Бог на причале

Будем молиться, чтобы человеческая раса никогда не покинула Землю, распространяя свое зло повсеместно.

К. С. Льюис

Мак стоял в ванной, глядя в зеркало, и вытирал лицо полотенцем. Он искал признаки безумия в глазах отражения. На самом ли деле это происходит? Нет, конечно, такое невозможно. Но тогда… он протянул руку и медленно провел по зеркалу. Может быть, все это галлюцинация, вызванная его горем и отчаянием? Может быть, он просто спит где-то, может быть, в той же самой хижине, замерзая насмерть? Может… Неожиданно жуткий грохот донесся со стороны кухни. Мак замер. Мгновение висела тишина, а затем он услышал громогласный хохот. Заинтригованный, он вышел из ванной и остановился на пороге кухни.

Мак был шокирован открывшейся ему сценой. Судя по всему, Иисус уронил на пол большую миску с жидким тестом или соусом, который был теперь повсюду. Должно быть, миска приземлилась рядом с Папой, поскольку подол ее юбки снизу и босые ноги были покрыты тягучей жижей. Все трое хохотали так, что Мак изумился, как они не задохнутся. Сарайю сказала что-то по поводу неуклюжести людей, и все трое снова зашлись смехом. Наконец Иисус проскользнул мимо Мака и спустя минуту вернулся с большим тазом воды и тряпками. Сарайю уже начала вытирать пол и столы, а Иисус подошел к Папе и, опустившись на колени, принялся отчищать ее одежду. Он дошел и до ног, деликатно заставив ее опустить ступ ни по очереди в таз, где принялся мыть и массировать их.

— О-о-о, как хорошо-о-о! — восклицала Папа, продолжая готовить что-то на столе.

Пока Мак наблюдал все это, привалившись к дверному косяку, у него в голове теснились мысли. Так вот, значит, какие взаимоотношения внутри Бога? Это было прекрасно и совершенно ошеломительно. Он понимал: неважно, кто здесь виноват, хотя содержимое миски разлито и кушанье никому не достанется. Совершенно очевидно, что важна здесь только любовь, которую они испытывают друг к другу, и полнота ощущений, которую дает им эта любовь. Он покачал головой. Насколько это отличается от его обращения с теми, кого он любит!

Ужин был простой, но по-настоящему праздничный. Жареная птица неведомой породы в апельсиново-манговом соусе. Свежие овощи, сочные и пикантные. Рис, какого Мак никогда не пробовал раньше, мог бы и сам по себе составить целую трапезу. Самый неловкий момент был вначале, когда Мак по привычке склонил голову, склонил раньше, чем вспомнил, где находится. Он поднял глаза и увидел, что все трое улыбаются ему. Тогда он как можно беспечнее произнес:

— Э, благодарю всех вас… можно мне немного риса?

— Конечно. У нас был бы еще и потрясающий японский соус к рису, если бы вон тот ловкач с намасленными руками, — Папа кивнула па Иисуса, — не решил посмотреть, хорошо ли он будет прыгать вместе с миской.

— Ну ладно тебе, — отозвался Иисус, шутливо защищаясь. — Да, у меня были скользкие ладони. Что еще я могу сказать?

Папа подмигнула Маку, передавая ему рис.

— Да, помощи тут ни от кого не дождешься.

Все засмеялись.

Разговор казался почти обыденным. Мака расспрашивали о детях, за исключением Мисси. Когда он заговорил о том, что его беспокоит Кейт, все трое покивали с озабоченными лицами, по не последовало ни слова наставления или совета. Также ему пришлось отвечать на вопросы о друзьях, и Сарайю, кажется, особенно заинтересовала Нэп. В итоге Мак высказал то, что волновало его на протяжении всего разговора.

— Вот сейчас я рассказываю о своих детях, о друзьях, о Нэп, но вы же о них все знаете. А ведете себя так, словно слышите в первый раз.

Сарайю перегнулась через стол и взяла его за руку.

— Макензи, помнишь наш разговор об ограничениях?

