Средневековые («рыцарские») баллады

Столь же богатый и разнообразный мир открыт Жуковским и в средневековых («рыцарских») балладах, воскресивших фантастические сюжеты о запретной или «вечной», хотя и неразделенной любви, о тайных преступлениях, о сношениях со злыми силами, о властолюбии, коварстве жестокости, зависти, изменах, о трогательной верности, о нежных чувствах и скорбных страстях.

Во всех балладах Жуковский так или иначе утверждал идеалы добра, правды, гуманности. Благородные герои поэта всегда возвышенно чисты, одухотворены лучшими человеческими чувствами и никогда не изменяют им. Пустынник, удалившийся от людей, не перестал тосковать о своей возлюбленной Мальвине, хотя счастье, казалось, было уже далеко. Певец Алонзо по-прежнему, как и до похода в Палестину, влюблен в Изолину. Он дарует ей жизнь ценой собственной гибели.

Добродетель и гуманность торжествуют и тогда, когда персонажи баллад решаются на преступления. Завистливый слуга убил паладина, но мертвый мстит живому: тяжелый рыцарский панцирь утопил коварного убийцу. Король властно послал пажа в бездну за кубком, но сама смерть юноши стала тяжелым укором жестокому феодалу. Епископ Гаттон спрятался в неприступную башню на острове, но и там его настигло возмездие.

Воскрешая средневековые сюжеты с их религиозной и порой мистической окраской, Жуковский освещает их светом гуманности. Вместе с тем бездонная глубина переживаний балладных героев подчиняется каким-то непознанным и непознаваемым законам.

Особенно это заметно в балладах о греховной любви. С одной стороны, любовь у Жуковского часто невозможна на земле, но всегда возможна на небе. Такова воля Провидения. С другой стороны, и самая грешная любовь не теряет своей мощи и способна возвысить человека. Герои, охваченные страстью, не могут освободиться от нее. Рыцарь Тогенбург долгие годы ждет, «чтоб у милой Стукнуло окно». И так – до конца дней:

Раз – туманно утро было —

Мертв он там сидел,

Бледен ликом, и уныло

На окно глядел.

Любовь у Жуковского сильнее моральных норм, в ней заключено свое собственное оправдание. Как бы ни была грешна героиня баллады «Смальгольмский барон, или Иванов вечер», но и она при встрече с мертвым влюбленным испытывает не страх, а тревогу за него, за его душу. Влюбленный человек в балладах Жуковского способен подняться выше себя.

Иногда поэт сам придумывал сюжеты, хотя и подвергал их литературной обработке под какой-нибудь образец. Например, он написал оригинальную балладу «Эолова арфа», но придал ей, значительно смягчив, оссиановский колорит с его суровой, туманной и таинственной атмосферой. Баллада Жуковского воздушна, пленительна и печальна.

Ее действие развертывается в окрестностях замка, где властвовал могучий Ордал. Дочь Ордала, юную и прекрасную Минвану, полюбил бедный певец Арминий. Их любовь оказалась невозможна. Поверх истории влюбленных вырастает лирический образ не утихающей и страдательной любви, вечной и неизменной, на которой держится и которой освещается жизнь. Памятником неугасимой любви и предстоящего соединения влюбленных в нездешнем мире остается Эолова арфа, струны которой исторгают печальные, но не умирающие звуки. Они извещают Минвану, что стало с ее возлюбленным, изгнанником Арминием. Жуковский наполнил балладу сладкими звуками, печальной интонацией, созданной умело подобранными словами одного смыслового и стилистического ряда. Чередование разных – сравнительно длинных и сравнительно коротких парных и одиночных амфибрахических – строк в строфе воспроизводило игру арфы, известившей Минвану, что «Земля опустела, и милого нет». Несостоявшаяся любовь здесь состоится там, где есть «жизнь без разлуки», «Где все не на час». И когда прервалась земная жизнь Минваны, то началась ее вечная жизнь в любви и в счастье с любимым: «Две видятся тени: Слиявшись, летят К знакомой им сени…».

В средневековых балладах «Эолова арфа», «Алина и Альсим» Жуковский избегал развернутого сюжета. В этих балладах эпическое начало до предела сжато, а на первый план вышла чистая лирика, обнажившая психологию чувств и придавшая содержанию обобщенно-символическое значение.

Форма баллады, введенная Жуковским, открыла литературе характер человека как сложившуюся данность.

Персонажи баллад жили богатой внутренней жизнью, однако не были объяснены или, как говорят литературоведы, детерминированы социально-историческими условиями и обстоятельствами. Их поведение мотивировалось лишь общими человеческими свойствами и принадлежностью к национальной культуре. Большей частью они «вынимались» из конкретного исторического времени и пространства.

Баллада Жуковского представляла собой замкнутую жанровую структуру с подвижной фабулой и тяготела к философскому осмыслению сюжетов. Человек в балладе чувствовал над собой власть высших таинственных сил – святых и дьявольских, демонических, которые вели за него непримиримую борьбу. Первые увлекали его душу к добру, вторые всегда были готовы сбить его с правильной дороги и привести к гибели. Однако выбор, по какому пути идти, всегда оставался за персонажами баллад. Русская поэзия усвоила заветы Жуковского, который сообщил ей психологизм и философичность. Он же открыл национальный тип русской девушки – «В ней душа как ясный день», – который затем будет воспроизведен нашими писателями от Пушкина до Чехова.

Творчество последних лет

После того как Жуковский оставил лирику и баллады, он обратился к переводам и оригинальным произведениям эпического характера. Он закончил перевод восточных эпических поэм «Наль и Дамаянти», «Рустем и Зураб», отрывков из «Махабхараты». Но главным его трудом стал перевод «Одиссеи» Гомера, которому поэт отдал семь лет (1842–1849). Он осуществил также прозаический перевод повести «Ундина».

