Ублюдочный шафран и кровь дракона

Евреям были больше рады в мусульманской Северной Африке, чем в католической Франции, поэтому Джованни, скорее всего, сначала сделал остановку в южных портах – Алжире, Тунисе, Триполи. Именно там, на крытых базарах, молодой человек нашел первый из многих красителей, которые в дальнейшем пригодились ему в работе, – ярко-оранжевый цветок, похожий на календулу.

Сафлор – цветок необычный. Если в красящий отвар на основе сафлора добавить щелочь, то получится желтый оттенок, а кислота дает малиновый: в такой цвет красили тесьму, которой в Англии скрепляли юридические документы, хотя она и называлась «красной» (а в современном английском языке «красной тесьмой» именуют всю бюрократическую волокиту). Торговцам на базарах Северной Африки сафлор был известен с незапамятных времен. Древние египтяне красили его отваром ткань, в которую заворачивали мумии, а живыми цветами украшали гробницы, поскольку считалось, что сафлор приносит покой после смерти.

Правда, живым приходилось держать ухо востро.

Все пять тысяч лет, пока люди культивировали это растение, работников, собиравших сафлор, легко было узнать, когда те отправлялись на поля, поскольку им приходилось особым образом защищать ноги: надевать нечто наподобие ковбойских гамаш, чтобы коварный цветок не смог вонзить в кожу свои колючки.

Даже в наши дни, если стебель сафлора попадает в механизм комбайна, его почти невозможно оттуда извлечь. Обычно в шутку предлагают единственный выход – сжечь комбайн. Один американский фермер, занимавшийся разведением сафлора, любил рассказывать историю о том, как собака однажды гналась за кроликом и смело нырнула в заросли сафлора, но через секунду с визгом выскочила обратно. Судьба кролика остается неизвестной.

Потребителям краски тоже приходилось быть внимательным с сафлором, особенно если они искали краситель из совсем другого растения. Сафлор так часто выдавали за более дорогой желтый краситель, что он даже получил название «ублюдочный шафран». Никогда нельзя было с уверенностью сказать, откуда привезли краску – из Индии или с севера Африки. Желтый ценился и там, и там. Для Индии и Непала желтый – это священный цвет, возможно, потому что напоминает золото. Помнится, когда я посещала знаменитую ступу Боднатх в Катманду, то обратила внимание, что белая ступа покрыта желтыми полосами, напоминавшими ржавчину. Мне объяснили, что это пожертвования верующих. Считается, что опрокинуть на ступу несколько ведер с желтой краской очень хорошо для кармы.

Правда, евреям в 1490-е годы не помогли даже подношения Богу. Джованни вскоре понял, что и в Африке оставаться небезопасно. Мавры изгоняли евреев из городов, насильственно переселяя их в деревни, где те голодали. Если у нашего беженца были хоть какие-то сбережения, то он продолжил свой путь вдоль побережья, ища прибежища, и следующей остановкой, скорее всего, стала Александрия. В этом порту, названном в честь Александра Великого, бродячий мастер обнаружил огромное количество интересных материалов. Один из них – так называемая «кровь дракона», которую привозили из Йемена, а может быть, и с островов, что сейчас входят в состав Индонезии. Если бы время позволяло, то Джованни присел бы прямо рядом с прилавком и послушал бы, почему этот коричнево-красный порошок так странно называется. Возможно, молодой человек даже расстроился бы, узнав, что на самом деле это лишь вытяжка из дерева, которое именовали драконовым. Смола этого дерева и в наши дни высоко ценится при производстве скрипок.

На базарах Северной Африки и восточного Средиземноморья у Джованни просто голова должна была кружиться от обилия всевозможных масел, изготовленных из орехов и семян. Только недавно художники начали использовать новый материал – льняное масло, которое потихоньку вытесняло темперу в качестве связующего элемента, но здесь вдобавок еще продавали гвоздичное масло, анисовое масло, масло из грецкого ореха, из сафлора и даже из семян опиумного мака. Кроме того, тут активно торговали камедью и смолой: сандараковой смолой из североафриканских сосен, гуммиарабиком из Египта, бензоином с Суматры, трагантовой камедью из Халеба.

Говорят, что оттоманский правитель высмеял испанцев за изгнание евреев. Ему приписываются следующие слова: «Фердинанд действительно мудрый король, он довел до нищеты свою страну, зато обогатил мою». История сомнительная, но тем не менее через несколько месяцев новость достигла еврейских поселений в Египте, и многие решили перебраться в Турцию, на родину лютни.

