. Прогулки по Сан-Франциско, Окленду, Сан-Хосе, да вообще по любому городу все больше напоминали турпоездку в страны третьего мира — лишняя грязь, лишние раздоры, лишние просчеты и ошибки, и в каждом квартале тысячу проблем можно исправить простейшими алгоритмами, внедрением доступных технологий и участием активных членов цифрового сообщества. Камеру Мэй не выключила.

Доехала меньше чем за два часа, прибыла всего в полночь. После поездки взвинчена — нервы на пределе, сейчас нужно расслабиться и отвлечься. Пошла в ЧК, зная, что там она пригодится, там ее старания будут недвусмысленно и немедленно одобрены. Вошла в корпус, глянула на медленное вращение Колдера, поднялась на лифте, пробежала по мостику и вошла в свой прежний офис.

За столом получила два сообщения от родителей. Оба еще не спят, оба в отчаянии. В ярости. Мэй пересылала им позитивные кваки, сообщения, в которых зрители восхищались ими — пожилой парой, да еще с рассеянным склерозом, но до сих пор сексуально активной. Однако родители не заинтересовались.

«Пожалуйста, перестань, — просили они. — Пожалуйста, больше не надо».

Как и Мерсер, они потребовали, чтоб она перестала с ними общаться иначе, нежели за закрытыми дверями. Мэй внушала им, что они не понимают, куда движется история. Они не слушали. Мэй знала, что в итоге их переубедит, это лишь вопрос времени, для них и для всех, даже для Мерсера. Он и ее родители с опозданием обзавелись компьютерами, с опозданием купили мобильники, повсюду опаздывали. Это смешно, это грустно, это бессмысленно — откладывать неопровержимое настоящее, неизбежное будущее.

Так что Мэй подождет. А пока она открыла канал. Кое у кого нашлись в этот час неотложные вопросы, но к началу рабочего дня всегда скапливались неотвеченные письма, и Мэй решила до прихода нубов подсократить очередь. Может, она всё обработает, всех удивит — пускай явятся к чистому листу, к пустому каналу.

Ответа ждали 188 запросов. Она сделает что сможет. Клиент из Туин-Фоллз хотел сводку по всем другим бизнес-сайтам, которые посещают потребители, заходившие к нему. Мэй с легкостью отыскала данные, переслала ему, и ей мгновенно полегчало. Следующие два — простые шаблонные ответы. Она послала опросники и оба раза получила 100. От одного прилетел встречный опросник; она ответила и закончила за полторы минуты. Следующие два запроса были посложнее, но рейтинг держался на сотне. Шестой еще сложнее, но она ответила, получила 98, послала опросник, дотянула до 100. Клиент рекламировал обогреватели и кондиционеры, жил в Мельбурне; спросил, нельзя ли добавить ее к своей сети профессиональных контактов, и Мэй с готовностью согласилась. Тут-то он и сообразил, что она Мэй.

«ТА САМАЯ Мэй?» — напечатал он. Звали его Эдвард.

«Не отпираюсь», — ответила она.

«Какая честь, — напечатал он. — Который час у тебя? Мы тут только работать заканчиваем». Она ответила, что час у нее поздний. Он спросил, нельзя ли добавить ее в его список рассылки, и она вновь согласилась с готовностью. Затем последовал короткий водопад новостей и информации о страховом бизнесе в Мельбурне. Эдвард предложил сделать ее почетным членом МБПОК, Мельбурнской гильдии поставщиков обогревателей и кондиционеров, бывшего Мельбурнского братства поставщиков обогревателей и кондиционеров, и она сказала, что весьма польщена. Он добавил ее в друзья в персональном сферическом профиле и попросил взаимности. Она ответила взаимностью.

