Корреляция «слова» и «вещи» в акмеистической традиции

(О.МАНДЕЛЬШТАМ, А.ТАРКОВСКИЙ)

Обосновывая концепцию слова как «бытийственного», «вещного» феномена, Мандельштам отождествляет слово и историческое бытие, язык и историю (ср. внутренне полемическое определение русского языка не только как «двери в историю», но и «самой истории»). Функция языка, «оснащенного эллинским духом», – борьба с «бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории»). Но поэт не ограничивается только констатацией тождества слова и культуры, слова и истории. Он приходит к парадоксальной мысли, что революция, поскольку она взрывает «глубины времен», в конце концов доходит до цельного, неразделенного времени, что в поэзии означает возвращение к классическим образцам, ибо «революция в искусстве неизбежно приводит к классицизму». Однако, по Мандельштаму, слово не зависит от вещи, а скорее наоборот: вещь зависит от слова. Одну и ту же вещь можно назвать разными именами, и в зависимости от этого в ней будут проступать разные смысловые грани. Отсюда вытекает тезис о нетождественности слова и вещи: «значимость» слова – «нисколько не перевод его самого». Поэтическую интерпретацию слова как жизнетворящего начала находим и у А.Тарковского, творчество которого по основному ряду признаков вписывается в акмеистическую парадигму[ii]. Оригинальное решение проблемы слова у Тарковского тесно связано со спецификой центральной оппозиции его творчества – оппозиции «природа / культура». Если в творчестве Мандельштама слово является «маленьким Акрополем», хранящим историю и являющимся «тонким телом» культуры, то в художественной практике Тарковского слово не однозначно – оно имеет несколько коррелятов. Природа, по мнению Тарковского, обладает собственным языком, который трудно назвать знаковой системой, ибо этот изначальный язык - язык природы -- репрезентирует нерасчлененное, недифференцированное бытие. И в этом его главное отличие от человеческого слова, которое «дробит» природу, наделяет ее именами и тем самым делает ее доступным человеческому сознанию. Именно поэтому природный язык, по Тарковскому, представляющий все сущее как единое целое, выходит за пределы человеческого понимания. Он лишен смысла и значения. В оппозиции к слову природному в художественной системе Тарковского находится слово как таковое, «культурное» слово, противостоящее природе и оформляющее ее. Но главная опасность, которую таит в себе культурное слово, заключается в том, что оно может стать пустой формой, лишенной сущностного Таким образом, слово в акмеистической традиции соприродно как вещи, так и духу. Коррелируя с явлениями природы и культуры, оно являет собой изоморфную модель (слепок) бытия, воплощая некие общие законы мироустройства. На этом тождестве зиждется и акмеистическая идея одомашнивания мира в языке, речи (параллельно разрабатываемая М.Хайдеггером); из него же вытекают и основные метонимически-метафорические принципы акмеистической поэтики.

Дегтярева В. В. «Царь-рыба» В.П.Астафьева – «Моби Дик» Г. Мелвилла –
«Старик и море» Э.Хемингуэя:
к вопросу о типологической общности произведений //Феномен В.

Среди наиболее значимых для отечественной культуры сочинений Виктора Петровича Астафьева одно из первых мест, безусловно, принадлежит «Царь-рыбе». Все три названных писателя раскрывают свое отношение к проблемам сосуществования человечества и природы через весьма близкие друг другу мифологические образы (мифологемы), такие как, например, мифологемы охотника / рыболова (капитан Ахав – Сантьяго – Игнатьич) и мифологемы реки / океана. И это не случайно. По мнению современных философов и экологов, «мифический» тип отношения к природе не отменен развитием технической цивилизации», более того, в их дискуссиях и размышлениях постоянно присутствует мотив «ностальгии по мифическому, т. е. восприятию природы через миф, гарантирующему органическую цельность, слитность человека с окружающим миром»¹.
Типологическое сходство и различие данных образов можно проследить уже на примере их внешнего описания, которое является отражением тех чувств и мыслей, которые испытывает человек по отношению к рыбе / киту.
Так, в мечтах Игнатьича царь-рыба представлялась «богоданной», «сказочной», «волшебной», но когда он встречает ее наяву, то «долгожданная, редкостная рыба вдруг показалась Игнатьичу зловещей»³. Так искаженный внутренний мир героя искажает в его глазах и окружающий мир. Подобным воплощением темных сил является и Моби Дик – но только для одного героя, обезумевшего капитана Ахава, возникая перед его внутренним взором как «бредовое воплощение всякого зла»⁴. Царь-рыба и Моби Дик пробуждают больший или меньший страх в своих преследователях. Многие специалисты по творчеству В. П. Астафьева считают притчей рассказ «Царь-рыба», подчеркивая при этом ее мифологичностьБлизка по взглядам к упомянутым исследователям и Л. К. Максимова, автор работы « «Царь-рыба» В. Астафьева. Трансформация жанра проповеди». Она обращает наше внимание на то, что В. П. Астафьев внес «в старую форму проповеди принципиально новое содержание – поиск истины