Джованни, скорее всего, прихватил с собой бразильское дерево: это красильное дерево ценилось настолько высоко, что португальцы даже назвали в честь него страну в Новом Свете. По иронии судьбы там же обнаружили и новый краситель, а именно кошениль, о которой шла речь в предыдущей главе, и в результате бразильское дерево обесценилось настолько, что гнило на складах. Когда бразильское дерево подешевело, его с удовольствием взяли на вооружение изготовители смычков, поскольку по своей прочности оно напоминает железо. Один известный изготовитель смычков по имени Джеймс Таббс прославился чудесным шоколадным оттенком готовых изделий. По слухам, он пропитывал древесину несвежей мочой. Мне стыдно признаться, но в качестве эксперимента я проделала то же самое, однако никакого шоколадного оттенка в итоге не вышло, древесина лишь немного потемнела. Возможно, все дело в том, что я не употребила бутылку виски перед процессом, а Таббс, как гласит легенда, любил этот напиток.

Итак, Джованни отправился в Турцию, а по дороге, скорее всего, сделал остановку на острове Хиос вблизи материка. Хиос был родиной одного из самых любимых материалов всех изготовителей струнных инструментов – я имею в виду мастику. Если бы молодой человек попросил позволения взглянуть на знаменитую мастичную фисташку, то местные грустно улыбнулись бы и покачали головами, а потом, если бы нашелся переводчик, поведали бы историю, напомнившую Джованни о его собственных злоключениях, о том, как иногда бываешь наказан за веру.

Легенда гласит, что в 250 году нашей эры на острове высадился римский солдат по имени Исидор. Он был христианином и отказывался приносить жертвы римским богам. Правитель Хиоса решил от греха подальше сжечь своенравного солдата живьем, предварительно избив его кнутом. Но когда римские воины привязали Исидора к столбу и развели костер, пламя лишь лизало ему кожу, но не обжигало. Тогда Исидора привязали к лошади и погнали ее во весь опор по камням, а потом для верности отрубили несчастному голову. И деревья на южной стороне острова заплакали, а их слезы превратились в мастику, которую использовали для покрытия музыкальных инструментов и как природную жевательную резинку. Каждое лето на стволах деревьев делали насечки и собирали мастику, причем дерево это встречается во многих районах Средиземноморья, но дает мастику только на Хиосе, поэтому остров стал желанным объектом для завоевателей. В Средние века за обладание Хиосом боролись генуэзцы, венецианцы и пизанцы. Теперь настало время плакать жителям острова. Самыми жестокими оказались генуэзцы. Они запретили приближаться к деревьям, а тем, кто нарушал запрет, отрубали правую руку или нос, а иногда и просто казнили. Нелепо лишиться носа за то, что хочешь освежить дыхание.

В конце XV века остров контролировала Оттоманская империя. Наказания были не так суровы, но жителей Хиоса обложили огромными налогами. Мать султана пользовалась привилегией и могла заказывать столько мастики, сколько хотела, а аппетиты у нее были о-го-го. В год Хиос должен был поставлять в Константинополь около трех тонн мастики: то ли мать султана потихоньку сбывала драгоценную мастику на базаре, то ли у многих красавиц дурно разило изо рта, то ли обитательницы гарема просто подсели на жвачку, неизвестно. В 1920 году французский путешественник Франческо Перилла описывал, как его пригласили на обед на Хиосе. После трапезы гостю преподнесли кусок мастики, и Франческо неуверенно положил ее в рот. «Хозяйка дома вдруг потребовала вернуть мне мастику и сунула ее себе в рот, пожевала чуть-чуть и с серьезным видом сообщила, что я жую неправильно, а потом, к моему ужасу, достала комок изо рта и протянула мне с тем, чтобы я научился, как надо. Я всячески отказывался, однако отвертеться не удалось, так что я закрыл глаза и повиновался, даже умудрившись выдавить из себя подобие улыбки».

Именно тягучесть мастики привлекала художников. Ченнини использовал мастику, чтобы удалить примеси из ляпис-лазури, и ею же склеивал разбившуюся посуду. Если растворить мастику в скипидаре или спирте, то получался чудесный лак для картин. Единственная проблема заключалась в том, что она плохо смешивалась с маслом. Кстати, из-за мастики возникала масса вопросов. Так же как в конце XVIII века всех интересовал секрет лака Страдивари, в 1760-х художники пытались выяснить, каким образом старые мастера добивались необычного блеска, столь характерного для полотен Рубенса и Рембрандта.