Значительным жанром в его позднем творчестве стали переводные и оригинальные сказки – «Война мышей и лягушек», «Сказка о Берендее», «Сказка о спящей царевне», «Об Иване-царевиче и Сером Волке», «Тюльпанное дерево».

Из других творческих свершений Жуковского необходимо отметить полный перевод со славянского на русский «Нового Завета», эпической поэмы «Агасвер. Вечный жид». Последнее лирическое стихотворение – «Царскосельский лебедь», автобиографичность которого намеренна, а иносказание прозрачно.

Жуковский пережил и Пушкина, и Лермонтова, и Гоголя, почти всех, кто связывал его с пушкинским кругом писателей. 8 апреля 1852 г. перед ним, глубоко верующим христианином, смерть открыла врата, через которые его земная жизнь перетекла в жизнь вечную.

Основные понятия

Романтизм, психологическое течение русского романтизма, романтическая элегия, «унылая» элегия, «кладбищенская» элегия, медитативная элегия, баллада, баллада на античный сюжет, баллада на средневековый сюжет (рыцарская), русская баллада, двоемирие, «внушающий» (суггестивный) стиль, напевный стих, балладный хронотоп, атмосфера сна, символика тайны, эстетика чудесного и ужасного, «школа гармонической точности», лирическое «я».

Вопросы и задания

1. Какова периодизация творчества Жуковского?

2. Каковы основные слагаемые литературно-эстетической позиции Жуковского?

3. Каков нравственный идеал поэта и в каких произведениях он наиболее явственно выразился?

4. Расскажите об особенностях лирики Жуковского, об основных ее темах и жанрах. Особенности элегического стиля Жуковского (отношение к поэтическому слову, композиция стихотворений, напевный стих).

5. Почему элегия, романс, песня стали наиболее распространенными жанрами в лирике Жуковского? Сравните элегии Жуковского с элегиями поэтов классицизма.

6. Специфика лирического «я» в произведениях Жуковского.

7. Разновидности баллад Жуковского.

8. Расскажите об особенностях жанра баллады в творчестве Жуковского. Какая связь между эстетикой чудесного и жанром баллады?

9. Народный элемент в балладе и его воплощение.

10. Русские и средневековые (рыцарские) баллады.

11. Античные баллады и их особенности.

12. Баллада и философия бытия в освещении Жуковского.

13. Жуковский-переводчик.

14. Эпическое творчество Жуковского.

15. Значение Жуковского в истории русской поэзии.

Литература

Аверинцев С.С. Поэты. М., 1996.+

В.А. Жуковский и русская культура. Л., 1987.

Веселовский А.Н. В.А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения». Пг., 1918.*

Гинзбург Л.Я. О лирике. М., 1997.*+

Гуковский ГА. Пушкин и русские романтики. М., 1995.*+

Семенко И.М. Жизнь и поэзия Жуковского. М., 1975.

Эйхенбаум Б.М. Мелодика русского лирического стиха. – В кн.: Б. Эйхенбаум. О поэзии. Л., 1969.*+

Янушкевич А.С. Этапы и проблемы творческой эволюции В.А. Жуковского. Томск, 1985.

Глава 3

К.Н. Батюшков 1787–1855

Константин Николаевич Батюшков вошел в историю русской литературы XIX в. как один из зачинателей романтизма. В основу его лирики легла «легкая поэзия», которая в его представлении ассоциировалась с развитием малых жанровых форм, выдвинутых романтизмом на авансцену русской поэзии, и совершенствованием литературного языка. В «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» (1816) он так подытожил свои размышления: «В легком роде поэзии читатель требует возможного совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге, гибкости; он требует истины в чувствах и сохранения строжайшего приличия во всех отношениях <…> Красивость в слоге здесь нужна необходимо и ничем замениться не может. Она есть тайна, известная одному дарованию и особенно постоянному напряжению внимания к одному предмету: ибо поэзия и в малых родах есть искусство трудное и требующее всей жизни и всех усилий душевных; надобно родиться для поэзии; этого мало: родясь, надобно сделать поэтом <…>»[32]

Батюшков родился для поэзии и сделался поэтом первой величины. В юные годы он основательно изучил античную поэзию (Вергилий, Гораций), философию французского Просвещения (Вольтер, Дидро, д'Аламабер), литературу итальянского Возрождения.

Огромное влияние на формирование культурных интересов Батюшкова оказал его двоюродный дядя, писатель М.Н. Муравьев, занимавший пост товарища министра народного просвещения. Спустя годы, уже после смерти своего наставника, Батюшков в письме 1814 г. В.А. Жуковскому напишет: «Я обязан ему всем»[33].

В доме дядюшки он знакомится с крупнейшими литераторами и культурными деятелями России: Г.Р. Державиным, В.В. Капнистом, И.А. Крыловым, А.Е. Измайловым, В.А. Озеровым, Н.А. Львовым, А.Н. Олениным. Под их непосредственным влиянием складываются гуманистические представления Батюшкова, пробуждается интерес к творчеству, формируется литературный вкус, а духовное самоусовершенствование становится программой всей жизни. У него возникает потребность найти свой самостоятельный путь в литературе, иметь свою позицию, независимую от мнения большинства. Именно в это время начинается формирование Батюшкова как личности, способной на непримиримое противостояние обществу. Своему близкому другу Гнедичу он признается: «Что до меня касается, милый друг, то я не люблю преклонять головы моей под ярмо общественных мнений. Все прекрасное мое – мое собственное. Я могу ошибаться, ошибаюсь, но не лгу ни себе, ни людям. Ни за кем не брожу: иду своим путем. Знаю, что это меня далеко не поведет, но как переменить внутреннего человека?»[34]

С 1805 г. Батюшков принимает участие в заседаниях «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств», посещает кружок А.Н. Оленина. В это время еще больше упрочился его интерес к античной и западноевропейской философии. Он зачитывается Эпикуром, Лукрецием, Монтенем. Так начинается творческий путь Батюшкова в литературе. Все творчество Батюшкова можно разделить на четыре периода: 1802–1808 гг. – ученический период; 1809–1812 гг. – начало оригинального творчества; 1812–1816 гг. – духовный и поэтический кризис; 1816–1823 гг. (поэт почти перестает писать стихи в 1821 г.) – попытки преодоления кризиса и выхода к новым рубежам творчества; трагическое завершение творческого развития.