«Надо еще поработать, — написала она, — привет всем в Мельбурне!» Родительское помутнение, безумие Мерсера уже испарялись туманной дымкой на заре. Мэй открыла следующий запрос, от парикмахерской домашних животных в Атланте. Получила 99, послала опросник, вернулась к 100, послала еще шесть опросников, и на пять клиент ответил. Она открыла следующее письмо, на сей раз из Бангалора, и как раз приспосабливала шаблон к запросу, когда вновь прилетело сообщение от Эдварда. «Видела просьбу моей дочери?» — спросил он. Мэй проверила свои мониторы в поисках какой-то просьбы от дочери Эдварда. В конце концов он уточнил, что у дочери другая фамилия и она школьница из Нью-Мексико. Распространяет информацию о судьбе бизонов в штате и просит Мэй подписать петицию, а также помянуть кампанию на всех возможных площадках. Мэй ответила, что постарается, и тотчас об этом квакнула. «Спасибо!» — написал Эдвард, а спустя несколько минут ее поблагодарила и его дочь Хелина. «Самой не верится, что мою петицию подписала Мэй Холланд! Спасибо!» — написала она. Мэй ответила еще на три запроса, ее рейтинг упал до 98, и хотя она не раз и не два послала всем трем клиентам опросники, удовлетворения ей не светило. Чтобы поднять средний рейтинг с 98 до 100, надо получить 100 примерно за двадцать два ответа; она глянула на часы. 00:44. Времени полно. Прилетело еще одно сообщение от Хелины — та интересовалась работой в «Сфере». Мэй посоветовала ей то же, что и всем, и послала электронный адрес отдела кадров. «Замолвишь за меня словечко?» — спросила Хелина. Мэй ответила, что сделает все возможное, если учесть, что они с Хелиной никогда не встречались. «Но ты меня уже неплохо знаешь!» — ответила та и прислала ссылку на свой профиль. Порекомендовала Мэй почитать там несколько эссе о защите дикой природы и еще одно, с которым она поступила в колледж, — сказала, что оно по-прежнему актуально. Мэй ответила, что постарается прочесть, когда сможет. Дикая природа и Нью-Мексико напомнили про Мерсера. Лицемерный недотепа. Куда подевался человек, который занимался с ней любовью на краю Великого каньона? Они тогда очень удачно заблудились — Мерсер забрал ее из колледжа, и они поехали по юго-востоку, без графика, без планов, понятия не имея, где сегодня будут ночевать. Шквалом промчались через Нью-Мексико, потом в Аризону, там остановились, отыскали утес над каньоном, вообще не огороженный, и под полуденным солнцем Мерсер ее раздел, и за спиной у нее был обрыв в четыре тысячи футов. Мерсер ее обнимал, а в душе у нее не было сомнений, потому что тогда он был силен. Тогда он был молод, он умел мечтать. А сейчас состарился и ведет себя так, будто совсем одряхлел. Мэй отыскала страницу профиля, которую сделала Мерсеру, — страница пустовала. Мэй послала запрос технарям — выяснилось, что Мерсер пытался страницу стереть. Послала ему квак — ответа не получила. Проверила сайт его компании, но его тоже стерли; осталось только объявление о том, что у Мерсера теперь сугубо аналоговый бизнес. От Хелины пришло новое сообщение: «Ну и как тебе?» Мэй ответила, что пока не успела прочитать, и следующее сообщение пришло от Эдварда, отца Хелины: «Было бы здорово, если б ты порекомендовала Хелину на работу в „Сфере“. Не хотим давить, но мы на тебя рассчитываем!» Мэй снова пообещала обоим сделать все, что в ее силах. На второй монитор прилетело оповещение о кампании «Сферы» по уничтожению ветряной оспы в Восточной Африке. Мэй поставила подпись, отправила смайлик, пообещала дать на это дело пятьдесят долларов, квакнула. Тотчас увидела, что Хелина и Эдвард переквакнули. «Мы делаем, что можем! — написал Эдвард. — Услуга за услугу?» В 01:11 накатила чернота. Во рту стало кисло. Мэй закрыла глаза и увидела провал — из него пробивался свет. Она открыла глаза. Глотнула воды, но от этого только сильнее запаниковала. Поглядела, сколько у нее зрителей; всего 23 010, но не хотелось, чтоб они увидели сейчас ее глаза и прочли в них страх. Она снова зажмурилась: вполне естественно, если на минутку, после стольких-то часов за монитором. «Просто передохнуть хочу», — напечатала она и отправила. Но когда закрыла глаза, провал стал отчетливее, оглушительнее. Что такое она слышит? Крик под бездонной водою, пронзительный визг миллиона затопленных голосов. Она открыла глаза. Позвонила родителям. Нет ответа. Написала им — ничего. Позвонила Энни. Нет ответа. Написала ей — ничего. «Сферическим поиском» проверила, где Энни, но той не было в кампусе. Зашла в профиль Энни, пролистала несколько сотен фотографий — в основном из командировки в Европу и Китай; глаза резало, Мэй опять зажмурилась. И увидела провал, и оттуда рвался свет, и под водой кричали. Открыла глаза. Снова написал Эдвард: «Мэй? Ты там где? Хорошо бы знать точно, сможешь ли ты помочь. Напиши обязательно». А что, Мерсер правда может вот так исчезнуть? Она его найдет, она не сдастся. Поискала Мерсера — может, он с кем-нибудь другим переписывался. Ничего. Позвонила ему — номер отключен. Очень агрессивный шаг — сменить номер и не оставить нового. Что она когда-то в нем нашла? Отвратительная жирная спина, эти ужасные клочья волос на плечах. Господи, да где же он? Ищешь кого-то и не можешь найти — совсем плохи дела. На часах 01:32. «Мэй? Снова Эдвард. Ты не могла бы сказать Хелине, что в ближайшее время посмотришь ее сайт? А то она слегка расстроилась. Ей бы любое слово ободрения помогло. Я знаю, что ты хороший человек, ты не станешь нарочно пудрить ей мозги — ну, обещать помощь, а потом делать вид, что знать ее не знаешь. Привет! Эдвард». Мэй сходила на сайт Хелины, прочла одно эссе, похвалила, сказала, что Хелина очень умная, затем квакнула — рассказала всем, что Хелина из Мельбурна/Нью-Мексико — яркий голос, с ней нужно считаться, ее работу следует всемерно поддерживать. Но провал внутри не закрывался, а его нужно срочно закрыть. Не зная, что еще сделать, она включила «Сферический опрос» и кивнула: начнем.