В 1760-х все буквально сходили с ума по новому «мастичному лаку», смеси мастики и льняного масла. В итоге получалась маслянистая субстанция, которая придавала готовым картинам мягкое золотистое сияние. Большим поклонником такого лака был, к примеру, Джошуа Рейнольдс. По отдельности мастика и льняное масло шли картинам на пользу, а вот их союз оказался опасен. В 1789 году основатель картинной галереи Дульвич попросил художника написать копию портрета, созданного пятью годами раньше, – актриса Сара Сиддонс в образе музы трагедии, сидящая в огромном кресле. Художник торопился и не наносил, как положено, двадцать слоев краски на оригинал, а вместо этого использовал мастичный лак, в итоге картина потемнела раньше времени. Это не единственный пример коварства мастичного лака. Картина «Девушка с ребенком», которая, по мнению многих искусствоведов, является портретом будущей леди Гамильтон, видоизменилась настолько, что многие посетители галереи, где ныне висит полотно, уходят в полной уверенности, что Рейнольдс был основоположником импрессионизма, и выражают недовольство по поводу таблички «картина повреждена», установленной рядом с портретом. Нужно ли говорить, что Тёрнер, который безалаберно относился к выбору материалов, тоже с большим энтузиазмом использовал мастичный лак.

Море марены

Покинув Хиос и его несчастных обитателей, наш путешественник отплыл на север в Константинополь (ныне Стамбул), считая, что достиг конца пути. Сюда уже успели эмигрировать тысячи евреев. Они открыли лавки, построили синагоги, оплакали погибших родных и теперь радовались возможности начать новую жизнь. Джованни, скорее всего, подумал, что новый дом не похож на Землю обетованную, но, по крайней мере, здесь безопасно. Он снял комнату в еврейском квартале и начал предлагать свои услуги по изготовлению музыкальных инструментов. Разумеется, сначала свободного времени было в обрез, но молодой человек не мог удержаться от соблазна изучить город. Лютни привезли в Испанию арабы в IX веке, самоназвание этого музыкального инструмента происходит от арабского слова, которое значит «дерево», а турецкий саз – ближайший родственник лютни. И уж конечно, Джованни не могли не заинтересовать местные инструменты.

Зайдя в чайхану, юноша прихлебывал сладкий напиток, слушал чудесную оттоманскую музыку, смотрел на ковры, свезенные сюда со всей Центральной Азии, от Армении до Самарканда, и чувствовал, будто качается на волнах синего и красного цветов. Синий – это индиго, о котором мы поговорим позже, а вот оранжево-красный получался из корня многолетнего травянистого растения марены.

Джованни не хотел оставлять готовые инструменты желтыми (таков цвет натурального дерева), поэтому красил их в теплый оранжево-красный оттенок. Возможно, это был его личный выбор, а может быть, цвет диктовала мода. Хотя вполне вероятно и еще одно объяснение. Вообще-то начиная с 1215 года европейские евреи недолюбливали желтый цвет: папа Иннокентий III созвал Четвертый Латеранский собор, на котором постановил, что евреи обоих полов, живущие в христианских землях, обязаны постоянно носить на своей одежде отличительный знак в виде большого желтого круга, пришитого на верхнюю одежду. Этот знак стал прообразом шестиконечной звезды, которую нацисты заставляли евреев носить во время Второй мировой войны. Пока Джованни жил в Европе, его тоже принуждали носить подобный знак на одежде или, возможно, желтую шляпу, и желтый цвет как таковой вызывал у еврейского юноши болезненные ассоциации и неприятные воспоминания.

Для того чтобы готовые лютни приобрели приятный насыщенный оттенок яичного желтка, Джованни, скорее всего, покупал марену в виде корня с карандаш толщиной, но намного длиннее. Корни марены вырастали такими длинными, что в XVII веке в Голландии, являвшейся тогда лидером по производству марены, крестьянам предписывалось в обязательном порядке собирать урожай раз в два года: в противном случае корни марены прорастали в плотины, разрушали их и вызывали наводнения. Джованни высушивал корни марены на солнце, а потом растирал с помощью пестика в ступке, сначала сдирая поверхностный слой и постепенно добираясь до сердцевины, которая ценилась выше всего и называлась в Голландии «крапп».