Ученический период

В 1806 г. в «Любителе словесности» было опубликовано первое известное нам стихотворение Батюшкова «Мечта», написанное, вероятно, в 1802 или в 1803 г.[35]В нем, с одной стороны, отразились просветительская и сентиментальная традиции, с другой – уже угадывалось романтическое мировосприятие и приоткрывалась перспектива романтизма. Современные исследователи указывали на влияние стихов Муравьева, Карамзина и Гете, которое удалось обнаружить в этом произведении[36].

Батюшков трактует мечту как ключ к поэтическому вдохновению и несовершенство реального мира. Мечта– путь к духовной свободе, она позволяет «оковы променять на цепь веселых роз». Суета жизни – удел глупцов, алчущих богатства, «Лобзая прах златой у мраморных крыльцов!». «Печальные стоики» и «твердые мудрецы» не способны своими «голыми истинами» раскрыть «всю жизни бренной сладость». Любовь, юность, красота природы, пиры и веселье – вот истинные ценности, а подлинными мудрецами являются Анакреон – певец наслаждения, древнегреческая поэтесса Сафо, восславившая чувственную любовь, и римский поэт Гораций, который и в чаду веселья, и на пороге смерти имел счастливый дар погрузиться в мечту и отрешиться от действительности.

Традиционный мотив «мечты» скрашивает мимолетную и печальную жизнь поэта. Благодаря поэтическому воображению, которое возвращает живую прелесть скоротечным земным радостям, певец утверждает свое счастье. Мечта становится атрибутом поэта, искони присущим ему свойством, которое он ценит выше всех преходящих в мире благ. Печаль, сопутствующая мечтанию, не в силах победить радости. Эти два настроения станут у Батюшкова господствующими.

В ранних стихотворениях Батюшкова сильно воздействие классицизма и сентиментализма, но поэтические и эстетические пристрастия уже определились. Это, во-первых, французская просветительская философия и литература, а во-вторых, античные авторы с явным перевесом лириков, наслаждающихся жизнью, над эпическими поэтами. При этом античные авторы (Анакреон, Гораций, Тибулл и др.) восприняты сквозь призму «легкой поэзии», которая входит в сферу поэтических интересов Батюшкова (стихотворения французских поэтов Парни, Грессе, Дюси, Ронсара, Мильвуа, Лафонтена, Экушара Лебрена, итальянских поэтов Касти, Петрарки, Ариосто, Т. Тассо и др.).

В соответствии с поэтическими традициями поэт славит тишину и мирные наслаждения в деревне, отказываясь от городской суеты и от людей. В стихотворениях Батюшкова («Совет друзьям» и др.) реализуется мотив эпикурейских радостей и чувственных удовольствий на лоне сельской природы. Батюшкова влекут любовь, дружба, искусство, красота природы, которые для него выше и несомненнее практических благ – чинов, славы, светского шума и суеты. Ему милее беспечная праздность и бескорыстная свобода духовных наслаждений. Эти настроения, во многом условные, литературно окрашенные, книжные, говорят о его эстетических симпатиях. Здесь намечается разочарование в светской среде, в обыденной и повседневной действительности, где он не находил ни великих мыслей, ни искренних и глубоких чувств, ни поклонения красоте. Ему близки только отдельные родственные души, с которыми он говорил понятным сердцу языком. Для него «мечта», «фантазия» о сладостном мире, где царствуют веселье, здоровье, бодрость, где цветет юность, услаждая себя песнями, любовью, дружбой, реальнее и жизненнее дел «скучных мудрецов», гоняющихся за славой, за роскошью, за почестями.

Общие жизненные и эстетические представления юного Батюшкова сочетаются с резко выраженными литературными вкусами. Поэт на стороне тех, кто ценит «легкую поэзию», малые жанры. Ему претят все «высокие» жанры в их современном обличье – ода с ее дежурными восторгами, огромная эпическая, или героическая, поэма, холодная трагедия. Он отвергает эти жанры вследствие исчерпанности, банальности и безжизненности современных од, эпических поэм, трагедий и др. Но прежние эпические поэмы Гомера, волшебно-рыцарские поэмы, подобные «Освобожденному Иерусалиму» Торквато Тассо, не утрачивают для Батюшкова эстетической ценности. В современниках он тоже поддерживает интерес к этим жанрам: сочувствует Гнедичу, задумавшему перевод «Илиады», приветствует Озерова («Пастух и Соловей»).

Отделяя подлинно высокую поэзию от подделок под нее, Батюшков, однако, отмежевывает для себя область личной поэзии, лирику интимного настроения, которая наиболее тесно связана с внутренними переживаниями, с духовным существом человека. С этой целью он обрабатывает «легкую поэзию» сначала в духе сентиментализма, а затем романтизма. Если Жуковский ориентировался на «средние» жанры, то Батюшков превращал в «средние» малые жанры, которые в иерархии классицизма и поэтических правил, предписываемых «законодателями» школьных пиитик французским теоретиком Баттё и швейцарским Лагарпом, почти уравнивались с «низкими» (альбомные мелочи, лирические миниатюры и др.). Он в наибольшей степени способствовал тому, чтобы скрестить лирику сентиментализма с враждебной ей аристократической, салонной «легкой поэзией». Таков был ученический период творчества, продолжавшийся до 1809 г.

Творческий взлет. «Маленькая философия»

В 1809 г. Батюшков, прошедший к тому времени суровую военную школу и участвовавший в сражениях, поселился в Петербурге, побывал в Москве и познакомился с крупнейшими писателями и деятелями культуры России. Столичная культурная среда содействовала его стремительному поэтическому росту.

