Лекция 42. ВАЛЕНТИН ДМИТРИЕВИЧ БЕРЕСТОВ

В. Д. Берестов (1928— 1998) сложился как поэт в конце 50-х го­дов, а до этого много лет был профессиональным историком, археологом. Впрочем, «пробы пера» начались еще в детстве. В че­тырнадцать лет ему посчастливилось встретить (в ташкентской эвакуации) К. Чуковского, который стал для него на долгие годы наставником и старшим другом. Там же, в Ташкенте, судьба свела Берестова и с А. Ахматовой, Л. Чуковской, Н. Мандельштам (вдо­вой поэта), С. Маршаком, А. Толстым. В годы учения пробудился в Берестове глубокий интерес к жизни и творчеству Пушкина. Тог­да же любовь к поэзии сопровождалась увлечением современной наукой. Основой своего научного мировоззрения Берестов избрал теорию ноосферы В. И. Вернадского и теорию коллектива Ю. В. Кно­розова.

Во всех его стихотворениях и сказках обнаруживается кипучее движение, происходящее как в мире, так и в самом человеке. Люди, птицы, растения, машины непременно чем-то заняты: они спе­шат, решают проблемы, отправляются в путь... Вся жизнь приро­ды, людей и машин представляет собой беспрерывный труд — физический и умственный.

Перекати-поле, «бесшабашный бродяга и чудак» «за­нят важным делом / — Он сеет семена». Пузырь и тот рад дока­зать, что он совсем «не пустота»: «Нужен всем, на все гожусь, / Потому что я тружусь!» А уж машины только для того и суще­ствуют, чтобы трудиться и попутно создавать свою серьезную «музыку труда»:

Ревут моторы и урчат,

Стучат машины и грохочут.

Приборы шепчут и бормочут.

Станки стрекочут и строчат.

Первое же «детское» стихотворение Берестова, опубликован­ное отдельным изданием и огромным тиражом, — «Про ма­шину» (1956) — раскрывает пользу дела и вредность безделья. «Пер­воклассный доктор Петя» ставит диагноз заболевшей машине, с которой девочка Марина нянчилась, как с младенцем:

Надоело Ей движения нужны.

Жить без дела, — Как больную нам спасти?

И машина заболела. Ключик взять —

Ей не нужно тишины, И завести!

Машина надолго стала едва ли не самым любимым героем Берестова, сумевшего вдохнуть в нее жизнь детской игры. В сти­хотворной «Сказке про выходной день» (1958) автомобиль отправ­ляется в лес — «отдохнуть»: «Теперь он шёл, куда хотел, / И всё гудел, гудел, гудел...» Лирический герой (автомобиль!) на­слаждается свободой, движением, природой, как лермонтовский мцыри (только без трагического финала). И вокруг него все в движении:

...Он лёг в траву.

А между тем

По листьям и цветам

Жуки всех марок и систем

Ползли и тут и там.

Такое понимание счастья роднит поэта с читателем-ребенком, для которого движение есть важнейшая физическая и психиче­ская потребность. Ради возможности двигаться ребенок готов даже к наказанию:

Все жду, когда на улицу отпустят.

Кручусь, верчусь у взрослых под ногами.

И наконец не просто отпускают,

А выгоняют из дому меня.

Беда! Мороз весну остановил!

Лопаткой лёд ломаю. Каблуком

Бужу ручьи, освобождаю лужи.

Да так, что брызги ржавые летят.

И, весь в грязи, промокший и голодный, .

Иду домой. Стою в углу, как веник.

Профессия историка наложила отпечаток на творчество Берестова. Для него нет абстрактного понятия «время», а есть «вре­мена» — этапы жизни, связанные с конкретными событиями в жизни человека. Стихотворение «Дверь» (1969) — яркий пример истории по Берестову:

Вот дверь. Тебя внесли в неё кульком.

А вывозили из неё в коляске.

А вот и сам, укутан башлыком,

Ты тянешь на порог свои салазки.