Большинство современных художников удивились бы, обнаружив рассказ о марене в главе, посвященной оранжевому цвету, поскольку для них марена ассоциируется со светло-розовым. Но если в смесь марены и небольшого количества квасцов опустить белую шерсть, то в итоге получится ярко-рыжий. Как-то раз я попала на нью-йоркскую выставку, посвященную увлечению архитектора Фрэнка Ллойда Райта Японией. В числе экспонатов демонстрировались фрагменты старинного японского костюма, которые случайно обнаружили скомканными и грязными в старом чемодане спустя двадцать лет после смерти архитектора. Марена, которой окрашивали ткань в XVII веке, потемнела и стала почти коричневой, но местами, особенно по краям, где материал не пострадал от солнца, сохранила изначальный оттенок цвета осенней листвы.

Технологию превращения марены в розовую краску путем фильтрации под давлением изобрел лондонский красильщик Джордж Филд в начале XIX века, и ее в почти неизменном виде используют и современные мастера компании «Винзор энд Ньютон». Во время своего визита на фабрику в Харроу я видела цех по производству марены: огромное помещение, все забрызганное розовой краской, словно кровью после бойни, хотя кровь, конечно, была бы темнее.

Даже сейчас, несмотря на механизацию, процесс занимает много времени. С того момента, как из Ирана привозят растение марену, до того дня, как фабрику покидают тюбики краски с названием «розовая марена», проходит более трех месяцев.

– Если художники жалуются на высокую цену, я успокаиваю их, говоря, как им повезло, что они живут в наши дни, а не двести лет назад: им не приходится самим искать, выкапывать и чистить корневища, – рассказала мне Джоан Джойс, которая вот уже много лет проводит экскурсии по фабрике.

Я с сомнением посмотрела на огромный аппарат, который с треском что-то перемалывал, мешал, сушил и отжимал, и усомнилась, можно ли вообще приготовить розовую краску в домашних условиях. По словам биографа Филда, к изобретению красильщика, скорее всего, подтолкнуло открытие Уильямом Харви кровообращения. Лаборатория Филда наверняка напоминала кровеносную систему с кучей трубочек и механическим насосом в роли сердца.

Вкратце процесс выглядит так: вымытые и измельченные корни помещают в дубовые бочки, а потом смешивают с квасцами и водой, пока жидкость не станет похожа на сок арбуза: потом получившийся раствор медленно процеживают через ирландский лен, и осевшая на ткани субстанция напоминает дорогой крем для лица (такая же шелковистая и тающая): после чего остатки воды удаляют с помощью деревянного пресса, а марену отправляют в сушилку. Нельзя, чтобы раствор соприкоснулся с металлом, это может изменить окончательный цвет.

– А можно мне наверх? – спросила я, глядя на бойлеры и бочки.

– Простите, но это наш секрет, – последовал вежливый, но решительный отказ.

Даже сейчас, когда производственные тайны зачастую становятся достоянием общественности, ведущий производитель краски не выдает старинный рецепт.

Скорее всего, и турки тоже отказались раскрыть свои тайны, когда Джованни захотел посмотреть, как производят оранжево-красную краску, которую он видел на коврах в Константинополе, правда, оттоманские красильщики вряд ли заботились о вежливости. Секрет «турецкого красного», как еще называли ализарин, охраняли так строго, что европейским красильщикам понадобилось несколько столетий, чтобы вызнать его, и наверняка не обошлось без подкупа и шпионажа. В какой-то момент, в начале XVIII века, молодому французскому химику Анри Луи Дюамелю дю Монсо удалось вплотную приблизиться к разгадке, когда он обратил внимание, что если кормить голубей мареной, то их кости становятся красными. Химик предположил, что цвет удерживает кальций. Но разгадал загадку сначала голландец в 1730-х, а за ним уже француз в 1747 году. Британцы «тормозили», и в итоге им на помощь пришли два брата по фамилии Борель из Руана, которые в 1787 году приехали в Манчестер и предложили городской торговой палате купить у них секрет «турецкого красного».

Рецепт подоспел как раз вовремя, поскольку 1790-е стали настоящей, как мы бы сейчас выразились, декадой Красной Банданы. В наши дни этот яркий хлопчатобумажный платок носят редко, а в те времена полторы тысячи ткацких станков и несколько красильных фабрик в Глазго занимались исключительно производством бандан. В основном они предназначались для экспорта в Индию, Западную Африку и на Дальний Восток, а также в Америку, где их приобретали для рабов. Кроме того, банданы носили британские матросы. В 1806 году, спустя несколько месяцев после Трафальгарской битвы, знаменитый художник Бенджамин Уэст представил публике историческое полотно «Смерть Нельсона». В центре картины – умирающий герой, но окружают его обычные матросы, каждый из которых переживает личную драму. То и дело мелькает красная бандана – повязанная на голову, на пояс, вокруг шеи. Забавно, что от возможности производить небольшие платочки с белым узором на красном фоне зависело, удержится ли та или иная компания на плаву, но такова правда модного бизнеса. Узор наносили методом «вытравной печати», когда ткань сначала окрашивали мареной, а потом вытравляли рисунок кислотой, иногда на вытравленные участки ткани наносили и другие красители: сандал для получения черного цвета, крушину – для желтого и самый эффектный – прусскую синь.

