Белинский В.Г. Петербург и Москва

География столиц

Почему Россия имеет две столицы?

1. Зачем Петр I перенес столицу в Петербург?
2. Почему Москва сохранила за собой статус столицы?
3. Какие функции имели и имеют обе столицы?
4. В каких странах есть две столицы? В каких странах есть города, соперничающие со столицами?
5. Что важнее для столицы – связь со страной или связь с миром? Сравните положение столиц других государств относительно границ государства.
6. Почему декабрист П.И. Пестель предлагал перенести столицу в Нижний Новгород? Разумно ли было его предложение?
7. Какие пути сообщения связывают Москву и Петербург? Когда они возникли?
8. Из какого из двух городов ближе до Берлина и до Владивостока?

Белинский В.Г. Петербург и Москва

Предки наши, принужденные в кровавых боях позна­комиться с божиими дворянами и с берегами Невы, конечно, не воображали, чтоб на этих диких, бедных, низменных и болотистых берегах суждено было возник­нуть Российской империи, равно как не воображали они, чтобы Московское царство когда-нибудь сделалось Рос­сийской империею. И возможно ли было вообразить что-нибудь подобное? Кто может предузнать явление гения, и может ли толпа предвидеть пути гения, хотя этот ге­ний и есть не что иное, как мысль, разум, дух и воля самой этой толпы с тою только разницею, что все, что таится в ней, как смутное предчувствие, в нем является отчетливым сознанием? В конце XVII века Московское царство представляло собою уже слишком резкий конт­раст с европейскими государствами, уже не могло более двигаться на ржавых колесах своего азиатского устрой­ства: ему надо было кончиться, но народу русскому надо было жить; ему предлежало великое будущее, и потому из него же самого бог воздвиг ему гения, который дол­жен был сблизить его с Европою. Как все великие люди, Петр явился впору для России, но во многом не походил он па других великих людей. Его доблести, гигантский рост и гордая, величавая наружность с огромным твор­ческим умом и исполинскою волею, — все это так походи­ло на страну, в которой он родился, на народ, который воссоздать был он призван, страну беспредельную, но тогда еще не сплоченную органически, народ великий, но с одним глухим предчувствием своей великой будущно­сти. Поэтому Петр сам должен был создать самого себя и средства для этого самовоспитания найти не в общест­венных элементах своего отечества, а вне его, и первым пестуном его было — отрицание. Совершенные невежды и фанатики обвиняли его в презрении к родной стране; но они обманывались: Петра тесно связывало с Россиею обоим им родное и ничем не победимое чувство своего великого призвания в будущем. Петр страстно любил эту Русь, которой сам он был представителем по праву выс­шего, от бога истекавшего избрания; но в России он видел две страны, — ту, которую он застал, и ту, которую он должен был создать: последней принадлежали его мысль, его кровь, его пот, его труд, вся жизнь, все счастие и вся радость его жизни. Ученик Европы, он остался русским в душе, вопреки мнению слабоумных, которых много и теперь, будто бы европеизм из русского человека должен сделать не-русского человека и будто бы, следовательно, все русское может поддерживаться только дикими и не­вежественными формами азиатского быта. Москва, сто­лица Московского царства, Москва, уже по самому свое­му положению в центре Руси, не могла соответствовать видам Петра на всеобщую и коренную реформу: ему нужна была столица на берегу моря. Но моря у него не было, потому что берега Северного и Восточного океана и Каспийское море нисколько не могли способствовать сближению России с Европою. Надо было немедля завое­вать новое море. Два моря он мог иметь в виду для за­воевания — Черное и Балтийское. Но для первого ему нужно иметь Малороссию в своем полном подданстве, а не под своим только верховным покровительством, а это совершилось не прежде, как по измене Мазепы. Кроме то­го, ему нужно было отнять у турков Крым и взять в свое владение обширные степные пустыни, прилегающие к Черному морю, а взять их во владение значило — на­селить их: труд несвоевременный! и притом к чему бы повел он? Столица на берегу Черного моря сблизила бы Россию не с Европою, а разве с Турциею, и насильствен­но притянула бы силы России к пункту столь отдаленно­му, что Россия имела бы тогда свою столицу, так ска­зать, в чужом государстве. Не такие виды представляло Балтийское море. Прилежащие к нему страны исстари знакомы были русскому мечу; много пролилось на них русской крови, и оставить их в чуждом владении, не сделать Балтийского моря границею России значило бы сделать Россию навсегда открытого для неприятельских вторжений и навсегда закрытою для сношений с Евро­пою. Петр слишком хорошо понял это, и война с Швециею по необходимости сделалась главным вопросом всей его жизни, главною пружиною всей его деятельности. Ревель и особенно Рига как бы просились сделаться новою столицею России — местом, где русский элемент лицом к лицу столкнулся бы с европейским не для того, чтоб погибнуть в нем, но принять его в себя. Но Ревель и Рига сделались позднее достоянием Петра, который вна­чале хлопотал не из многого — только из уголка на бе­регу Балтики, а медлить Петру в ожидании завоеваний было некогда: ему надо было торопиться жить, т.е. тво­рить и действовать, — и потому, когда Ревель и Рига сделались русскими городами, город Санкт-Петербург су­ществовал уже семь лет, на него было уже истрачено столько денег, положено столько труда, а по причине Котлина острова и Невы с ее четверным устьем он представ­лял такое выгодное и обольстительное для ума преобразо­вателя положение, что уже поздно и грустно было бы ему думать о другом месте для новой столицы. Он давно уже смотрел на Петербург, как на свое творение, любил его, как дитя своей творческой мысли; может быть, ему са­мому не раз казалась трудною и отчаянною эта борьба с дикою, суровою природою, с болотистою почвою, сырым и нездоровым климатом, в краю пустынном и отдаленном от населенных мест, откуда можно было получать продо­вольствие, — но непреклонная сила воли надо всем вос­торжествовала; гений упорен потому именно, что он — гений и, чем тяжелее борьба, охлаждающая слабых, тем больше для него наслаждения развертывать перед миром и самим собою все богатство своих неисчерпаемых сил. Торжественна была минута, когда при осмотре диких бе­регов Финского залива впервые заронилась в душу Ве­ликого мысль основать здесь столицу будущей империи. В этой минуте была заключена целая поэма, обширная и грандиозная; только великому поэту можно было раз­гадать и охватить все богатство ее содержания этими не­многими стихами:

На берегу пустынных волн

Стоял Он, дум великих полн,

И вдаль глядел... Пред ним широко

Река неслася; бедный челн

По ней стремился одиноко.

По мшистым, топким берегам

Чернели избы здесь и там,

Приют убогого чухонца;

И лес, неведомый лучам

В тумане спрятанного солнца,

Кругом шумел...

И думал Он:

«Отсель грозить мы будем Шведу.

Здесь будет город заложен

На зло надменному соседу.

Природой здесь нам суждено

В Европу прорубить окно,

Ногою твердой стать при море;

Сюда по новым им волнам

Все флаги в гости будут к нам,

И запируем на просторе».

Петербург строился экспромтом: в месяц делалось то, чего бы стало делать на год. Воля одного человека побе­дила и самую природу. Казалось, сама судьба, вопреки всем расчетам вероятностей, захотела забросить столицу Российской империи в этот неприязненный и враждебный человеку природою и климатом край, где небо бледнозелено, тощая травка мешается с ползучим вереском, сухим мохом, болотными порослями и серыми кочками, где цар­ствует колючая сосна и печальная ель и не всегда нару­шает их томительное однообразие чахлая береза — это рас­тение севера; где болотистые испарения и разлитая в воз­духе сырость проникают и каменные дома и кости чело­века; где нет пи весны, ни лета, ни зимы, но круглый год свирепствует гнилая и мокрая осень, которая пароди­рует то весну, то лето, то зиму... Казалось, судьба хотела, чтобы спавший дотоле непробудным сном русский чело­век кровавым потом и отчаянною борьбою выработал свое будущее, ибо прочны только тяжким трудом одер­жанные победы, только страданиями и кровию стяжанные завоевания! Может быть, в более благоприятном кли­мате, среди менее враждебной природы, при отсутствии неодолимых препятствий русский человек скоро возгор­дился бы своими легкими успехами, и его энергия снова заснула бы, не успев даже и проснуться вполне. И для того-то тот, кто послан ему был от бога, был не только царем и повелителем, действовал не одним авторитетом, по еще более собственным примером, который обезору­живал закоснелое невежество и веками взлелеянную лень:

То академик, то герой,

То мореплаватель, то плотник,

Он всеобъемлющей душой

На тропе вечный был работник!

Несмотря на всю деятельность, которой история не представляет подобного примера, Петербург, оставлен­ный Петром Великим, был слишком бедный и ничтож­ный городок, чтоб о нем можно было говорить, как о чем-то важном. Казалось, этому городку, обязанному своим насильственным существованием воле великого человека, не суждено было пережить своего строителя. Воля одно­го из его наследников могла осудить его на вечное за­бвение или на ничтожное чахоточное существование. Но здесь-то и является во всем блеске творческий гений Пет­ра Великого: его планы, его предначертания должны бы­ли продолжаться вековечно. Таковы право и сила гения: он кладет камень в основание новому зданию и оставляет его чертеж; преемники дела, может быть, и хотели бы перенести здание на другое место, да негде им взять та­кого прочного камня в основание, а камень, положенный гением, так велик, что с человеческими силами нельзя и мечтать сдвинуть его...