— Наш разговор? — Он взглянул на Папу, которая понимающе кивнула.

— Невозможно рассказать что-то одному из нас, не рассказав всем остальным, — произнесла Сарайю. — Помнишь, что решение ходить по земле — это выбор, призванный сделать взаимоотношения более тесными, уважать их. Ты ведь и сам так поступаешь. Ты же играешь с детьми или раскрашиваешь им картинку не для того, чтобы выказать свое превосходство. Напротив, ты сознательно ограничиваешь себя, чтобы упрочить и уважить ваши взаимоотношения. Ты даже способен проиграть в каком-нибудь состязании, чтобы проявить любовь. Ведь главное здесь не победа или поражение, а любовь и уважение.

— Значит, когда я рассказываю вам о своих детях…

— Мы ограничиваем себя из уважения к тебе. Мы не вспоминаем, хотя могли бы, того, что знаем о твоих детях. И когда мы слушаем тебя, мы все узнаем как будто в первый раз, и нам доставляет настоящее наслаждение видеть их твоими глазами.

— Это мне нравится, — сказал Мак, откидываясь на спинку стула.

Сарайю снова пожала ему руку.

— И мне! Истинные взаимоотношения никогда не строятся на власти, и один из способов избежать желания властвовать — это сознательно ограничить себя и служить. Люди часто так делают: ухаживают за слабыми и больными, помогают тем, чей разум склонен блуждать, заботятся о бедных, любят очень старых и очень юных и даже пекутся о тех, кто когда-то проявлял свою власть над ними.

— Отлично сказано, Сарайю! — Лицо Папы сияло от гордости. — Посудой займемся после. А теперь мне хотелось бы посвятить время молитве.

Маку пришлось подавить усмешку при мысли о том, что Бог будет молиться. Сцены семейных молитв из детства пришли ему на ум — не слишком радостные воспоминания. Чаще всего это было утомительное и скучное времяпрепровождение, когда полагалось повторять одни и те же ответы на вопросы к историям из Библии, а потом стараться не заснуть во время мучительно долгих молитв отца. И когда отец напивался, семейные моления превращались в прогулки по минному полю, любой неверный ответ или неосторожный взгляд мог вызвать взрыв. Мак почти был готов к тому, что Иисус сейчас достанет огромную старую Библию короля Якова.

Но Иисус не сделал этого, он просто взял руки Папы в свои. Шрамы на запястьях теперь были отчетливо видны. Мак сидел завороженный, наблюдая, как Иисус целует руки своего отца, затем заглядывает Папе в глаза и наконец произносит:

— Папа, я был рад видеть тебя сегодня, ведь ты была совершенно готова принять в себя боль Мака, но предоставила ему возможность самому выбрать подходящее время. Ты оказала ему уважение и оказала уважение мне. Слушать, как ты нашептываешь слова любви и утешения прямо ему в сердце, поистине непредставимо. Какая радость видеть тебя! Я счастлив быть твоим сыном.

Хотя Мак чувствовал себя так, словно он здесь лишний, никто вроде бы об этом и не беспокоился. Помимо прочего, он все равно не знал, куда ему пойти. Быть свидетелем проявления подобной любви, снимающей все внутренние запреты, было прекрасно, хотя он еще не вполне понимал, что ощущает на самом деле. Что же он видел? Нечто простое, теплое, интимное, искреннее, нечто действительно священное. Святость всегда была для Мака холодным и выхолощенным понятием, но только не такая. Опасаясь, что любое движение с его сторон ы может нарушить настроение момента, он закрыл глаза и сложил руки перед собой. И вскоре услышал, как Иисус отодвинул свой стул. Последовала пауза, прежде чем он заговорил.

— Сарайю, — произнес Иисус мягко и нежно, — ты моешь, я вытираю.

Мак открыл глаза как раз в тот момент, когда эти двое забрали тарелки и исчезли в кухне. Он несколько минут посидел на месте, не зная, что ему делать дальше. Папа ушла куда-то, остальные двое занимались посудой… что ж, решение возникло само собой. Он собрал приборы и стаканы и направился в кухню. Как только он сгрузил все принесенное перед Сарайю, Иисус кинул ему полотенце и они оба принялись вытирать вымытую посуду.