Ты — первоклассник. На дворе метель.

В руке — набитый книжками портфель.

Растёшь. Ползут зарубки вверх по двери.

Ключ от неё тебе уже доверен.

Всё та же дверь. А всё ж ведёт она

В иную жизнь, в иные времена.

Лирический герой в стихах Берестова почти всегда существует в двух возрастах. Два «я» — наивный ребенок и седой мудрец, читающие одну и ту же книгу, — отражаются друг в друге, узнают и понимают друг друга:

Как, «Одиссею» читая, мечтал я об океане!

Как меня из дому гнал запах неведомых стран,

Где хитроумный герой мечтал о дряхлеющей няне,

Рвался к далёкой семье и проклинал океан.

(«“Одиссея" в детстве»,1984)

По закону вечного движения возникают и бесчисленные пара­доксы. Парадоксальность — вторая важная черта берестовского сти­ля. Именно парадокс движет лирическим сюжетом большинства стихотворений поэта.

В «Утренней колыбельной» (1965) (пример поэзии парадок­сов) лирический герой испытывает удивление перед большим и разнообразным миром, в котором постоянно совершается неис­числимое множество перевоплощений. «Без удивленья холодно уму», — заметил поэт в одном из «взрослых» четверостиший. Ма­ленькие читатели вместе с поэтом заново открывают и осваивают вечно меняющийся мир, вместе фантазируют и играют (стихо­творения «Опушка», «Дети и звери»).

В первую очередь, парадокс выражается в использовании приема гиперболы (преувеличения). Вспомним: гиперболы Маршака и Чуковского достигают ог­ромного, фантастического масштаба («скушал сорок человек...», «пять церквей и колоколен»). Комическая же гипербола обжор­ства в исполнении Берестова отличается своим бытовым, наро­чито приземленным содержанием: его коза кушает домашние предметы, причем не слишком важные — с точки зрения ре­бенка.

Слова в их прямом значении уже являют у Берестова образы. «Игуанадон весом восемьдесят тонн» и «птица птеродактилица» поражают воображение самими названиями, и сюжет на тему «та­ланты и поклонники» развивается из этих имен: «скрипяше-хрипящее» слово подсказывает образ первой птицы-певицы, а «тя­желовесно-громадное» слово — образ первого слушателя (стихот­ворение «Самая первая песня»).

Впрочем, иногда Берестов прибегал и к иносказанию — чтобы приглушить конкретные черты действительности и усилить впе­чатление. Так, метонимия и олицетворение используются в опи­сании «засыпающего» цветка. Пока мы читаем строфу слово за словом, цветок сворачивает лепестки:

Пряча в складки

Запах сладкий.

Лепесток за лепесток,

Сам себя укрыл украдкой

И уснул ночной цветок.

Поэта особенно привлекало все связанное с учением, со шко­лой. Он создал целый поэтический эпос на тему учения. Однажды Берестов прочитал Ахматовой двустишие: «Что де­лать, чтоб младенец розовый / Не стал дубиной стоеросовой?» — и получил совет записывать такие строчки. Ныне это двустишие — под названием «Педагогика» — входит в цикл миниатюр «Весе­лые науки» (1956— 1992). В этом цикле силь­на и постоянна позиция Берестова как мудреца и насмешника («Гео­метрия», «Ботаника», «Ходули», «Милитарист», «Болонка» и др.

Цент­ральное произведение поэтического эпоса на тему учения — стихотворение «Читалочка» (1962), которое вхо­дит почти во все буквари. Успех «Читалочки» можно объяснить тем, что поэт следовал классическим образцам поэтической ри­торики. Перед нами — «школьный гимн», наподобие латинских гимнов, а композиция выстроена на эмоциональном контрасте — от досады до победы, при этом вся композиция замкнута в риторическое кольцо: от тезиса к антитезису через синтез к выводу. Этот клас­сический канон относится к канонической же теме — похвала книжной премудрости (в подобных похвалах упражнялись еще в Средние века латинские и русские сочинители — основополож­ники современной школы и детской литературы).