Спрос на банданы пошел на убыль только в начале XIX века, но к этому моменту красильные фабрики уже успели передислоцироваться из Глазго в Левен. Почему? Да в Глазго стало слишком грязно. Представляю себе картину: акры маленьких платочков сушатся на веревках, покрываясь слоем копоти раньше, чем успеют дойти до покупателя. Да и секрет «турецкого красного» не слишком радовал тех, кто жил по соседству с фабриками, поскольку технологический процесс задействовал квасцы, олово, кальций, дубильную кислоту, бычью кровь, а также навоз. Короче, воняло ужасно.

Мареновый бум не мог продолжаться вечно, даже несмотря на успех нового узора, навеянного плодом манго, известного под названием «индийский огурец»: этот орнамент получил широкое распространение, когда солдаты и офицеры британской армии, возвращаясь из колоний, привозили домой восточные ткани. Основным центром производства тканей с таким орнаментом в Западной Европе стал шотландский город Пейсли (в честь которого орнамент и получил свое название на Западе). Император Луи-Филипп издал указ, по которому армейские брюки и фуражки предписывалось красить в красный цвет, лишь бы только французские производители марены удержали свои позиции. Но смертельный удар марене нанесла не изменчивая мода, а наука. Если в 1868 году в Лондоне эта краска стоила тридцать шиллингов за пятьдесят килограммов, то в 1869 году – уже всего восемь. Цена упала на двадцать два шиллинга в тот момент, когда в немецкой лаборатории два Карла, Карл Гребе и Карл Либерман, открыли формулу ализарина, того самого элемента, содержавшегося в корне марены, который и придавал тканям красный оттенок. Марену перестали культивировать и забыли на долгие годы, вспомнив о ней только в недавнее время.

В 1976 году немецкий учитель химии Гарольд Боэмер отправился преподавать в Турцию. Он испытал настоящий шок, увидев, какие отвратительные ковры продаются на местных рынках. «Мне показалось, что создавать такое уродство – пустая трата времени. Почему нельзя использовать старые красители?» А потом он понял, что местные жители просто не знают про них. Женщины в отдаленных деревушках периодически красили ковры мареной, когда готовили приданое, но оттенок выходил коричневым и не слишком красивым. Боэмер предпринял настоящее расследование, перелопатив гору литературы, проведя массу экспериментов и проконсультировавшись с технологами. В итоге он нашел утраченный рецепт и даже раскрыл секрет фиолетовой краски из марены, правда, какое-то время не афишировал это.

Через три года они с женой вернулись в Турцию с целым ворохом рецептов и основали собственную компанию, которая вот уже двадцать лет выпускает ковры и вдохновляет других производителей использовать натуральные красители. Доктор Боэмер объясняет: «Синтетические красители дают один определенный цвет, а натуральные – более сложные и многослойные, получается пусть и менее яркий, но более интересный оттенок». Его слова напомнили мне о фотографии, которую я видела на фабрике «Винзор энд Ньютон», – увеличенный в двести сорок раз корень марены, напоминающий крыло зимородка: оранжевый с красным и синим отливом.

Сейчас даже в лагерях афганских беженцев в Пакистане ткачи учатся готовить красители по рецептам своих прапрабабушек.

– А что делать, – вздохнул продавец ковров в Пешаваре. – Синтетические ковры не продаются.

Марену снова стали культивировать. Сначала доктору Боэмеру приходилось выкапывать корневища марены, растущей вдоль дороги. Но примерно через год в Турции возобновилась торговля мареной, чтобы удовлетворить возникший спрос. Самые важные перемены произошли в деревнях.

– У женщин, которые в основном занимаются ковроделием, появились деньги, а деньги означают власть, – объяснил продавец.

– А как же приданое? – поинтересовалась я.

Он рассмеялся:

– Сейчас приданое – это не ковры, а холодильники.