Содержательной предпосылкой взлета творчества Батюшкова в 1809–1810 гг. стало осознание глубокого разрыва между мечтой и действительностью, разочарование в существующем миропорядке. Жизнь – в том уверили Батюшкова поэты – дана для духовного и чувственного наслаждения ее дарами, при котором и сама личность становится прекраснее и совершеннее. Но действительность убивает лучшие побуждения души. Как и многие дворянские интеллигенты того времени, Батюшков нашел удовлетворение в себе и пытался обособить личный внутренний мир от действительности, сделав его своего рода центром Вселенной. Стихотворения и письма Батюшкова донесли до нас его глубокое разочарование в действительности, разлад с окружающей средой. Гнедичу он писал: «Ходя ужом и жабой, ты был бы теперь человек, но ты не хотел потерять свободы и предпочел деньгам нищету и Гомера».

Хотя русское самодержавие в его существующих формах не устраивает Батюшкова, он, осудивший, как и многие его современники, якобинский террор, оставался сторонником просвещенной монархии. Будучи противником революции, Батюшков возлагает все беды Французской революции на «надменных мудрецов», т. е. на философов-просветителей, которые обещали царство разума, но оказались несостоятельными в своих прогнозах. Отсюда скептическое отношение Батюшкова к философскому, теоретическому рационализму. Особенно сильно он нападает на Руссо. Это, однако, нисколько не мешает поэту восхищаться Вольтером, вспоминать Дидро, д'Аламбера и Кондильяка. Поклонник Вольтера, он воспринимает его как рассудительного мудреца-эпикурейца и своеобразно соединяет скептицизм с чувственностью и философией наслаждения жизнью. Гуманное эпикурейство, упор на личном счастье причудливо сочетаются в мировосприятии Батюшкова с вольнодумством, но вольнодумством не политическим, а скорее эстетическим. Поэт не превращается в гонителя французских просветителей и не отвергает их идею просвещенного абсолютизма. Напротив, он горой стоит за просвещение, необходимое России, за европейский путь развития, за дальнейшую цивилизацию страны. С точки зрения Батюшкова, культурные успехи находятся в прямой зависимости от просвещенности. Чем выше уровень просвещения, тем значительнее достижения искусства.

На этой почве отношения к современности сложилась «маленькая философия» Батюшкова. «Что ни говори, любезный друг, – писал он Гнедичу, – я имею маленькую философию, маленькую опытность, маленький ум, маленькое сердчишко и весьма маленький кошелек. Я покоряюсь обстоятельствам, плыву против воды, но до сих пор, с помощию моего доброго гения, ни весла, ни руля не покинул. Я часто унываю духом, но не совсем, и это оправдывает мое маленькое… mon infiniment petit[37](вспомни Декарта), которое стоит уважения честных людей»[38].

«Маленькая философия» Батюшкова заключала в себе убежденность в том, что чувственные и духовные земные наслаждения возможны для человека с добродетельной душой, что личное счастье доступно одинокой личности в мечтах, в уединении от окружающей среды, в погружении в мир высоких духовных и культурных интересов.

Наслаждение дарами жизни (то, что называли эпикурейством – достижение личного блага путем чувственных удовольствий, и гедонизмом – стремление к добру, понимаемому как наслаждение) и становится мечтой Батюшкова. Однако эта мечта всегда гуманна и целомудренна. На нее наброшены покровы красоты и духовности. Чувственность никогда не предстает у Батюшкова неприкрытой и обнаженной.

Поэт хорошо понимал условный и литературный характер своей мечты. Она действительна лишь в той мере, в какой является предметом воображения, произведением души, ее созданием. Она реальна и конкретна как порыв, как помысел, как стремление, исходящее из сердца, как психологическое переживание жаждущего идеала человека. В этом смысле в лирике выразилась глубокая внутренняя правда личности Батюшкова. Но мечта поэта не воплотилась, не реализовалась и не претворилась в реальность в том мире, где он жил. Поэт и сам чувствовал, что в жизни его воображение не может сбыться. Отсюда проистекает глубокий скептицизм, сопровождающий батюшковскую мечту о личном счастье. Сочетание эстетически возвышенного наслаждения и скептическое сознание его вымышленного характера придает исключительное своеобразие лирике Батюшкова.

«Маленькая философия» может быть понята и как философия маленького человека (письмо к Гнедичу). А раз он «маленький», то жанры, в которых может быть художественно описана эта философия, – тоже малые формы «легкой поэзии» и «средние» жанры (дружеские послания, элегии, романсы, застольные песни). Они предназначены для выражения душевной жизни частных лиц. Ода как «высокий», «важный» и «большой» жанр лирической поэзии замещается у него элегией и посланием. Для того чтобы передать красоту и гуманность, не отделимые от чувственных наслаждений, нужно найти ее идеальный прообраз. Его Батюшков нашел в античности.

В мифологии и в античной поэзии он, вслед за немецкими учеными (Винкельман) и поэтами (Гете, Гельдерлин), разглядел своеобразное мировосприятие древнего человека. Античность, наполненная красотой, жизнерадостностью, движением, душевным здоровьем, превратилась у Батюшкова в романтическую мечту. Она еще литературно условна, и даже задача воссоздания античного колорита еще не стоит на первом месте. Но под замаскированным классицизмом или неоклассицизмом таится самый настоящий романтизм. Не образцов для подражаний ищет Батюшков в античности, не окультуренную природу, а ее «душу», характер отношения к миру.

Отсюда понятно, почему он обращается к Горацию и Тибуллу, а за пределами античности – к любовной лирике Петрарки, почему его привлекают французские эротические поэты, в частности Эварист Парни, почему в произведениях русских поэтов он особенно ценит анакреонтику (лирику чувственных удовольствий и наслаждений), горацианские, эпикурейские и гедонистические мотивы.

