КЕЙС ВЕРХЕЙЛ. Образ Христа у Иосифа Бродского //Звезда. 2012.
Единственный случай, когда тема сравнения собственной персоны с фигурой Христа всплыла в нашем разговоре буквально, имел место в первую пору его эмиграции. Датировать его очень просто. Как сверстники, оба 1940 года, мы любили сопоставлять собственные переживания и мысли, связанные с возрастом. Во второй раз после России мы встретились в Амстердаме. Оказалось, что обоим, независимо друг от друга, в день, когда нам исполнилось тридцать четыре, пришла одинаковая мысль: перешли роковую границу. Согласно традиционному представлению, Иисус умер тридцати трех лет. Если рассматривать творчество Бродского в целом с указанной точки зрения, то сразу бросается в глаза своеобразное разделение на две группы. Стихотворения вокруг темы рождения Христа и его младенчества уже писались с некоторой регулярностью в России начиная с 1962 года, но в силу своего всё возраставшего числа и меры смыслового углубления они стали особенно характерными, как мне кажется, для позднейших эмигрантских десятилетий. Вторая группа меньше по количеству отдельных произведений и создана в рамках относительно маленького промежутка времени. Имею в виду те стихотворения, где прямо или косвенно речь идет о взрослом страдающем и умирающем Христе и которые можно было бы объединить под названием «Страстной цикл Бродского».
Бродским внутренних сучьев и трещин в доске, «пошедших от удара ножом». К этому списку хочется добавить напоминание о том, что крест состоит из тяжелых досок или брусьев, в которые римские солдаты, распинавшие Христа, вбивали гвозди. Намеренную подробность описания стоит, по-моему, соотнести с самим образом Иисуса Христа, сына назаретского плотника Иосифа, в юности, согласно традиции, воспринявшему от него плотничье ремесло. Такая интерпретация мне кажется тем более оправданной потому, что и в других произведениях Бродского мысль о страдании и смерти Христа сочетается с описанием предметов из обработанного дерева.
В стихотворении «Прощайте, мадемуазель Вероника», написанном в 1967 году, ход шестнадцатистрофной речи поэта-любовника, обращающегося мысленно к своей даме после ее отъезда в недоступный мир Запада, управляется ассоциациями с вещью, на которой она сидела перед ним в день разлуки. Ассоциативная связь данного кресла с Пятницей Страстной недели, днем любовной разлуки в жизни автора, укреплена разными стредствами. Торжественная парафраза дня, «когда для Христова тела завершались распятья муки», создает литургический ореол вокруг календарного указания. Среди ряда шедевров Бродского самого последнего периода перед эмиграцией имеется лирический цикл «Натюрморт», вершина во многих отношениях той группы стихотворений разных лет, которую я назвал «Страстным циклом». В соответствии с названием («Натюрморт», буквально: «мертвая природа») цикл этот посвящен теме прижизненной смерти, смерти психологической и духовной, выражающейся прежде всего в неспособности к любви. Развитие темы держится в основном на парадоксальном освещении контраста: вещи (мертвые) — люди (живые). В соответствии с поздней манерой Бродского все внимание сосредоточено на внушительном в ее блестящей многосторонности феноменологическом анализе вещи. Суть описываемого произведения столяра формально передана самой конструкцией сонета, характеризующейся плотностью и прочностью. Только после того как мы стали осознавать христианский смысл в таких деталях, как гвозди, упомянутые трижды подряд в пятом сонете, представляющем пятницу, или воскресный полдень в заключительном стихотворении, где речь идет о том, что стул нас переживет как предмет, которому присуще бесконечное будущее, мы можем убедиться в правильности характеристики Лосевым «Посвящается стулу» как произведения «пасхального».
Глазунова О. Стихотворение Бродского "На смерть Жукова"
В 1974 году Иосиф Бродский пишет стихотворение “На смерть Жукова”, посвященное герою Великой Отечественной войны маршалу Георгию Константиновичу Жукову. Через два года после того, как поэт вынужден был покинуть Советсткий Союз, вряд ли кто-нибудь мог ожидать от него обращения к подобной теме.
Присутствующий в стихотворении Бродского “дискурс”, о котором Михаил Лотман говорит как об “имперском”, с тем же правом можно назвать “патриотическим”. Все зависит от точки зрения, но и не только. Выбор слова в этом случае обусловлен объективными факторами. В лингвистике в качестве примера оценочной номинации часто рассматривается оппозиция “разведчик” — “шпион”, члены которой обозначают одно и то же лицо в зависимости от того, является ли он для отправителя речи представителем “своего” или “чужого” государства. Любое покаяние со стороны России за свое имперское прошлое вряд ли будет воспринято при том отношении, которое существует к ней в некоторых бывших союзных республиках, и проявляется это отношение, надо отметить, не только на государственном уровне. Михаил Лотман, например, в статье не упускает возможности пренебрежительно отозваться о поэте, творчеством которого он занимается Повторения занимают особое место в поэтическом языке Бродского. В качестве повторяющегося слова в стихотворном тексте, по мнению Бродского, может быть использовано “любое односложное слово”, так как в этом случае словоупотребление сводится не к семантической номинации, а к тому, “чтобы взорвать глагол изнутри, ибо содержание реального наблюдаемого подрывает процесс наблюдения, его способы и самого наблюдателя. В стихотворении “На смерть Жукова” показательным является тот факт, что Бродский при повторении использовал не “любое односложное слово”, а глагол “видеть”, о значении которого он написал при разборе “Домашних похорон”. Исходя из объяснений поэта, повторяющееся “вижу” в стихотворении передает “восклицание”, “взрыв”, эмоциональное “зияние” в условиях, когда чувства переполняют человека, не находя адекватного выражения на языковом уровне.