Петербург не мог не продолжаться, потому что с его существованием тесно было связано существование Рос­сийской империи, сменившей собою Московское царство. И рос Петербург не по дням, а но часам.

Прошло сто лет, — и юный град,

Полночных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из топи блат

Вознесся пышно, горделиво.

Где прежде финский рыболов,

Печальный пасынок природы,

Один у низких берегов

Бросал в неведомые воды

Свой ветхий невод, ныне там

По оживленным берегам

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен; корабли

Толпой со всех концов земли

К богатым пристаням стремятся;

В гранит оделася Нева,

Мосты повисли над водами;

Темнозелеными садами

Ее покрылись острова;

И перед младшею столицей

Главой склонилася Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова.

Таким образом, Россия явилась вдруг с двумя сто­лицами — старою и новою, Москвою и Петербургом. Ис­ключительность этого обстоятельства не осталась без последствий, более или менее важных. В то время, как рос и украшался Петербург, по-своему изменялась и Москва. Вследствие неизбежного вторжения в нее европеизма, с одной стороны, и в целости сохранившегося элемента ста­ринной неподвижности, с другой стороны, она вышла каким-то причудливым городом, в котором пестреют и мечутся в глаза перемешанные черты европеизма и азиатизма. Раскинулась и растянулась она на огромное про­странство: кажется, куда огромный город! А походите по ней, — и вы увидите, что ее обширности много спо­собствуют длинные, предлинные заборы. Огромных зданий в ней нет; самые большие дома не то, чтобы малы, да и не то, чтобы велики; архитектурным достоинством они не щеголяют. В их архитектуру явно вмешался ге­ний древнего Московского царства, который остался ве­рен своему стремлению к семейному удобству. Стоит час походить по кривым и косым улицам Москвы, — и вы тотчас же заметите, что это город патриархальной семей­ственности: дома стоят особняком, почти при каждом есть довольно обширный двор, поросший травою и окру­женный службами. Самый бедный москвич, если он же­нат, не может обойтись без погреба и при найме квар­тиры более заботится о погребе, где будут храниться его съестные припасы, нежели о комнатах, где он будет жить. Нередко у самого бедного москвича, если он же­нат, любимейшая мечта целой его жизни — когда-нибудь перестать шататься по квартирам и зажить своим дом­ком. И вот, с горем пополам, призвав на помощь род­ное «авось», он покупает или нанимает на известное число лет пустопорожнее место в каком-нибудь захо­лустье и лет пять, а иногда и десять, строит домишко о трех окнах, покупая материалы то в долг, то по слу­чаю, изворачиваясь так и сяк. И, наконец, наступает вожделенный день переезда в собственный дом; домиш­ко плох, да зато свой и притом с двором,— стало быть, можно и кур водить, и теленка есть где пасти; но глав­ное, при домишке есть погреб — чего же более? Таких домишек в Москве неисчислимое множество, и они-то способствуют ее обширности, если не ее великолепию. Эти домишки попадаются даже на лучших улицах Мо­сквы, между лучшими домами, так же, как хорошие (т. е. каменные, в два и три этажа) попадаются в самых отдаленных и плохих улицах, между такими домишка­ми. Для русского, который родился и жил безвыездно в Петербурге, Москва так же точно изумительна, как и для иностранца. По дороге в Москву наш петербуржец увидел бы, разумеется, Новгород и Тверь, которые со­всем не приготовили бы его к зрелищу Москвы; хотя Новгород и древний город, но от древнего в нем остался только его кремль, весьма невзрачного вида, с Софий­ским собором, примечательным своею древностию, но ни огромностию, ни изяществом. Улицы в Новгороде не кривы и не узки; многие домы своею архитектурою и да­же цветом напоминают Петербург. Тверь тоже не даст нашему петербуржцу идеи о Москве: ее улицы прямы и широки, а для губернского города она довольно краси­ва. Следовательно, въезжая в первый раз в Москву, наш петербуржец въедет в новый для него мир. Тщетно будет он искать главной или лучшей московской улицы, которую мог бы он сравнить с Невским проспектом. Ему покажут Тверскую улицу, — и он с изумлением увидит себя посреди кривой и узкой, по горе тянущейся улицы, с небольшою площадкою с одной стороны, — улицы, на которой самый огромный и самый красивый дом считал­ся бы в Петербурге весьма скромным со стороны огром­ности и изящества домом; с странным чувством увидел бы он, привыкший к прямым линиям и углам, что один дом выбежал на несколько шагов на улицу, как будто бы для того, чтобы посмотреть, что делается на ней, а другой отбежал на несколько шагов назад, как будто из спеси или из скромности, — смотря по его наружности; что между двумя довольно большими каменными дома­ми скромно и уютно поместился ветхий деревянный до­мишко и, прислонившись боковыми стенами своими к стенам соседних домов, кажется, не нарадуется тому, что они не дают ему упасть и сверх того защищают его от холода и дождя; что подле великолепного модного ма­газина лепится себе крохотная табачная лавочка или грязная харчевня, или таковая же пивная. И еще более удивился бы наш петербуржец, почувствовав, что в странном гротеске этой улицы есть своя красота. И по­шел бы он на Кузнецкий мост: там все то же, за исклю­чением деревянных домишек; зато увидел бы он камен­ные с модными магазинами, но до того миниатюрные, что ему пришла бы в голову мысль — уж не заехал ли он — новый Гулливер — в царство лилипутов... Хотя ни один истинный петербуржец ничему не удивляется и ни­чем не восторгается, но не удержался бы он от какого-нибудь громко произнесенного междометия, если бы, пройдя круг опоясывающих Москву бульваров — лучше­го ее украшения, которому Петербург имеет годное пра­во завидовать, — он, то спускаясь под гору, то поды­маясь в гору, видел бы со всех сторон амфитеатры крыш, перемешанных с зеленью садов: будь при этом вместо церквей минареты, он счел бы себя перенесенным в какой-нибудь восточный город, о котором читалв Шехеразаде. И это зрелище ему понравилось бы, и он, по крайней мере, в продолжение весны и лета охотно не стал бы искать столицы и города там, где взамен этого есть такие живописные ландшафты...