Сарайю начала вполголоса напевать ту же мелодию, которую он уже слышал от Папы. Эта мелодия глубоко задевала что-то в душе Мака, в ней слышалось нечто кельтское, он почти различал в аккомпанементе звуки волынок. И как ни было трудно ему позволить чувствам выплеснуться, мелодия совершенно захватила его. Слушая ее, он готов был вытирать тарелки до конца своей жизни. Минут через десять они закончили с посудой, Иисус поцеловал Сарайю в щеку, и она исчезла в коридоре. Затем он повернулся к Маку:

— Пойдем на причал, посмотрим на звезды.

— А остальные? — спросил Мак.

— Я здесь, — ответил Иисус, — я всегда здесь.

Мак кивнул. Вечное божественное присутствие, кажется, постепенно проникало, минуя разум, прямо в его душу. Он позволил ему проникать и дальше.

— Пошли, — сказал Иисус, прерывая размышления Мака. — Я же знаю, ты любишь смотреть на звезды! Хочешь? — Он говорил прямо как сгорающий от нетерпения и предвкушения ребенок.

— Да, кажется, хочу, — ответил Мак, сознавая, что в последний раз смотрел на звезды в ту роковую поездку вместе с детьми. Наверное, пришло время рискнуть еще раз.

Он вслед за Иисусом вышел через заднюю дверь. В неверном свете сумерек Мак различил скалистый берег озера, не заросший, каким он его помнил, а прекрасно ухоженный и прибранный. Примерно на пятьдесят футов в озеро вдавался причал, и Мак разглядел три каноэ, привязанные через равные промежутки. Ночь опускалась быстро, тьма вдалеке уже совсем сгустилась, наполненная стрекотанием кузнечиков и пением лягушек. Иисус взял его за руку и повел по тропинке, вероятно опасаясь, что глаза Мака еще не привыкли к темноте, но Мак уже вовсю смотрел в ночное небо и восхищался звездами.

Они прошли по причалу и улеглись, глядя в небо. Высокое положение над уровнем моря как будто придавало величия небесам, и Мак поразился, видя звезды в таком количестве и такие ясные. Иисус предложил ему на несколько минут закрыть глаза, дождаться, пока последние отсветы сумерек поглотит ночная тьма. Мак послушался, и когда размежил веки, зрелище было настолько потрясающее, что закружилась голова. Ему показалось, будто он падает в космическое пространство и звезды устремляются к нему, словно желая обнять. Он вскинул руки, представляя, как срывает эти бриллианты, один за другим, с бархатного небосклона.

— Ух ты! — прошептал он.

— Невероятно! — тоже шепотом отозвался Иисус. — Мне никогда не наскучивает этот вид.

— Несмотря на то что ты сам его создал? — уточнил Мак.

— Я создал это как Слово, до того как Слово обрело плоть. И хотя я создал это, я вижу все сейчас глазами человека. И, должен признать, зрелище впечатляющее!

— Это верно. — Мак не знал, какое слово может в точности выразить то, что он чувствует.

Они продолжали лежать в молчании, глядя с благоговейным восторгом на ночное небо. Падающие звезды время от времени мелькали на фоне черного небосвода, заставляя то одного, то другого восклицать:

— А эту видел? Красотища!

После одной особенно долгой паузы Мак заговорил.

— С тобой я чувствую себя непринужденнее. Ты кажешься непохожим на тех двоих.

— В каком смысле «непохожим»? — прозвучал в темноте мягкий голос.

— Ну, — Мак помолчал, размышляя. — Более настоящим, что ли… осязаемым. Не знаю. — Он с трудом подбирал слова, а Иисус молча лежал, слушая, — Такое впечатление, будто тебя я знаю всю жизнь. А вот Папа вовсе не то, что я ожидал от Бога, и Сарайю, она вообще не отсюда.

Иисус усмехнулся в темноте.