— Скажи, ты регулярно пользуешься кондиционером для волос?

— Да.

— Спасибо. Как ты относишься к органическим средствам по уходу за волосами?

Она уже успокаивалась.

— Весело.

— Спасибо. Как ты относишься к неорганическим средствам по уходу за волосами?

— Грустно, — сказала Мэй. Очень правильный ритм.

— Спасибо. Если твое любимое средство по уходу за волосами недоступно в магазине или онлайн, ты заменишь его похожим брендом?

— Нет.

— Спасибо.

Размеренно выполнять задачи — да, вот это самое оно. Мэй глянула на браслет, увидела сотни новых смайликов. Это как-то освежает, писали ей в комментариях, что Мэй, практически звезда «Сферы», вносит свой вклад в общую базу данных. И ей писали клиенты, которым она помогала, работая в ЧК. Клиенты из Колумбуса, Йоханнесбурга и Брисбена слали приветы, хвалили. Владелец маркетинговой фирмы из Онтарио поблагодарил ее в кваке за добрый пример, за доброжелательность, и Мэй с ним коротко поболтала — спросила, как идут дела у них на севере.

Ответила еще на три запроса, всех трех клиентов уговорила заполнить расширенный опросник. Средний рейтинг ячейки — 95; Мэй надеялась самостоятельно его подтянуть. Ей было очень хорошо, она чувствовала, что нужна.