Многие улицы в Москве, как то: Тверская, Арбат­ская, Поварская, Никитская, обе линии по сторонам Тверского и Никитского бульваров, состоят преимущест­венно из «господских» (московское слово!) домов. И тут вы видите больше удобства, чем огромности или изяще­ства. Во всем и на всем печать семейственности: и удоб­ный дом, обширный, но тем не менее для одного семей­ства, широкий двор, а у ворот, в летние вечера, много­численная дворня. Везде разъединенность, особность; каждый живет у себя дома и крепко отгораживается от соседа. Это еще заметнее в Замоскворечье, этой чисто купеческой и мещанской части Москвы: там окна заве­шены занавесками, ворота на запор, при ударе в них раздается сердитый лай цепной собаки, всё мертво или, лучше сказать, сонно; дом или домишко похож на кре­постцу, приготовившуюся выдержать долговременную осаду. Везде семейство, и почти нигде не видно города!..

В Москве много трактиров, и они всегда битком на­биты преимущественно тем народом, который в них только пьет чай. Не нужно объяснять, о каком народе говорим мы: это народ, выпивающий в день по пятна­дцати самоваров, народ, который не может жить без чаю, который пять раз пьет его дома и столько же раз в трак­тирах. И если бы вы посмотрели на этот народ, вы не удивились бы, что чай не расстроивает ему нерв, не ме­шает спать, не портит зубов; вы подумали бы, что он безнаказанно для здоровья может пудами употреблять опиум... Кондитерских в Москве мало; в них покупаю; много, но посещают их мало. Гостиницы в Москве суще­ствуют преимущественно для приезжающих или для хо­лостой молодежи, любящей кутнуть. Обедают в Москве больше дома. Там даже бедные холостые люди по большей части любят обедать у себя дома, верные семейст­венному характеру Москвы. Если же они обедают вне дома, то в каком-нибудь знакомом им семействе, особен­но у родных. Вообще, Москва, славная своим хлебосоль­ством и гостеприимством, чуждается жизни городской, общественной и любит обедать у себя дома, семейно. Славится своими сытными обедами Английский клуб в Москве; но попробуйте в нем пообедать — и, несмотря на то, что вы будете сидеть между пятью стами или бо­лее человек, вам непременно покажется, что вы пообе­дали у родных. Что же касается до постоянных членов клуба, они потому и любят в нем обедать, что им ка­жется, будто они обедают у себя дома, в своем семействе. Характер семейственности лежит на всем и во всем московском!