«Маленькая философия» и «легкая поэзия» – это в представлении Батюшкова не только мировосприятие, не только система «малых» лирических жанров, но и язык. Он считал, что поэтическому стилю надо придать «более европейской сообщительности, людскости». Поэт предлагает отказаться от употребления устаревших церковнославянизмов и непонятных выражений в пользу ясного смысла и гармонической уравновешенности. Одновременно Батюшков отмежевывается от крайностей сентиментализма.

Языковую позицию Батюшкова можно обозначить как умеренную: он не избегал церковнославянизмов, но не преувеличивал их места в поэтическом стиле; он не чуждался чувствительности, трогательности, но и не доводил их до чрезвычайной приторности и пародировал пасторально-воздыхательную поэзию. Он держался гармонической уравновешенности, стилистической уместности употребления тех или иных словесных красок. Лирика Батюшкова строится именно на этих эстетических принципах.

Если Жуковский пел о душе, томимой порывами к счастью, не достижимому в земной жизни, то Батюшков связал свою мечту о счастье с ценностями «земного мира». В этом жизнелюбии, оптимизме, несмотря на скептицизм, и заключалась особенность его «маленькой философии» и его лирики.

На эту сторону творчества Батюшкова обратил внимание Белинский: «Направление поэзии Батюшкова совсем противоположно направлению поэзии Жуковского. Если неопределенность и туманность составляют отличительный характер романтизма в духе средних веков, – то Батюшков столько же классик, сколько Жуковский романтик; ибо определенность и ясность первые и главные свойства его поэзии». И далее: «В любви он совсем не романтик. Изящное сладострастие – вот пафос его поэзии. Правда, в любви его, кроме страсти и грации, много нежности, а иногда много грусти и страдания; но преобладающий элемент ее всегда – страстное вожделение, увеличиваемое всею негою, всем обаянием исполненного поэзии и грации наслаждения»[39]. Различия между поэзией Жуковского и Батюшкова, подмеченные Белинским, и в самом деле разительны. С одной стороны, неопределенность и туманность, а с другой – предметность и ясность. У Жуковского – смутное томление по чему-то возвышенному, тоска по заповедному и запредельному. У Батюшкова – вполне земные чувства, выраженные динамично, ярко, зримо.

И все-таки Белинский слишком преувеличил различие между поэтами. У них больше общего, чем различий. И Жуковский, и Батюшков отвлекаются от конкретной, повседневной действительности, от скучной и не удовлетворяющей их прозы обыденной реальности. Они погружаются в мир вымыслов. Поэтому напрасно искать в произведениях Батюшкова точные, предметные картины жизни.

Как и Жуковский, Батюшков сосредоточен не на изображении внешнего, объективного мира, а на выражении мира внутреннего, но переданного через видимые признаки – движение, позу, мимику, жесты, пластические и живописные картины. Тем самым лирика Батюшкова по своему предмету представляет иную разновидность раннего русского романтизма. Не найдя гармонии в современном ему обществе – ни внутри человека, ни в его отношениях с реальностью, – Батюшков создает ее силой поэтической фантазии.

Главное же заключается в том, что поэтические системы Жуковского и Батюшкова не являются антагонистичными[40]. Общим и родственным для обоих поэтов остается понимание поэтического слова, метафорического языка, приспособленного для передачи личных переживаний. Жуковский и Батюшков создают сходные варианты стиля раннего русского романтизма, используя одни и те же словесные формулы. Определенность и ясность Батюшкова достигается теми же поэтическими средствами, что и неопределенность и туманность Жуковского. Это очевидно в лирике Батюшкова 1809–1811 гг.

Лирика 1809–1811 годов

К лирическим произведениям этого времени относятся такие значительные стихотворения, как «Тибуллова элегия III», «Послание г. Велегурскому», «Пафоса бог, Эрот прекрасный…», «Ложный страх. Подражание Парни», «Мадагаскарская песня», «Любовь в челноке», «Элизий», «Надпись на гробе пастушки», «Счастливец», «Радость», «Рыдайте, амуры и нежные грации…», «На смерть Лауры», «Вечер», «Веселый час», «Тибуллова элегия Х», «Привидение», «Источник», «К Петину», «Дружество». Завершается этот период знаменитым стихотворением «Мои пенаты. Послание к Жуковскому и Вяземскому». Большинство произведений – элегии и послания.

Во всей лирике этой поры («Ложный страх», «Мадагаскарская песня», «Элизий» и др.) возникает образ чувственной юности, бурно проявляющей страсть, которая овладевает любящими людьми. Но эта страсть не бездумное и слепое торжество природы. Она изящна, грациозна, умна. Батюшков возвышает и облагораживает ее, сообщая ей исключительную духовную содержательность.

Вот он описывает ночное свидание («Ложный страх») и победу взаимного влечения над стыдливостью. Перед читателем проходит маленькая сценка, полная движения, переживания быстрого сменяются, но в них и в самой их смене ощутимы конкретность и психологическая правда. При этом чувства героев совсем не идеальные и мечтательные, а живые и земные. Естественность душевных движений передается в зримых и понимаемых сердцем образах – «дрожащая рука», «к груди… прижалась, Чуть дыша…». В любовную игру втянуты античные боги и мифологические персонажи – Гименей, амуры, Морфей. Радость любви передана зримыми приметами («бесценны слезы», «улыбка на устах», «персей волнованье»).

На чувственность Батюшков опускает покров целомудренности. Слова разговорного литературного языка он включает в такие сочетания, которые придают страсти украшающий и духовный характер. С этой целью он использует торжественную книжность славянизмов. Вместо «груди» он употребляет книжный эквивалент – «перси», вводит высокое слово «волнованье».