— Мэй.

Ее имя, произнесенное ее же синтезированным голосом, пробирало до костей. Как будто месяцами не слышала этот голос, и однако он не растерял силы. Надо кивнуть, но Мэй хотела послушать еще и подождала.

— Мэй.

Словно домой вернулась.

* * *

Умом Мэй все понимала: в номере Фрэнсиса она очутилась лишь потому, что все остальные люди временно ее покинули. Просидев в ЧК полтора часа, она «Сферическим поиском» проверила, где Фрэнсис, и нашла его в общаге. Потом выяснилось, что он не спит и онлайн. Вскоре он позвал ее к себе — он так благодарен, так счастлив, сказал он, что она с ним заговорила. «Прости меня, — написал он, — и я это повторю, когда придешь». Мэй выключила камеру и отправилась к Фрэнсису.

Дверь отворилась.

— Прости меня, пожалуйста, — сказал он.

— Кончай, — сказала Мэй. Перешагнула порог и закрыла дверь.

— Хочешь чего-нибудь? — спросил он. — Воды? Еще какая-то новая водка — я пришел, а она тут. Можем продегустировать.

— Нет, спасибо, — сказала она и присела на комод. Фрэнсис разложил там свои портативные устройства.

— Ой, погоди. Не садись туда, — сказал он.

Она встала.

— Я не раздавила твои гаджеты.

— Да нет, не в том дело, — сказал он. — А в комоде. Говорят, хрупкий. — Он улыбнулся. — Ты точно ничего не будешь пить?

— Нет. Я ужасно устала. Просто не хотела быть одна.

— Слушай, — сказал он. — Я понимаю, что должен был попросить разрешения. Я же понимаю. Но я надеюсь, ты тоже поймешь, что у меня было в голове. Мне не верилось, что я с тобой. И в глубине души казалось, что это один-единственный раз. Я хотел запомнить.

Мэй понимала, какой властью над ним обладает, и эта власть отчетливо ее возбуждала. Мэй села на кровать.

— Ну, ты их нашел? — спросила она.

— В смысле — нашел?

— В последний раз, когда мы виделись, ты хотел сканировать фотографии из альбома.

— А, да. Мы же не разговаривали с тех пор. Я отсканировал. Оказалось легче легкого.

— Выяснил, кто они?

— У большинства аккаунты в «Сфере» — хватило распознавания лиц. Заняло минут семь. Кого-то пришлось по фэбээровской базе искать. У нас пока нет полного доступа, но видны фотки из Отдела транспортных средств. Почти все взрослое население страны.

— Связался с ними?

— Пока нет.

— Но знаешь, откуда они?

— Ну да, ну да. Выяснил имена, потом все адреса. Кое-кто не раз переезжал, но я примерно сопоставил по годам, когда у них жил. Целый график построил — где был и когда. Большинство из Кентукки. Несколько из Миссури. Один из Теннесси.

— И все?

— Ну, не знаю. Парочка уже умерли, так что… не знаю. Может, прокачусь мимо домов, и все. Пробелы заполнить. Не знаю. Ой, — он повернулся к ней, просветлев, — но у меня случились откровения. В основном, конечно, обычные воспоминания. Но одна семья — у них была девочка постарше, лет пятнадцати, а мне было двенадцать. Я мало что помню, но знаю, что она была моей первой серьезной сексуальной фантазией.

Эти слова, «сексуальная фантазия», подействовали на Мэй как по волшебству. В прошлом, едва они произносились при мужчине или им самим, неизбежно следовала дискуссия о фантазиях в целом, а также некая постановка той или иной фантазии. Чем они с Фрэнсисом и позанимались, хотя и недолго. Его фантазия была такая: выйти из комнаты, постучаться, притвориться подростком, который заблудился и стучится в дверь красивого пригородного дома. Мэй надлежало изобразить одинокую домохозяйку и пригласить Фрэнсиса в дом; одеться при этом полагалось скудно, а хотеть общества — отчаянно.