Собрание русских стихотворных азбук Берестов пополнил «аз­букой с играми». Она построена как цирковое представление и названа «Парад-Алле!» (1988).

В. Берестов легко вникал в мир ребенка любого возраста, од­нако за ним утвердилась репутация лирика для двенадцатилет­них — наиболее трудного возраста, долгое время считавшегося «непоэтичным» (сборники «Зимние звезды», 1970; «Идя из шко­лы», 1983; «Определение счастья», 1987).

Благодаря переводам Берестова русские дети могут читать про­изведения лакского поэта Нуратдина Юсупова (особенно попу­лярна его сказка «Голубь и пшеничное зерно»), еврейского поэта Аврама Гонтаря («Осень в лесу» и другие стихотворения), туркме­на Нуры Байрамова, узбека Куддуса Мухаммади, бельгийца Мо­риса Карема.

Берестов-прозаик известен как автор повестей для подростков и юношества, написанных в 60-х годах по впечатлениям Новгород­ской и Хорезмской археологических экспедиций, — «Приключений не будет», «Меч в золотых ножнах», «Каменные зерна». В повестях рассеяно ложное представление об археологии как кладоискательстве, подчеркнут тяжелый труд увлеченных историей людей.

Для маленьких детей Берестов создал ряд сказок в прозе, в том числе «Как найти дорожку» (1958), «Змей-хвастунишка» (1958), «Честное гусеничное» (1958), «Аист и соловей» (1962). Некоторые из них автор сочинил сам, другие пересказал. Их по­стоянная тема — «обыкновенное чудо», будь то цветок мать-и-мачехи, нарисованный человечек Фитюлька, расцветшая вдруг хворостина или Мастер, построивший башню под Хорезмом и улетевший с нее на сделанных им же крыльях.

В 1965 году Берестов пересказал два библейских сюжета — «Да­вид и Саул» и «Пророк Иона» — для детской книги «Вавилонская башня» под редакцией К.Чуковского. Его прозаические сказки и пересказы отличаются мягкой и веселой интонацией, «глаголь­ной» речью, а главное — тоном совершенной уверенности в сча­стливой развязке любого конфликта.

Берестов — исследователь творчества А.С. Пушкина. В частно­сти, он открыл новую тему — детство Пушкина (книга «Ранняя любовь Пушкина», 1989). Он автор обстоятельных статей о К. Чу­ковском, С. Маршаке, В. Дале, А. Блоке. А. Ахматовой, О. Ман­дельштаме, С. Есенине, В. Высоцком. Вместе с Е. Чуковской он составил книгу «Жизнь и творчество Корнея Чуковского» (1978).

Много лет жизни Берестов создавал уникальную книгу — сло­варь для семейного чтения. Из «Толкового словаря живого вели­корусского языка» В. И.Даля, включающего в себя почти двести тысяч слов, поэт вместе с женой, архитектором Натальей Алек­сандровой, выбрал пять тысяч слов — «для радости». Получился «Детский Даль». Поэт искал те слова, которые могли особенно понравиться не только Далю, но и Пушкину, его това­рищу, — слова, каждое из которых само по себе есть поэзия, а речи придает силу и меткость. Берестов не всегда приводит толко­вание слов (для этого нужен большой словарь) — чаще прямое толкование с оттенками значений раскрывается в пословицах, поговорках, загадках. Например:

Печатать...

Нынче больше печатают, чем читают.

Врет, как печатает.

Али... аль, ай, союз или, либо: || разве <...>

Аль моя плешь наковальня?

Аль тебе в лесу лесу маю?

Аль в людях людей нет?

Два тома «Иллюстрированного словаря живого русского языка» вышли посмертно, в 2001 году. Есть нечто символическое в том, каким путем русская детская литература перевалила трудный ру­беж тысячелетий, — обращением лучшего своего поэта к радост­ному, вечно живому Слову.