Наслаждение любовью во многих стихотворениях преобразуется в наслаждение жизнью и естественными радостями. Батюшков славит молодость, здоровье, богатства человеческой души. Любовь делает человека не только счастливым, но и цельным существом, живущим в согласии с природой и другими людьми. В стихотворении «Радость» юноша, услышавший от любимой заветное слово «Люблю!», хочет рассказать об этом всем, чтобы радость вселилась и в другие сердца. Даже природа благосклонно отзывается на разделенное чувство и ликует.

В «Источнике», одном из лучших стихотворений, любовное чувство постепенно оживает, становится все более властным, захватывающим и наконец торжествует победу. Батюшков отказывается от обнаженной передачи страсти: о ней говорят природа и черты Зафны, возлюбленной героя. В знаменитой «Вакханке», написанной позже и являющейся переложением эпизода из поэмы Парни[41]«Переодевания Венеры», Батюшков погружает героев в атмосферу языческой страсти, избегания орнаментальности и аллегоричности оригинала.

«Вакханка»

У Парни преобладает светски-игровой элемент в духе галантной фривольной поэзии XVIII в. (в подстрочном переводе: «Лавр венчает ее голову, Волосы развеваются. Ткань, которая едва прикрывает ее, Колеблемая дыханием ветра, Небрежно наброшена на тело… Хмель опоясывает ее и служит украшением рук… В руке ее легкий тирс»). Вся обстановка у Парни статична. Венера, богиня любви, изображена кокетливой девушкой: «Самая юная, однако, остановилась, позвала Миртиса (герой стихотворения, галантный пастушок – В.К.) и устремилась вдруг под тень соседнего леса». Но кокетливость эта слишком суха: «Ее небрежность, ее нагота, ее томные глаза, ее улыбка обещали любовные наслаждения и исступление сладострастия». В описании влюбленных французский поэт тоже холоден. «Ее уста, смеющиеся и свежие, предлагают устам пастуха красочный плод винограда». Парни заканчивает эпизод характерной перифразой: «девушки цимбалами утомляли эхо гор».

В стихотворении Батюшкова воссоздано любовное преследование «на празднике Эригоны». Поэт придал эпизоду характер ритуального языческого действа. Статике Парни Батюшков противопоставил динамику погони, экстаз любовного чувства. Они, с точки зрения Батюшкова, характеризуют античное языческое мироощущение. У героев – «пылающи ланиты Розы ярким багрецом», героиня «неистова», ее страсть «В сердце льет огонь и яд!». Любовный эпизод у Батюшкова – не статуарная зарисовка, а динамичная и живописная картина «вакхического» бега, увенчанного победой юноши:

Эвры волосы взвивали,

Перевитые плющом;

Нагло ризы поднимали

И свивали их клубком.

Поэт счел необходимым внести в стихотворение отсутствующие у Парни признаки движения («Жрицы Вакховы текли», «Жрицы Вакховы промчались»). В этом динамичном духе Батюшков изменил и концовку: стихотворение заканчивается танцем девушек, которые бегут мимо влюбленных с ритуальным «воплем»:

Жрицы Вакховы промчались

С громким воплем мимо нас;

И по роще раздавались

Эвоэ! и неги глас!

И в этом стихотворении Батюшков ослабляет чувственность, вводя славянизмы («текли», «ризы», «ланиты») и слова в старом значении («нагло» – внезапно; ср.: «наглая смерть»). Поэт передал неумолимое торжество неукротимой страсти, целиком охватившей человека. Благодаря энергии движения, живописной красочности и пластической рельефности («Стройный стан, кругом обвитый Хмеля желтого венцом…») стихотворение Батюшкова затмило французский текст. Это отметил Пушкин, написав о нем на полях «Опытов…» – «лучше подлинника, живее»[42].

Батюшков часто рисует вымышленные театральные сценки, красочные и живые. При этом слова, употребляемые им, как и у Жуковского, играют своими предметными и метафорическими значениями. Слово «хмель» и «Вакханке» – не только атрибут богини любви, но и пьянящая радость; слово «роза» – не только обозначение цвета «ланит», но и роскошь наслаждений, расцвет жизненных сил, всесилие страсти[43]. Все стихотворение говорит об упоении жизнью и земными чувствами. Так Батюшков украшает чувственность, возвышая ее духовно. Сюда же относятся и античные реалии, призванные придать праздничность переживаниям и создать атмосферу гармонии, непосредственности, эпикурейской беспечности и мудрости.

Было бы ошибочно думать, что Батюшков сосредоточен исключительно на любви. Эта страсть представляется ему, конечно, одним из самых гармоничных и прекрасных проявлений души, но любовь у Батюшкова всегда духовна и не мыслится им вне простых и естественных свойств и переживаний личности. Она сопряжена с добром, отзывчивостью, чуткостью, бескорыстием. Она свободна и не знает расчетов.

Утверждая гуманные и прекрасные идеалы, Батюшков не мог не задумываться об их скоротечности и гибели. В его стихотворениях передана и грусть об исчезающей юности, о блекнущих и увядающих цветах весны, символизирующей расцвет природы и жизни. Порою эти мотивы омрачают, как в стихотворении «Веселый час», иногда же они выливаются в горькую эпитафию-элегию, как в прекрасном антологическом стихотворении «Надпись на гробе пастушки», где героиню не пощадил грозный и жестокий удар судьбы, и она умерла «на утре дней», едва успев насладиться жизнью. Смерть возлюбленной («На смерть Лауры») может означать для героя гибель сладких обольщений жизни («И все с Лаурою в минуту потерял!»), а может рождать мужественную печаль («Вечер»), исторгающую звуки лиры и силой песнопений вызывающую дорогую тень.