В общем, Фрэнсис постучался, она встретила его в дверях, он сказал, что заблудился, а она ответила, что пускай он скинет эти старые шмотки, она даст ему что-нибудь мужнино. Фрэнсису так это понравилось, что дела прогрессировали стремительно, спустя считанные мгновения он остался в чем мать родила, а Мэй сидела на нем верхом. Минуту-другую, пока она вздымалась и опадала, он лежал под ней и глядел изумленно, точно маленький мальчик в зоопарке. Потом глаза его захлопнулись, он принялся содрогаться, тоненько взвизгнул и зарычал, кончая.

Теперь Фрэнсис чистил зубы, а Мэй, измученная, охваченная не то чтобы любовью, но неким подобием удовлетворения, забилась под толстое одеяло и повернулась лицом к стене. На часах 03:11.

Из ванной вернулся Фрэнсис.

— У меня есть еще одна фантазия, — сказал он, натянув на себя одеяло и едва не тычась лицом Мэй в шею.

— Мне уже почти сны показывают, — пробормотала она.

— Не, ничего сложного. Шевелиться не надо. Это вербальная штука.

— Ладно.

— Я хочу, чтоб ты поставила мне оценку, — произнес он.

— Что?

— Просто рейтинг. Как в ЧК.

— Типа, от одного до ста?

— Ну да.

— Что мне оценивать? Как ты выступил?

— Ага.

— Ну перестань. Не хочу я тебя оценивать.

— Это же для прикола.

— Фрэнсис. Ну пожалуйста. Я не хочу. Это мне убивает всю радость.

Фрэнсис сел, тяжело вздохнул:

— А мне убивает всю радость, если я не знаю.

— Чего не знаешь?

— Как у меня получилось.

— Как у тебя получилось? Нормально получилось.

Фрэнсис в отвращении громко фыркнул.

Мэй повернулась к нему:

— Что такое?

— Нормально? — переспросил он. — У меня получилось нормально!

— О боже мой. Блестяще. Идеально. Говоря «нормально», я имею в виду, что лучше быть не могло.

— Ладно, — сказал он, придвигаясь ближе. — Почему тогда ты сразу не сказала?

— Я и сказала.

— Ты считаешь, «нормально» — то же, что «идеально» и «лучше быть не могло»?

— Нет. Конечно нет. Я просто устала. Надо было точнее выражаться.

Самодовольная улыбка растянула Фрэнсису лицо.

— И тем самым ты доказала, что я прав.

— В чем ты прав?

— Мы сейчас поспорили о твоих словах и что они значат. Мы понимали их значение по-разному и поэтому ходили кругами. Но если бы ты сказала число, я бы понял сразу. — И он поцеловал ее в плечо.

— Ладно. Ясно, — сказала она и закрыла глаза.

— Ну? — спросил он.

Она открыла глаза и узрела молящий рот Фрэнсиса.

— Что ну?

— Ты мне так и не скажешь число?

— Ты правда хочешь число?

— Мэй! Ну конечно хочу.

— Ладно, сто.

И она снова отвернулась к стене.

— Такое число?

— Такое число. Ты получил идеальную сотню.

Кажется, Мэй расслышала, как он улыбается.

— Спасибо, — сказал он и поцеловал ее в затылок. — Спокночи.

* * *

Зал оказался величественный, на верхнем этаже «Викторианской Эпохи» — эпические виды, стеклянный потолок. Мэй вошла, и ее приветствовала почти вся Бригада 40 — команда новаторов, которые изо дня в день оценивали новые проекты «Сферы» и открывали им зеленую улицу.