Италия

В конце XV века Европа, и в первую очередь Италия, претерпевала изменения. Преобразования здесь коснулись практически всех областей: архитектуры, науки, искусства и музыки. В 1498 году Оттавиано Петруччи, живший в Венеции, изобрел нотную печать с помощью подвижных металлических литер; среди коллекционеров нотных томов был и Фердинанд Колумб, сын знаменитого мореплавателя. Оттоманская империя во многом была культурно отсталой, а все новое появлялось в Италии. Мог ли Джованни устоять? Итак, он снова отправился в путешествие, на этот раз в Венецию.

К тому времени в багаже мастера было уже полным-полно всяких лаков и красок, но и Венеция смогла предложить ему что-то свое: знаменитый венецианский скипидар, который Джованни покупал в виде живицы, а потом разводил в нужной пропорции, и янтарь с берегов Балтийского моря. Двести лет шли споры по поводу того, использовали ли мастера в Кремоне янтарь при производстве скрипок. В 1873 году некто Чарлз Рид написал в «Пэлл-Мэлл газетт» очень экспрессивное письмо, посвященное загадке лака Страдивари. «Кое-кто уже восклицал „Эврика!“ Представляю, сколь безудержный смех сотрясал небеса в этот момент. Отдельные умники были уверены, что одним из ингредиентов был янтарь, который кипятили в скипидаре. Чтобы убедить меня, сторонники данной теории терли рукавом кремонские скрипки, а потом подносили инструмент к носу. Якобы пахло янтарем. А я, например, не ощутил подобного запаха». В итоге сам Рид пришел к выводу, что секрет заключается в нанесении трех или четырех слоев лака, после чего инструмент покрывали смесью мастики и «крови дракона». «Найти сведения оказалось не менее тяжело, чем Диогену – честного человека в Афинах».

В Венеции, кстати, тоже хватало жуликов. Местное население сильно недолюбливало евреев еще задолго до того, как Шекспир создал образ богатого и нечестного на руку еврея Шейлока в «Венецианском купце». Джованни не хотел привлекать к себе внимания. Он снова отправился в путь и в один прекрасный день добрался до Кремоны. Городок показался ему достаточно дружелюбным и спокойным, вдобавок кремонцы интересовались музыкой, и молодой человек решил, что тут, пожалуй, можно остаться.

Найдя подходящее помещение, Джованни купил или арендовал скамьи и столы и, разложив драгоценные материалы, приступил к работе. В Кремоне он обнаружил новые краски и материалы, к примеру скипидар местного производства, считавшийся одним из лучших в мире, и прополис, с помощью которого пчелы защищали свои ульи от вторжений врагов. К примеру, если в улей проникала мышь, пчелы жалили ее до смерти, а потом облепляли трупик прополисом, чтобы он мумифицировался и не вонял. Люди использовали прополис как антисептик, а в качестве ингредиента скрипичного лака он помогал бороться с древесными червями. Как и мед, сорта прополиса отличаются друг от друга в зависимости от местной флоры, и в Кремоне, по общему мнению, прополис был чудо как хорош.

Вся прелесть кремонского лака заключается в том, что он не только придает клену или ели красивый оттенок, но и облагораживает звучание инструмента. Чарлз Бир, один из ведущих специалистов по скрипкам, писал об этом волшебном лаке: «Когда смычок касается струн, то инструмент вибрирует сильнее и звук получается глубже, позволяя передавать больше полутонов». Перед отъездом в Кремону я посетила мастерскую Бира, где изготавливают и реставрируют скрипки. Питеру Биру, как и его отцу, много раз выпадала возможность подержать в руках скрипки Страдивари, и он сам постоянно экспериментирует с лаком, что иногда тревожит соседей, поскольку однажды Питер, к примеру, положил слишком много азотной кислоты и раствор взорвался.

Много лет эксперты спорили, сколько слоев разного лака на инструментах работы Страдивари. Питер полагает, что их три: грунтовка, которая втирается прямо в древесину, подготовительный изолирующий слой и заключительный, цветной.

– Взгляните на старинные скрипки. Если бы краску накладывали сразу, то она проникала бы в волокна, но этого не происходило.

По словам Питера, очень трудно оценить, какого необычного оттенка добивались Амати и Страдивари, поскольку за века краситель окислился и посветлел.

Так же трудно понять, что за краситель использовался. Кое-кто считает, что это была «кровь дракона», сам же Питер покрывает свои инструменты мареной.

– Почему? Вы считаете, что Страдивари использовал марену?

– Возможно. Просто я привык. Если начать экспериментировать с лаками, то на это уйдет с десяток жизней, волей-неволей приходится на чем-то останавливаться.