И все-таки скорбные настроения не могут отменить пережитых земных радостей. В стихотворении «Привидение» герой, предчувствуя близкую кончину, воображает себя умершим. Что же он обещает своей возлюбленной? Да ту же верность, что на земле, ту же нежность, ту же привязанность, то же очарование ее совершенством и то же блаженство, которое им было испытано. И только непереходимость грани между смертью и жизнью («Но, ах! Мертвые не воскресают») вызывает в нем глубокое сожаление. Однако в стихотворении «Элизий» Батюшков преодолел и эту трудность: сам «бог любви прелестной» провожает любовников в Элизий. Этот спокойный, плавный переход из мира живых в царство блаженных праведников совершается без трагедийных изломов, катаклизмов, столь же естественно, как жизнь и смерть. Любовь, начавшаяся «здесь», на земле, с еще большей силой, с новой энергией расцветает «там», и ей вновь сопутствуют красота, духовность, поэзия.

«Мои пенаты»

Итогом поэтического периода 1809–1811 гг. стало стихотворение «Мои пенаты». В нем Батюшков использовал мотивы стихотворений Грессе («Обитель») и Дюси («К богам пенатам»), но создал вполне оригинальное и новаторское произведение.

Поэт погрузил читателя в домашнюю обстановку и повел с ним задушевную беседу о том, что ему близко и дорого. С этой целью он выбрал и жанр – дружеское послание, в котором доверчиво выражались интимные чувства. Батюшков настойчиво и в подчеркнуто сниженных красках рисует жилище, которое называет то «обителью», то «хижиной», то «уголком», то «шалашом», то «хатой», то «домиком». Все эти слова употреблены как синонимы, их выбор понятен: скромность жилища не означает ни одиночества, ни несчастья; она намекает на независимость и личное достоинство[44]. Поэт подробно перебирает домашние вещи, сильно преувеличивая бедность обстановки.

Нарочитое подчеркивание «нищеты» необходимо Батюшкову для того, чтобы противопоставить свой «домик» дворцам и палатам вельмож и богачей, а «рухлую скудель» – их роскошному убранству («бархатное ложе», «вазы»). Он обнажает контраст между теми, для кого ценности сосредоточены в материально осязаемых вещах, и поэтом, живущим в мире духовных интересов. Поэту милее высокое уединение, личная независимость, добрые чувства, идеальные стремления, которые становятся прекрасной мечтой. Обитель мечты – мир поэзии. «Хижина» поэта становится домом мечты и домом поэзии. До Батюшкова мечта обычно пребывала в отдаленной от житейской прозы и повседневности сфере. Батюшков соединил мечту о прекрасном и поэзию с обыденной обстановкой. Мечта спустилась на землю и нашла приют в «шалаше». Так через описание вещей выражены и грубая материальность, и светлая духовность.

В стихотворении приоткрывается особый мир, в котором обитает поэт, – заповедная страна поэзии, не отгороженная от убогого быта, нравственно чистая и населенная возлюбленной, друзьями-собеседниками и вдохновенными поэтами. При этом повседневность, обыденность двоится: быт поэта, сопричастный его мечте, возвышен, а быт вельмож, удаленный от мечты, снижен. Батюшков находит поэтическую прелесть и в житейской обстановке. Чтобы возвысить бытовое и придать интимность высокому, он уравновешивает слова разных стилистических пластов, употребляя их метафорически, в переносном смысле, и делая их синонимами, «Пенаты», слово книжное, взятое из мифологии, соединяется со словом «пестуны» – бытовым, заимствованным из домашнего обихода:

Отечески Пенаты,

О пестуны мои!

Оба в обычной речи стилистически четко маркированных слова теряют в поэтическом контексте свои отличительные приметы. Они стилистически согласуются между собой и обозначают одно и то же – домашних покровителей поэта и его поэзии. Они живут в одном и том же месте:

Вы златом не богаты,

Но любите свои

Норы и темны кельи…

Батюшков опять сближает разные по стилистической принадлежности слова («норы» – слово бытовое, «кельи» – из языка монахов, обрядовое). Поэт переводит их в переносный план и объединяет как синонимы. Слова эти становятся символическими названиями поэтической обители. Подобно самому поэту, «пенаты» и «пестуны» любят одиночество и скромный домашний приют.

В свой «домик» поэт принес наслажденья ума и сердца, богатство разнообразных впечатлений, составляющих содержание его духовного мира. Эта мысль выразилась не декларативно и риторично. В «Моих пенатах» Батюшков «одомашнил» свою поэтическую мечту и поднялся над миром корыстных расчетов и светской суеты. Он ощутил себя независимым и свободным. Воображение унесло его в область высоких вдохновений, давших его душе радость переживания красоты, любви, дружбы. Его уже не тяготят ни материальные заботы, ни скудная обстановка. Так в стихах лирически воплотилась «маленькая философия». Впрочем, только уйдя в сферу фантазии и укрывшись в поэтической «хижине», Батюшков и мог предаться жизненным и духовным наслаждениям.

Подобны самому поэту и его друзья – «враги природных уз», свободные и беспечные философы-ленивцы.

Поэзия и красота освобождают и от «даров блистательных сует», и от самой смерти. Эта уверенность проистекает из того, что под «смертью» Батюшков понимает не физическую лишь, но и духовную кончину. Погруженность в материальные интересы рождает «скуку» и смерть души. Чтобы избежать ее, надо почувствовать жизнь и упиться ею. Так возникает призыв, обращенный к Вяземскому:

О! Дай же ты мне руку,

Товарищ в лени мой,

И мы… потопим скуку

В сей чаше золотой!

Духовную смерть можно «обмануть» и «опередить», отдавшись поэзии, красоте и удовольствиям:

Мой друг! скорей за счастьем

В путь жизни полетим;

Упьемся сладострастьем

И смерть опередим;

Сорвем цветы украдкой

Под лезвием косы

И ленью жизни краткой

Продлим, продлим часы!

Единственное, что угрожает счастью и наслаждению полнотой жизни, – скоротечность земного пути. Но и физической смерти не нужно страшиться. Она рисуется поэту не в трагических тонах и красках, а естественным переходом в иную обитель – «обитель нощи».