— Поскольку я человек, у нас много общего.

— Но я по-прежнему не понимаю…

— Я — наилучший способ, каким любой смертный может связаться с Папой или Сарайю. Видеть меня — видеть их. Любовь, которую ты ощущаешь и которая исходит от меня, ничем не отличается от той, какую они проявляют к тебе. И поверь мне, Папа и Сарайю такие же настоящие, как и я, хотя, как ты заметил, они совершенно другие.

— Кстати, о Сарайю. Она и есть Святой Дух?

— Да. Она Созидание, она Действие, она Дыхание Жизни и многое другое. Она мой Дух.

— А ее имя, Сарайю?

— Это просто слово из одного из человеческих языков. Оно означает «ветер», причем самый обыкновенный ветер. Ей нравится это имя.

— Гмм, — отозвался Мак, — Но уж в ней-то нет ничего обыкновенного!

— Это верно, — согласился Иисус.

— И еще имя, которое называла Папа… Эло… Эл…

— Элозия. — В голосе, звучавшем в темноте рядом с ним, слышалось почтение, — Это удивительное имя. «Эл» мое имя как Созидающего Бога, а «озия» означает «существо» или же «то, что является настоящим», поэтому полностью имя значит «Созидающий Бог, который является настоящим и служит источником всего сущего». Тоже прекрасное имя.

Последовало минутное молчание, пока Мак размышлял над тем, что сказал Иисус.

— И куда же в таком случае попадаем мы? — Мак испытывал такое чувство, будто задает этот вопрос от лица всего человечества.

— Ровно туда, где должны были находиться с самого начала. В самый центр нашей любви и наших чаяний.

Снова повисла пауза, а за ней:

— Кажется, этого мне хватит для жизни.

Иисус усмехнулся.

— Я рад это слышать, — после чего они оба засмеялись.

На этот раз никто ничего не говорил. Тишина опустилась, словно одеяло, и все, что слышал теперь Мак, — биение воды о причал. Но молчание снова нарушил он:

— Иисус?

— Да, Макензи?

— Меня в тебе кое-что удивляет.

— В самом деле? И что же?

— Наверное, я ожидал, что ты будешь более… Ну, с точки зрения простого человека, более впечатляющим.

Иисус хмыкнул:

— Впечатляющим? Ты хочешь сказать, красивым?

— Ну, я пытался сказать иначе. Я почему-то думал, что ты должен быть идеальным человеком, ну, ты понимаешь, атлетического телосложения, поразительной красоты и прочее.

— Все дело в моем носе, да?

Мак не знал, что ответить.

Иисус смеялся.

— Я же еврей, ты ведь помнишь. У моего деда по материнской линии был огромный нос. У большинства мужчин по материнской линии были большие носы.

— Я думал, что ты более красивый.

— По чьим стандартам? Между прочим, когда ты по-настоящему меня узнаешь, это будет тебе совершенно безразлично.

Слова, хотя и сказанные добродушным тоном, обжигали. Действительно обжигали, но почему? Мак несколько секунд лежал, соображая: может быть, он знает Иисуса… не по-настоящему? Может, то, что он знал, было просто иконой, идеалом, образом, через который он пытался постичь смысл духовности, но не настоящего человека.

— Почему так? — спросил он. — Ты сказал, что если бы я знал тебя по-настоящему, то не имело бы значения, как ты выглядишь…

— Это очень просто. Существо всегда выходит за рамки внешности, за рамки того, что только кажется им. И как только ты начинаешь познавать существо за пределами его приятного или же некрасивого лица, как это тебе свойственно по природе, внешность начинает блекнуть и блекнет до тех пор, пока окончательно не потеряет значения. Вот почему Элозия такое чудесное имя. Бог, который есть источник всего сущего, обитает внутри, вокруг и пронизывает насквозь, неизбежно проявляясь реальностью, и любая внешняя оболочка, которая прикрывает реальность, спадает.