— Привет, Мэй! — произнес чей-то голос, и она отыскала источник — прибыл Эймон Бейли, устроился на другом конце длинного зала. В фуфайке на молнии, рукава закатаны выше локтя; Бейли эффектно ступил в зал и помахал Мэй — а также, понятно, всем, кто смотрит. Мэй предполагала, что зрителей будет много — и она, и вся «Сфера» квакали об ивенте уже не первый день. Глянула на браслет: в данную минуту 1 982 992 человека. Невероятно, подумала она, и ведь будет еще больше. Мэй перешла поближе к середине стола — показать зрителям не только Бейли, но и почти всю Бригаду, их комментарии, их реакции.

Уже сев — пересаживаться поздно, — она сообразила, что не знает, где Энни. Оглядела сорок лиц, но Энни не нашла. Выгнула шею, не отводя объектива от Бейли, и наконец ее разглядела — за сфероидами, что стояли у двери в два ряда, на случай, если нужно будет потихоньку уйти. Энни явно ее заметила, но виду не подала.

— Так, — сказал Бейли, широко улыбаясь сразу всем. — Пожалуй, надо приступать, раз уж мы здесь, — и тут глаза его на краткий миг задержались на Мэй и ее камере. Очень важно, сказали Мэй, чтобы все выглядело естественно, будто Мэй и ее аудиторию пригласили на абсолютно проходное совещание. — Привет, высокое собрание, — сказал Бейли и глянул в окно. — Это каламбур. — Сорок мужчин и женщин улыбнулись. — Так. Несколько месяцев назад мы все познакомились с Оливией Сантос, очень храбрым и дальновидным законотворцем, которая вознесла прозрачность на новый — я бы даже сказал, высший — уровень. И вы, вероятно, заметили, что на сегодня более двадцати тысяч других руководителей и законодателей по всему миру последовали ее примеру и поклялись совершенно прояснить всю свою жизнь на службе государству. Это вселяет в нас большие надежды.

Мэй проверила на браслете, как смотрится кадр. Камера целилась в Бейли и в экран у него за спиной. Уже сыпались комментарии — зрители благодарили Мэй и «Сферу» за возможность присутствовать на совещании. Один сравнил зрелище с наблюдением за Манхэттенским проектом. Другой помянул лабораторию Эдисона в Менло-Парке около 1879 года.

— Эта новая эра прозрачности, — говорил между тем Бейли, — смыкается и с другими моими идеями касательно полной демократии, которой могут способствовать технологии. Я сознательно прибегнул к слову «полный», поскольку наша работа над прозрачностью может привести к созданию правительства, ответственного перед гражданами целиком и полностью. Как вы знаете, губернатор Аризоны прояснила всю свою администрацию — это следующий шаг. В ряде случаев, даже с прозрачным выборным деятелем, мы наблюдали закулисную коррупцию. Прозрачного чиновника использовали как подставное лицо — он скрывал кулуары от взоров общественности. Но я думаю, что скоро наступят перемены. Чиновники и целые администрации, которым нечего скрывать, станут прозрачными в течение года — по крайней мере в нашей стране, — и мы с Томом предоставим им большие скидки на необходимое оборудование и серверные мощности.

Все 40 жарко захлопали.

— Но это лишь половина битвы. То есть — избранники. А что же другая половина — наша половина, избиратели? Что же наше поголовное гражданское участие?

За спиной у Бейли появилась картинка — пустой избирательный пункт в каком-то безлюдном школьном спортзале. Картинка распалась на множество цифр.

— Вот данные по участникам последних выборов. Как видите, в масштабах всей страны — примерно 58 процентов избирателей. Поразительно, нет? А потом мы спускаемся ниже, на уровень штата и муниципальных выборов, и явка ныряет с утеса рыбкой: 32 процента избирателей на выборах в органы штата, 22 процента на окружных, 17 процентов в большинстве мелких городов. В этом нет никакой логики — чем ближе к нам властный орган, тем меньше он нас интересует. Что за абсурд?