Родство даже до сих пор играет великую роль в Мо­скве, Там никто не живет без родни. Если вы родились бобылем и приехали жить в Москву, — вас сейчас же­нят, и у вас будет огромное родство до семьдесят седь­мого колена. Не любить и не уважать родни в Москве считается хуже, чем вольнодумством. Вы обязаны будете знать день рождения и именин по крайней мере полуто­раста человек, и горе вам, если вы забудете поздравить хоть одного из них. Это немножко хлопотно и скучно, но ведь зато родство — священная вещь. Где развита в та­кой степени семейственность, там родство не может не быть в великом почете.

По смерти Петра Великого Москва сделалась убежи­щем опальных дворян высшего разряда и местом отдох­новения удалившихся от дел вельмож. Вследствие этого она получила какой-то аристократический характер, ко­торый особенно развился в царствование Екатерины Вто­рой. Кто не слышал о широкой, распашной жизни вель­мож в Москве? Кто не слышал рассказов о том, как в своих великолепных палатах ежедневно угощали они сто­лом и званого и незваного, и знакомого и незнакомого, и в городе и в деревне, где для всех отворяли свои пыш­ные сады? Кто не слышал рассказов о их пирах, — рас­сказов, похожих на отрывки из «Тысячи и одной ночи»? Видите ли, что Москва и тут осталась верна своему древнемосковитскому элементу: чванство и чивость, распаш­ная и потешная жизнь в ней нашли свой приют! Но с предшествовавшего царствования Москва мало-помалу начала делаться городом торговым, промышленным, мануфактурным. Она одевает всю Россию своими бумаж­но-прядильными изделиями; ее отдаленные части, ее ок­рестности и ее уезд — все это усеяно фабриками и заво­дами, большими и малыми. И в этом отношении не Пе­тербургу тягаться с нею, потому что самое ее положение почти в середине России назначило ей быть центром внутренней промышленности. И то ли будет она в этом отношении, когда железная дорога соединит ее с Пе­тербургом, и, как артерии от сердца, потянутся от нее шоссе в Ярославль, в Казань, в Воронеж, в Харьков, в Киев и Одессу...

Москва гордится своими историческими древностями, памятниками, она — сама историческая древность и во внешнем и во внутреннем отношении! Но как она сама, так и ее допетровские древности представляют странное зрелище смеси с новым: от Кремля едва остался один чертеж, потому что его ежегодно поправляют, а в нем возникают новые здания. Дух нового веет и на Москву и стирает мало-помалу ее древний отпечаток.

Мы начали о Петербурге, а распространились о Мо­скве; но это совсем не отступление от главного предмета. У нас две столицы: как же говорить об одной, не срав­нивая ее с другою? Только через такое сравнение можем мы узнать особенности и характер каждой из них. Ничто в мире не существует напрасно: если у нас две столи­цы — значит, каждая из них необходима, а необходи­мость может заключаться только в идее, которую выра­жает каждая из них. И потому Петербург представляет собою идею, Москва — другую. В чем состоит идея того и другого города, это можете узнать, только проведя па­раллель между тем и другим. И потому мы не раз еще, говоря о Петербурге, будем обращаться и к Москве. По­ка мы нашли, что отличительный характер Москвы — семейственность. Обратимся к Петербургу.