В здании мэрии в Кремоне хранятся пять скрипок и один альт. И только я собралась взглянуть на самые знаменитые инструменты в мире, как заметила в соседнем зале старинный экипаж и пошла сначала туда. Экипаж этот изготовили в 1663 году, когда Страдивари исполнилось двадцать; им владела самая богатая семья в Кремоне. Современному человеку он кажется смешным, поскольку напоминает приземистую тыкву, в которой Золушка отправилась на бал, даже цвета он красновато-оранжевого. Однако в свое время этот экипаж считался шикарным. Глядя на маленькую карету, я представляла, как она подъезжала к мастерской Страдивари. Лакей с важным видом раздвигал лесенку, и кто-то из дам семейства Кароцца спешил забрать новый инструмент. Через пару минут покупательница возвращалась с пустыми руками и сообщала спутнику, что лак не высох и на скрипке нельзя играть еще месяц. Лошади пускались вскачь. Карета легонько раскачивалась из стороны в сторону, а кучер, слышавший беседу хозяев, еле заметно улыбался. Возможно, он-то как раз мог многое поведать о секрете лака: в XVIII веке кучеры были кладезем всяческих тайн. Вы удивлены?

Дело в том, что кучеры того времени постоянно боролись за то, чтобы их экипажи оставались блестящими, поскольку солнце и морозы делали свое дело. Иногда кареты внезапно резко отклонялись от маршрута, но если бы их кто-то остановил, то кучер заявил бы, что он вовсе не лихачил, а просто пытался нырнуть в тенек, чтобы лак не потрескался от солнца. Англичане считали подобные ухищрения излишними, поскольку, как написал один француз, придя в ужас от броуновского движения на улицах, «многие экипажи, так и не успев потрескаться от солнца, разбиваются по вине кучеров».

В начале XVIII века парижанин по фамилии Мартин изобрел стойкий лак янтарного цвета. Известно, что в его состав входила импортная копаловая смола из Америки. Ее мог использовать и Страдивари, хотя в Европу эту смолу привезли, когда Джованни успел состариться. Однако остальные ингредиенты хранились в строжайшей тайне. Знать приказывала покрывать таким лаком кареты, а Лондонское общество искусства и науки посулило награду тому, кто сможет изготовить нечто подобное, выдвинув при этом очень жесткие требования: «лак должен быть прочным, прозрачным, иметь приятный легкий оттенок, подвергаться полировке и не трескаться». В качестве проверки предлагалось «выставить лакированную деталь на полгода на солнце и холод». Месье Мартин долго смеялся и заявил, что если кто-то сможет пройти подобную проверку, то его песенка спета.

В зале, где демонстрировались скрипки, вооруженный охранник явно скучал, от нечего делать щелкая пальцами. Ему изрядно поднадоели картины XVIII века с упитанными херувимами, которые стали еще толще после того, как Европа познакомилась с сахаром и шоколадом. Я заплатила за входной билет, и охранник лениво повел меня по залу. Каждый из шести инструментов выставлялся в отдельной витрине, которую можно было обойти вокруг и рассмотреть мельчайшие детали. Для того чтобы скрипка оставалась скрипкой, а не превращалась в кусок дерева, на ней нужно каждый день играть. Инструменты, на которых долго не играют, быстро теряют способность вибрировать, и чтобы вернуться в форму, требуется около месяца реставрационных работ, точно так же и музыканты, играющие на них, должны практиковаться ежедневно.

Оранжевый – цвет-предупреждение. На заводах оранжевой краской часто красят опасные части станков, поскольку существует теория, что этот цвет более других привлекает внимание. Здесь, в выставочном зале Кремоны, оранжевые скрипки бросались в глаза, буквально крича: «Посмотри сначала на меня!» Почти у всех первоклассных скрипок есть имя, поскольку каждая из них – индивидуальность. Чаще всего инструменты называют в честь самых именитых владельцев, но на выставке я увидела также и скрипку, названную по месту рождения Кремонской. Она была создана в 1715 году, когда Страдивари уже перевалило за семьдесят и он находился в зените славы, а вернулась в родной город в 1961 году после долгих скитаний.

Еще неделю назад я бы сильно удивилась, если бы кто-то сказал, что на деревянные инструменты так же интересно смотреть, как и их слушать. Но Питер Бир объяснил мне, что к чему, да и скрипка эта была необыкновенная. Питер научил меня: «Начни с тыльной стороны и слегка покачай головой, чтобы создавалось впечатление, что скрипка движется». Я обошла витрину и ахнула. «Изнанка» скрипки была выполнена из цельного Куска клена, а цветом напоминала тигриную шкуру. Интересно, сколько людей замирало перед этим инструментом, недоумевая, что же такое делал с деревом великий маэстро, чтобы оно задышало и стало настолько гибким.