Лирический герой

В «Моих пенатах» огласилась жизненная программа Батюшкова. Он хотел не только в лирике, но и в реальности обрести независимость от света, от официальной морали, от всего миропорядка, основанного на «злате и честях». Он создал идеальный образ прекрасной, здоровой, гуманной жизни, украшенной цветами поэзии. Носителем этих идеальных представлений стал сам поэт в том условном облике, какой он воплотил в своей лирике. Портрет поэта, который нарисован в «Моих пенатах» и других стихотворениях, не тождествен точной биографии Константина Николаевича Батюшкова. Он похож и не похож на него. Батюшков отвлекается от биографически достоверной характерности, но зато углубляется в индивидуальную сферу души. Тем самым создается дистанция между автором и образом поэта, т. е. лирическим героем. В жизни Батюшков скромен, застенчив, молчалив, тщедушен, неудачлив в любви, не пылок, хотя и храбр, и благороден. Его лирический герой – необычайно страстный покоритель сердец, вечно беспечный и ленивый мудрец-философ, который только и делает, что пьет вино, наслаждается беседой с друзьями, ждет возлюбленную, читает или пишет стихи и предается размышлениям. Различие между автором и его лирическим героем было столь значительно, что оно бросалось в глаза современникам. П.А. Вяземский писал: «О характере певца судить не можно по словам, которые он поет… Неужели Батюшков на деле то же, что в стихах? Сладострастие совсем не в нем»[45].

В стихотворениях раннего Батюшкова отразился не достоверно житейский его человеческий портрет, а художественно обобщенный духовный облик лирического «я». Батюшков воспел и эстетизировал свои помыслы, свои желания, свои идеалы. Они были частью его самого. И в этом смысле его лирический портрет психологически правдив, в нем есть истина.

В лирическое герое Батюшкова воспроизведена сокровенная душа автора-поэта, воплотившая его мечту о человеке и мире. За скобками этой лирической мечты оставлено все, что мешало бы читателю полюбить лирического героя поэта. Многие биографические факты не вмещались в лирический образ, который Батюшков хотел бы оставить как память о себе. В отличие от суммарного лирического героя Жуковского лирический герой Батюшкова психологически более конкретен. Это не человек вообще с его личными переживаниями, а вполне определенная и узнаваемая личность, обладающая индивидуальными чертами. Не получив права на поэтическую биографию, герой получил право на поэтическую судьбу, какой она ему виделась и какую он избрал для себя. Часть биографических фактов не попадает в лирику, созидаемую как доподлинная правда о самых значимых и глубинных переживаниях Батюшкова. Из биографии изымается все, что не совпадает с такой правдой. Когда Батюшков говорил, что он жил так, как писал, а писал так, как жил, то его слова относились прежде всего к его душевной жизни. Именно этим литературным обликом «беспечного поэта-мечтателя, философа-эпикурейца, жреца любви, неги и наслаждения» Батюшков вошел в литературу. Его черты обобщил Пушкин в послании «К Батюшкову»:

Философ резвый и пиит,

Парнасский счастливый ленивец,

Харит изнеженный любимец,

Наперсник милых аонид…

Сотворенный Батюшковым поэтический портрет бесконечно обаятелен и подкупающе жизнелюбив. Поэт обладал поистине артистической душой. Каждое чувство, каждый душевный порыв не просто красиво выражены, но изящны, прекрасны до их поэтического преображения. В лирике Батюшкова артистизм души выразился в гармонии звуков, в их «итальянской звукописи» («Если лилия листами…»), в броской живописности и динамичной пластике, а нередко в шутливой театральности.

Духовный кризис. Крах «Маленькой философии»

Вскоре, однако, все переменилось. Укромный «домик» поэзии оказался карточным домиком – его не пощадили события, свидетелем и прямым участником которых стал поэт. Наступили суровые испытания 1812 г. После победоносного окончания войны Батюшков увидел разоренную Москву. Тогда же он написал послание «К Дашкову», в котором передан разрыв с прежними поэтическими темами и настроениями. Перед поэтом открылось «море зла». Война осмыслена им как мировой катаклизм – «неба мстительного кары». Она не пощадила никого. В ее пожаре сгорела Москва – символ России, «ее протекшей славы // И новой славы наших дней». Перед лицом исторической катастрофы Батюшков отказывается воспевать

…любовь и радость.

Беспечность, счастье и покой

И шумную за чашей младость!

Теперь им овладела иная – гражданская – страсть: он полон желания отдать «в жертву мести И жизнь, и к родине любовь…».

В пожаре Отечественной войны сгорела «маленькая философия» Батюшкова. Это не значит, что эпикурейские мотивы исчезли из его лирики, но идеал счастья, понимаемого как наслаждение дарами земной жизни, заменился тревогой за судьбу одинокой личности в водовороте истории. В лирику поэта проникли настроения глубокой разочарованности в ходе истории и в человечестве. Историческая действительность опровергла радужные надежды: спастись от враждебного окружения нельзя нигде. Отныне Батюшков поражен общей европейской болезнью – безотрадным скептицизмом.

После крушения «маленькой философии» Батюшков отдал себе ясный отчет в том, что уединенный поэтический мир, в котором он жил, который лелеял и оберегал от вторжения грубой материальной силы, условен. Он – создание искусства, литературы. Поэта особенно угнетало то, что, воспитанный на идеях французского просвещения и литературы, он обманут в своих мечтах: варварство и вандализм продемонстрированы на русской земле образованной Францией. Исторические обстоятельства временно вырвали почву из-под «маленькой философии». Не во что стало верить, не на чем основать мечту. Положительные ценности исчезли. Мир представился поэту хаотичным, разрушающимся. В нем не было объединяющей нравственной идеи, которая давала бы опору и уверенность. А так как Батюшков нуждался в моральной программе, которая бы определила его дальнейшую судьбу, то содержанием первых послевоенных лет стали поиски положительных основ миросозерцания.