О Петербурге привыкли думать, как о городе, пост­роенном даже не на болоте, а чуть ли не на воздухе. Многие не шутя уверяют, что это город без исторической святыни, без преданий, без связи с родною страною, го­род, построенный на сваях и на расчете. Все эти мнения немного уж устарели, и их пора бы оставить. Правда, коли хотите, в них есть своя сторона истины, но зато мно­го и лжи. Петербург построен Петром Великим, как сто­лица новой Российской империи, и Петербург — город неисторический, без предания!.. Это нелепость, не стоящая опровержения! Вся беда вышла из того, что Петер­бург слишком молод для самого себя и совершенное ди­тя в сравнении с старушкою Москвою. Так неужели мо­лодой человек, ознаменовавший свое вступление в жизнь великим подвигом, — не исторический человек, потому что он мало жил; а старичок какой-нибудь — историчес­кий человек, потому что он много жил? Не только много жила, но и много испытала древняя Москва, столица Мо­сковского царства; у ней есть своя история — никто не спорит против этого; по что же вся ее история в срав­нении с великим эпосом биографии Петра Великого? А не тесно ли связан Петербург с этою биографиею? От­вергать историческую важность Петербурга не значит ли не уметь ценить Петра для русской истории? Говоря об исторической святыне, спрашивают: где у Петербурга эти памятники, над которыми пролетели века, не разру­шив их? Да, милостивые государи, таких памятников в Петербурге нет и быть не может, потому что сам он су­ществует со дня своего заложения только сто сорок один год; но зато он сам есть великий исторический памят­ник. Всюду видите вы в нем живые следы его строите­ля, и для многих (и в том числе и для пас) такие ма­ленькие строения, как, например, домик на Петербург­ской стороне, дворец в Летнем саду, дворец в Петергофе, стоят не одного, а многих Кремлей... Что делать — у вся­кого свой вкус! Петербург построен на расчете — прав­да; но чем же расчет ниже слепого случая? Мудрые ве­ка говорят, что железный гвоздь, сделанный грубою ру­кою деревенского кузнеца, выше всякого цветка, с такою красотою рожденного природою, — выше его в том отно­шении, что он — произведение сознательного духа, а цве­ток есть произведение непосредственной силы. Расчет есть одна из сторон сознания. Говорят еще, что Петер­бург не имеет в себе ничего оригинального, самобытно­го, что он есть какое-то будто бы общее воплощение идеи столичного города и, как две капли воды, похож на все столичные города в мире. Но на какие же именно? На старые, каковы, например, Рим, Париж, Лондон, он по­ходить никак не может; стало быть, это сущая неправ­да. Если он похож на какие-нибудь города, то, вероятно, на большие города Северной Америки, которые, подобно ему, тоже выстроены на расчете. И разве в этих городах нет своего, оригинального? Разве в стенах города и в каждом камне его видеть будущее не значит — видеть что-то оригинальное и притом прекрасно оригинальное? Но Петербург оригинальнее всех городов Америки, пото­му что он есть новый город в старой стране, следователь­но, есть новая надежда, прекрасное будущее этой стра­ны. Что-нибудь одно: или реформа Петра Великого была только великою историческою ошибкою, или Петербург имеет необъятно великое значение для России. Что-ни­будь одно: или новое образование России, как ложное и призрачное, скоро исчезнет совсем, не оставив по себе и следа; или Россия навсегда и безвозвратно оторвана от своею прошедшего. В первом случае, разумеется, Пе­тербург—случайное и эфемерное порождение эпохи, принявшей ошибочное направление, гриб, который в одну ночь вырос и в один день высох; во втором случае Петербург есть необходимое и вековечное явление, ве­личественный и крепкий дуб, который сосредоточит в се­бе все жизненные соки России. Некоторые доморощен­ные политики, считающие себя удивительно глубокомыс­ленными, думают, что так как де Петербург явился не непосредственно, вырос и расширился не веками, а обя­зан своим существованием воле одного человека, то дру­гой человек, имеющий власть свыше, также может оста­вить его, выстроить себе новый город на другом конце России: мнение крайне детское! Такие дела не так легко затеваются и исполняются. Был человек, который имел не только власть, по и силу сотворить чудо, и был миг, когда эта сила могла проявляться в таком чуде, — и по­тому для нового чуда в этом роде потребуется опять два условия: не только человек, по и миг. Произвол не про­изводит ничего великого: великое исходит из разумной необходимости, следовательно, от бога. Произвол не со­строит в короткое время великого города; произвол мо­жет выстроить разве только вавилонскую башню, след­ствием которой будет не возрождение страны к великому будущему, а разделение языков. Гораздо легче ска­зать — оставить Петербург, чем сделать это: язык без костей, по русской пословице, и может говорить, что ему угодно; но дело не то, что пустое слово. Только госпо­дам Маниловым легко строить в своей праздной фанта­зии мосты через пруды, с лазками по обеим сторонам. Иностранец Альгаротти сказал: «Петербург есть окно, через которое Россия смотрит на Европу», — счастливое выражение, в немногих словах удачно схватившее вели­кую мысль! И вот в чем заключается твердое основание Петербурга, а не в сваях, на которых он построен и с которых его не так-то легко сдвинуть! Вот в чем его идея и, следовательно, его великое значение, его святое право на вековечное существование! Говорят, что Пе­тербург выражает собою только внешний европеизм. По­ложим, что и так; но при развитии России, совершенно противоположном европейскому, т. е. при развитии сверху вниз, а не снизу вверх, внешность имеет гораздо выс­шее значение, большую важность, нежели как думают. Что вы видите в поэзии Ломоносова? — Одну внешность, русские слова, втиснутые в латинско-немецкую конструк­цию; выписные мысли, каких и признака не было в об­ществе, среди которого и для которого писал Ломоносов свои реторические стихи! И, однако ж, Ломоносова не без основания называют отцом русской поэзии, которая тоже не без основания гордится, например, хоть таким поэтом, как Пушкин. Нужно ли доказывать, что если бы у нас не было заведено этой мертвой, подражатель­ной, чисто внешней поэзии, — то не родилась бы у нас и живая, оригинальная и самобытная поэзия Пушкина? Нет, это и без доказательств ясно, как день божий. Итак, иногда и внешность чего-нибудь да стоит. Скажем более: внешнее иногда влечет за собою внутреннее. По­ложим, что надеть фрак или сюртук, вместо овчинного тулупа, синего армяка или смурого кафтана, еще не зна­чит сделаться европейцем; но отчего же у нас, в Рос­сии, и учатся чему-нибудь, и занимаются чтением, и об­наруживают и любовь и вкус к изящным искусствам только люди, одевающиеся по-европейски? Что ни гово­рите, а даже и фрак с сюртуком — предметы, кажется, совершенно внешние, не мало действуют на внутреннее благообразие человека. Петр Великий это понимал, и отсюда его гонение на бороды, охабни, терлики, шапки-мурмолки и все другие заветные принадлежности московитского туалета.