Маршал Жуков умер летом 1974 года. В словосочетании “колонны замерших внуков”, о которых писал Бродский, прилагательное “замерший” не соотносится ни со словом “застывший”, ни со словом “холодный”, ни тем более со словом “мертвый”, как предполагает в статье М. Лотман. Для носителя русского языка очевидно, что “замереть” от смерти или от холода нельзя, можно “замереть от горя” или “замереть в почтительном молчании”. Тот факт, что Бродский видит себя в колонне “внуков”, замерших у гроба маршала Жукова, свидетельствует о том, что поэт воспринимал смерть полководца как свою личную трагедию. В статье Михаил Лотман заявляет о том, что к описанию похорон маршала Жукова Бродский вообще не имеет отношения, так как в стихотворении речь “может идти лишь о ментальном присутствии лирического субъекта, отнюдь не тождественного самому поэту” Обращение Бродского к образу маршала Жукова, торжественный тон повествования заставляли вольно или невольно прочитывать стихотворение как апофеоз Советской России. С другой стороны, почему именно “советской”? Стихотворение посвящено той России, которая была у Бродского, “советская” или любая другая, она оставалась для него единственно возможной — такой, какой раз и навсегда вошла в его жизнь при рождении.
В стихотворении “На смерть Жукова” автор описывает похоронную процессию глазами одного из ее участников — человека из толпы, которая заполнила улицы Москвы, чтобы в последний раз проститься с легендарным маршалом. Виден “круп” лошади, а, значит, “гроб на лафете” уже проехал; повернув голову, поэт провожает его взглядом. Настойчиво повторяющееся “Вижу” звучит в стихотворении как удары тяжелого молота, неумолимо отсчитывающего ход истории...
“На смерть Жукова” заканчивается образами “флейты” и “снегиря”, которыми Державин начинает написанное на смерть Суворова стихотворение. Надо отметить, что сам настрой последних строк стихотворения Бродского не только продолжает тему, начатую в “Снигире”, но и выводит ее на качественно новый уровень — противостоит унынию и тоске, которые присутствуют у Державина.
Белый А. "Плохая физика" Иосифа Бродского //Нева. 2007. №5.
Итак, в анализе поэзии Бродского критика вынуждена оперировать понятиями, в
русском сознании лишенными определенного смысла. «Поэтов-метафизиков» на Руси
не было. Но что из того, что мы его таковым признаем? Какое дело читателю до
того, что Бродским осуществлена «трансплантация» чужого поэтического феномена
на русскую почву Не задумывались в первую очередь о том, почему Бродский обошелся без самой
главной компоненты лирического мира «поэтов-метафизиков» — их
богоустремленности. Любая справка расскажет нам о противопоставлении в их
поэзии «мира земных страстей» и «молитвенного экстаза», о напряженном разладе
между христианской самооценкой и потребностями «суетной» жизни. Христианские
мотивы у Бродского есть, но вот устремленности к Богу — нет. Сильное
эмоциональное напряжение лирики Бродского неоспоримо, но в создании
энергетического поля вклад христианского «полюса» требует специального
рассмотрения. У Бродского тот, к кому
обращены инвективы поэта, молчит. У Достоевского в притче о Великом
Инквизиторе Христос тоже молчит. Переклички с персонажами Достоевского
проявляют исторический фон проблемы. Она вобрала в себя несколько аспектов,
располагающихся вокруг состояния веры-неверия, когда герой признает
существование Бога, но не приемлет его мира, его несправедливости, его
«гармонии», достижение которой отодвинуто в бесконечность второго пришествия.
С точки зрения «рубежа» приобретает интерес то новое, что вносится сюда
Бродским.
Первое — это размытость контуров собеседника поэта. К кому обращены слова
«тебе твой дар я возвращаю». «Дар» дается Богом, но Бродский этого слова нигде
не произносит. Первым появляется название одного из отрядов небесных существ:
«Не стану ждать твоих ответов, Ангел». Ангел не есть Бог; это существо ниже
человека, ибо лишено тела.
В остром интересе к корифеям XVIII века (особенно к Баратынскому) можно
выделить две компоненты, притягательные именно для Бродского. Первая — чувство
собственного достоинства. Бродский наверняка знал любимую Пушкиным фразу
Ломоносова: «Я, ваше высокопревосходительство, не только у вельмож, но ниже у
господа моего бога дураком быть не хочу»[14]. Те далекие поэты не были
исповедниками веры в «коллектив», будь то «народ», «почва» или «соборность».
Достоинство тесно связано с понятием «личности». В России актуальная для
Ломоносова, Державина, Карамзина идея личности прекратила свое существование
вместе с подавлением восстания декабристов. Общественным сознанием она не была
освоена и пережита.
Игорь ШАЙТАНОВ