Иисус замолчал. Мак некоторое время обдумывал слова, сказанные им. Через пару минут он решился задать еще один рискованный вопрос:

— Ты сказал, я не знаю тебя по-настоящему. Но было бы гораздо проще узнать, если бы мы всегда могли побеседовать вот так.

— Надо признать, Мак, что ситуация необычная. Ты действительно увяз, и мы захотели помочь тебе избавиться от боли. Но не думай, что лишь по причине моей невидимости наши отношения делаются менее настоящими. Они делаются другими, но, может быть, даже более настоящими.

— Это как?

— С самого начала моей целью было, чтобы я пребывал в тебе, а ты — во мне.

— Стой, стой. Погоди минутку. Как такое возможно? Если ты все еще полностью человек, как ты можешь пребывать во мне?

— Потрясающе, правда? Это чудо Папы. Это сила Сарайю, моего Духа, Духа Господа, который возрождает давным-давно разорванный союз. А я? Я предпочел жить изо дня в день настоящим человеком. Я полностью Бог, но по сути я человек. Как я сказал, это чудо Папы.

Мак напряженно слушал.

— Ты ведь говоришь о настоящем пребывании, а не о чем-то абстрактном, теологическом?

— Ну конечно, — ответил Иисус голосом звучным и уверенным. — Ради этого все и затевалось. Человек, сформированный из физической материи, сможет снова наполниться духовной жизнью, моей жизнью. Это требуется для того, чтобы возник в высшей степени настоящий развивающийся и активный союз.

— Но это невероятно! — негромко воскликнул Мак. — Я ничего не понимаю. Я должен подумать над этим. Однако у меня могут возникнуть новые вопросы.

— И у тебя еще целая жизнь, чтобы получить на них ответы, — засмеялся Иисус. — Но хватит пока об этом. Давай снова затеряемся в звездной ночи.

В наступившем затем молчании Мак просто лежал неподвижно, позволяя безграничному пространству и рассеян — ному свету поглотить себя, позволяя своим чувствам сдаться в плен звездам и стараясь думать только о том, что все это для него… для человечества… все это для нас. После, как показалось, долгой паузы молчание нарушил Иисус.

— Мне никогда не надоедает смотреть на все это. Расточительность Творения, как назвал это один наш собрат. Какое изящество, сколько томления и красоты даже теперь.

— Знаешь, — отозвался Мак, он в очередной раз как бы очнулся и был поражен нелепостью ситуации: где он, кто этот человек рядом? — иногда ты говоришь так, то есть, я хочу сказать, я вот сейчас лежу рядом со Всемогущим Господом, а ты на самом деле говоришь словно…

— Словно человек? — предположил Иисус. — Только некрасивый.

И он засмеялся, сначала негромко, но вскоре смех буквально хлынул из него. Смех был заразителен, и Мак вдруг осознал, что тоже смеется, откуда-то из глубины своего существа. Он уже давно не смеялся так. Иисус придвинулся к нему и обнял, сотрясая своими приступами веселья, и Мак ощутил себя более чистым, живым и здоровым, чем когда-либо с тех пор… он даже вспомнить не смог, с каких пор.

Постепенно оба успокоились, и снова установилась тишина. Казалось, что даже лягушки притихли. Мак теперь испытывал чувство вины зато, что веселился, смеялся, и на него снова накатывала, захлестывала его Великая Скорбь.

— Иисус? — прошептал он. — Я чувствую себя таким потерянным.

Рука протянулась и пожала его руку и не отпустила.

— Я знаю, Мак. Но это не так. Я с тобой. Мне жаль, что ты испытываешь такое чувство, но слушай меня внимательно. Ты не потерян.

— Надеюсь, что ты прав, — сказал Мак, его напряжение рассеялось от слов только что обретенного друга.

— Идем, — сказал Иисус, поднимаясь, — У тебя впереди большой день. Тебе пора в постель.

Он обхватил Мака за плечи, и они пошли обратно к хижине. Мак внезапно ощутил смертельную усталость. День выдался такой длинный. Может быть, после ночи сновидений он проснется у себя дома, в своей постели? Но в глубине души он надеялся, что этого не произойдет.