Есть мудрые люди, которые презирают всем внешним; им давай идею, любовь, дух, а на факты, на мир практи­ческий, на будничную сторону жизни они не хотят и смотреть. Есть другие мудрые люди, которые, кроме фак­тов и дела, ни о чем знать не хотят, а в идее и духе ви­дят одни мечты. Первые из них за особенную честь пос­тавляют себе слушать с презрительным видом, когда при них говорят о железной дороге. Эти средства к возвыше­нию нравственного достоинства страны им кажутся и ложными и ничтожными; они всего ждут от чуда и ду­мают, что образование в одно прекрасное утро свалится прямо с неба, а народ возьмет на себя труд только под­нять его да проглотить не жевавши. Мудрены этого раз­ряда давно уже ославлены именем романтиков. Мудре­цы второго разряда спят и видят шоссе, железные доро­ги, мануфактуры, торговлю, банки, общества для разных спекуляций: в этом их идеал народного и государствен­ного блаженства; дух, идея в их глазах — вредные или бесполезные мечты. Это классики нашего времени. Не принадлежа ни к тем, ни к другим, мы в последних видим хоть что-нибудь, тогда как в первых — виноваты — ровно ничего не видим. Есть два способа проводить но­вый источник жизни в застоявшийся организм общест­венного тела: первый — паука, или учение, книгопечата­ние, в обширном значении этого слова, как средство к распространению идей; второй — жизнь, разумея под этим словом формы обыкновенной, ежедневной жизни, нравы, обычаи. Тот и другой способ равно важны, и последний едва ли еще не важнее в том отношении, что и само чтение, и сама идея тогда только важны и дейст­вительны, когда входят в жизнь, становятся, так ска­зать, обычаем или обыкновением. Нет ничего сильнее и крепче обычая: гораздо легче убедить людей логикой в какой угодно истине, нежели преклонить их к практи­ческому применению этой истины, если в этом мешает им обычай. Нам кажется, что на долю Петербурга преиму­щественно выпал этот второй способ распространения и утверждения европеизма в русском обществе. Петербург есть образец для всей России во всем, что касается до форм жизни, начиная от моды до светского тона, от ма­неры класть кирпичи до высших таинств архитектурно­го искусства, от типографского изящества до журналов, исключительно владеющих вниманием публики. Сравните петербургскую жизнь с московскою — и в их различии или, лучше сказать, их противоположности вы сейчас увидите значение того и другого города. Несмотря на уз­кость московских улиц, снабженных тротуарами в пол-­аршина шириною, они только днем бывают тесны, и то далеко не все, и притом больше по причине их узкости, чем по многолюдству. С десяти часов вечера Москва уже пустеет, и особенно зимою скучны и пустынны эти кри­вые улицы с еще более кривыми переулками. Широ­кие улицы Петербурга почти всегда оживлены народом, который куда-то спешит, куда-то торопится. На них до двенадцати часов ночи довольно людно, и до утра везде попадаются то там, то сям запоздалые. Кондитерские полны народом; немцы, французы и другие иностранцы, туземные и заезжие, пьют, едят и читают газеты; рус­ские больше пьют и едят, а некоторые пробегают «Пче­лу», «Инвалид» и иногда пристально читают толстые журналы, переплетенные для удобства в особенные книжки, по отделам: это охотники до литературы; охот­ников до политики у нас вообще мало. Рестораны всегда полны; кухмистерские заведения тоже. Тут то же самое: пьют, едят, читают, курят, играют на бильярде, и все большею частию молча. Если и говорят, то тихо, и то со­сед с соседом; зато часто случается слышать прегромкие голоса, которые нимало не женируются говорить о пред­метах, нисколько для посторонних не интересных, на­пример, о том, как Иван Семенович вчера остался без двух, играя семь в червях, или о том, что Петр Николае­вич получил место, а Василий Степанович произведен в следующий чин, и тому подобных литературных и поли­тических новостях. Дома в Петербурге, как известно, ог­ромные. Петербуржец о погребе не заботится: если не женат, он обедает в трактире; женатый, он все берет из лавочки. Дом, где нанимает он квартиру, сущий Ноев ковчег, в котором можно найти по паре всяких живот­ных. Редко случается узнать петербуржцу, кто живет возле него, потому что и