Я покачала головой, как советовал Питер, и полоски тоже заплясали. Игра света зачаровывала зрителя. Неудивительно, что все стремились повторить «тигриный окрас» скрипки. Даже если на минуту забыть, что передо мной шедевр среди музыкальных инструментов, это еще и самый красивый кусок дерева из всех, что мне доводилось видеть. Впервые я поняла, что именно ищу и что хотят воссоздать многие производители скрипок. На этой удивительной скрипке словно плясали языки пламени, причем в основном на тыльной, а не наружной стороне. На других инструментах я увидела то же пламя, но чуть менее яркое. Пока я бродила по залу, сопровождавшие меня охранники подошли к Кремонской скрипке. Они тоже рассматривали ее с тыльной стороны, сравнивали и покачивали головами, и волшебный инструмент снова оживал.

Цвет и музыка странным образом переплетены. Порой мы используем слова «тон», «оттенок», «гармония», «рисунок» для описания того и другого. Хаксли в своем романе «О дивный новый мир» описал мир будущего, где люди ходят на концерты «аромацветомузыки», когда каждая нота имеет свой запах и при этом проецирует рисунки на потолок. Вообще-то Хаксли не думал о будущем, а высмеивал современное ему общество, но идея визуализации музыки всегда будоражила умы. В 1919 году датский музыкант Томас Уилфред воплотил идею «слухозрительной полифонии», создав систему, которая проецировала цветные пятна с помощью зеркал. Он назвал ее клавилюксом, то есть световой клавиатурой. Уинфред мечтал, чтобы такая установка стояла в каждом доме.

В 1910 году русский композитор Александр Скрябин написал целую симфоническую поэму «Прометей», которая должна была сопровождаться светоэффектами при помощи специальной клавиатуры. Зал погружался в сияние того или иного цвета. Собственно, клавиатура была крайне примитивной, даже примитивнее, чем изобретение Уилфреда: просто доска с разноцветными лампочками, но поскольку сравнивать было не с чем, композитор пришел в восторг: ведь ему выпал шанс объяснить взаимосвязь между цветом и музыкой, которую он, будучи синэстетиком, тонко улавливал, но которая все еще ускользала от большинства людей. Синэстезия, под которой понимается построение художественного мира через образное воспроизведение совокупности чувств, может проявляться в разных формах. К примеру, некоторые люди ассоциируют с различными цветами буквы алфавита, а Скрябин визуализировал музыку и слышал цвета. Тем же даром обладал финский композитор Ян Сибелиус. Как-то раз его спросили, в какой цвет покрасить камин. «Фа-мажор», – последовал ответ.

В итоге камин покрасили в зеленый. А вот для Скрябина фа-мажор ассоциировался с темно-красным, тогда как зеленой для него была нота «ля». В этом, по-видимому, заключается проблема создания синэстетических музыкальных инструментов. Пословица «на вкус и цвет товарищей нет» в данном случае означает, что для разных людей один тот же звук будет ассоциироваться с разными цветами. Кремонская скрипка лично мне напомнила ноту «соль», тогда как Исааку Ньютону – «ре», а Джорджу Филду – «фа».

Я нашла скрипку работы Страдивари, но пока не узнала ничего о нем самом. Как ни странно, Кремона не слишком-то любит самого известного из своих сыновей, но это не означает, что она не любит скрипки. Скрипки здесь повсюду: в булочных продаются булочки в виде скрипок, а в кондитерских – конфеты-скрипочки. Сквозь окошки мастерских я частенько видела мужчин и женщин, склонившихся над деревянными заготовками. А вот великий Страдивари оказался в Кремоне скорее пасынком, чем любимым сыном.

Я с трудом нашла могилу великого мастера. Искала долго, и наконец мне на помощь пришла какая-то женщина, гулявшая с ирландским сеттером. Она сказала, что тело Страдивари давно уже перезахоронили в общей могиле, остался лишь памятник. Когда я рассматривала полустершиеся буквы на надгробии, ко мне подошел какой-то парень и сообщил, что даже надгробный камень – это всего лишь реплика, а оригинал хранится в здании местной библиотеки.

«А мастерская Страдивари располагалась вон там, – мой собеседник показал в сторону „Макдоналдса“ неподалеку. – За могилой тоже никто не ухаживает».