сверху, и снизу, и с боков его живут люди, которые так же, как и он, заняты своим делом и так же не имеют времени узнавать о нем, как и он о них. Главное удобство в квартире, за которым го­нится петербуржец, состоит в том, чтобы ко всему быть поближе — и к месту своей службы, и к месту, где все можно достать и лучше и дешевле. Последнего удобства он часто достигает в своем Ноевом ковчеге, где есть и погребок, и кондитерская, и кухмистер, и магазины, и портные, и сапожники, и все на свете. Идея города боль­ше всего заключается в сплошной сосредоточенности всех удобств в наиболее сжатом круге: в этом отношении Пе­тербург несравненно больше город, чем Москва, и, может быть, один город во всей России, где все разбросано, резъединено, запечатлено семейственностию. Если в Пе­тербурге нет публичности в истинном значении этого слова, зато уж нет и домашнего или семейственного за­творничества: Петербург любит улицу, гулянье, театр, кофейню, вокзал, словом, любит все общественные заве­дения. Этого пока еще немного, но зато из этого может многое выйти впереди. Петербург не может жить без га­зет, без афиш и разного рода объявлений; Петербург давно уже привык, как к необходимости, к «Полицей­ской газете», к городской почте. Едва проснувшись, пе­тербуржец хочет тотчас же знать, что дается сегодня на театрах, нет ли концерта, скачки, гулянья с музыкою; словом, хочет знать все, что составляет сферу его удо­вольствий и рассеяний, — а для этого ему стоит только протянуть руку к столу, если он получает все эти известительные издания, или забежать в первую попавшуюся кондитерскую. В Москве многие подписчики на «Москов­ские ведомости», выходящие три раза в неделю (по втор­никам, четверьгам и субботам), посылают за ними только по субботам и получают вдруг три нумера. Оно и удобно: под праздник есть свободное время заняться но­востями всего мира... Кроме того, по неимению город­ской почты и рассыльных, надо посылать своего челове­ка в контору университетской типографии, а это не для всякого удобно и не для всех даже возможно. Для пе­тербуржца заглянуть каждый день в «Пчелу» или «Ин­валид» — такая же необходимость, такой же обычай, как напиться поутру чаю... В противоположность Москве, огромные домы в Петербурге днем не затворяются и до­ступны и через ворота и через двери; ночью у ворот всегда можно найти дворника или вызвать его звонком, следовательно, всегда можно попасть в дом, в который вам непременно нужно попасть. У дверей каждой квар­тиры видна ручка звонка, а на многих дверях не только нумер, но и медная или железная дощечка с именем за­нимающего квартиру. Хотя в Москве улицы не длинны, каждая носит особенное название и почти в каждой есть церковь, а иногда еще и не одна, почему легко бы, каза­лось, отыскать кого нужно, если знаешь адрес; однако ж отыскивать там — истинное мучение, если в доме есть не один жилец. Обыкновенно, входите вы там на доволь­но большой двор, на котором, кроме собаки или собак, ни одного живого существа; спросить некого, надо сту­чаться в двери с вопросом: не здесь ли живет такой-то, потому что в Москве дворники редки, а звонки еще и того реже. Нет никакой возможности ходить по москов­ским улицам, которые узки, кривы и наполнены проез­жающими. Надо быть москвичом, чтобы уметь смело ходить по ним, так же, как надо быть парижанином, чтобы, ходя по Парижу, не пачкаться на его грязных улицах. Впрочем, сами москвичи ходить не любят; оттого извозчикам в Москве много работы. Извозчики там де­шевы, но на плохих дрожках и прескверных санях; дрожки везде скверны по самому их устройству; это про­сто орудие пытки для допроса обвиненных; но саней плохих в Петербурге не бывает: здесь самые скверные санишки сделаны на манер будто бы хороших и покры­ты полостью из теленка, но похожего на медведя, а по­лость покрыта чем-то вроде сукна. В Петербурге никто не сел бы на сани без медведя!.. Впрочем, в Петербурге мало ездят; больше ходят: оно и здорово, ибо движение есть лучшее и притом самое дешевое средство против ге­морроя, да притом же в Петербурге удобно ходить: гор и косогоров нет, все ровно и гладко, тротуары из плит­няка, а инде и из гранита, широкие, ровные и во вся­кое время года чистые, как полы.