Кто такой лёха никонов

В определённых кругах странно было бы задавать этот вопрос – но всё-таки известность поэта-панка всеобщей пока не стала, согласитесь?

Однако в «Википедию» он уже попал: «Никонов Алексей Валерьевич (более известен как Лёха Никонов) – российский музыкант, поэт, автор большинства текстов и вокалист панк-группы «Последние танки в Париже» [7]. Что ещё? Родился в 1972 году в Выборге.

Выборг – это особый российский город. Он на самой границе с Финляндией, когда-то назывался Виипари. Кто был в Выборге, тот знает – этот город на русский город не очень похож. Даже сейчас. Там кинофестиваль проводится, «Окно в Европу», там своя, особенная жизнь, не похожая на обычную жизнь русской провинции.

Какое образование получил панк-поэт Лёха Никонов «Википедия» не сообщает, другие сайты, впрочем, тоже. В одном из них проскользнула информация, что Лёха якобы после окончания восьмого класса в школу больше не ходил и высшего образования не имеет (так ли?); он некоторое время был журналистом районной газеты (?), его, естественно, выгнали. Наверное, какое-то филологическое образование всё же Лёха получил, из текстов это явствует. Вот, в частности, один из них называется «Гражданин кантона Ури». Кто такой, этот самый гражданин? Только филолог (и притом не каждый!) скажет, что это – Ставрогин, герой романа Ф.М. Достоевского «Бесы». Кантон Ури – это район Швейцарии. Стать гражданином Швейцарии – означало бы для героя обрести покой, закончить духовную эволюцию и тихо доживать… Только вот не получилось у героя Достоевского. И это надо было Лёхе ведь роман до конца дочитать, чтобы узнать, ибо только в самом конце романа автор (или повествователь?) сообщает: «Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей. На столике лежал клочок бумаги со словами карандашом: «Никого не винить, я сам» [21, 516]. Идеолог и аморалист, циничный экспериментатор и самоубийца оказывается духовно близким лирическому герою Лёхи Никонова. Любопытно, как отреагировала панковская тусовка на такой эпатаж*? Полагаю, что – никак. Это не для них эпатаж, это для продвинутого пользователя (как выражаются авторы инструкций к компьютерным программам). А для простого бесхитростного панка – вот такие лёхины строки – в кайф:

Хватит пиздеть!

Иди разбивай витрины!

Или такие:

Весна опять наебала:

Вместо тепла – холод…

Или такие:

Нет никакой разницы

Между блядью и поэтом… [4].

Такие строки слушателю-панку (именно слушателю, а не читателю!) душу греют.

Полагаю, что научный руководитель и рецензент извинят автору дипломной работы наличие в ней ненормативной лексики, ибо это является неотъемлемой составляющей стихов Лёхи Никонова первого периода творчества, хотя именно в панк-опере и монодраме ненормативной лексики уже почти нет, и это весьма симптоматично, но… не будем забегать вперёд.

Все эти грозные лёхины призывы и нарочитые словесные провокации, насколько нам известно, никого не пугали и не пугают. Аналогичным образом около века тому назад сюрреалист А. Бретон эпатировал французского читателя выражением, что самый правильный сюрреалистический акт состоит в том, чтобы выйти на Монпарнас с револьвером и стрелять по всей этой буржуазной сволочи. «О, се бьен!» – аплодировали шалуну пресыщенные парижане. «Во даёт, чувак!» – восклицают теперь питерские фанаты Лёхи.

Но мы слегка забежали вперёд… И – давайте процитируем «Second manifeste du surrealisme» («Второй манифест сюрреализма»), чтобы уж не по памяти, а точно: «Простейший сюрреалистический акт состоит в том, чтобы с револьвером в руке выйти на улицу и стрелять наугад, сколько можно, в толпу» [Цитируется по: 11, 29].

Конечно, ни А. Бретон с револьвером никуда не выходил, ни Лёха никаких витрин не разбивал – это художественный образ литературной позиции, не боле того…

В 1996 году поэт стал одним из основателей панк-группы «Последние танки в Париже» (или так: «П.Т.В.П», или так – ПТВП), именно в этом году был записан первый промо-альбом со странным названием «Olkaa Huva». Ничего, впрочем, странного тут нет: «Olkaa Huva» по-фински приблизительно означает «Добрый день». Сказано же – Выборг…

Со вторым альбомом (1998, «Девственность») вышла проблема: гитарист Николай Бенихаев (один из основателей группы) подсел на тяжёлые наркотики и умер. Лёха погоревал, а потом сам взял в руки гитару. А также привлёк к записи неких посторонних музыкантов. Вот как он сам рассказывает об этом в интервью: «Запись была осуществлена упёртыми дестерами (т.е. ортодоксальными металлистами, которым было насрать и на нас [тут должна быть запятая, но в документе, который цитируется, её нет – А.М.] и на нашу музыку) напрямую, без сведения» [2].

Уж какое там «сведение»… Музыка специфическая: агрессивная, грубая, иногда – как будто железом по стеклу. Лёха иногда поёт, иногда это мелодекламация, иногда он просто… орёт дурным голосом.

Всех лёхиных альбомов перечислять – смысла нет. Все в том же роде…

В Санкт-Петербурге, куда поэт перебрался в 2000 году, он выступал в ночных клубах и на других сценах, куда приглашали – со своей группой, с другими панк- и рок-группами, а также с чтением своих стихов и завоевал некоторую известность в этом кругу.

Было дело, торговал Лёха наркотиками. Лёгкими, правда. Как будто это принципиально важно, какими... И сам употреблял. Вот фрагмент из одного интервью:

«– Ты, кажется, все же завязал с тяжелыми наркотиками?

– Это смешная история. Меня, в принципе, не особо кумарило. Ну я подтарчивал два-три раза в неделю. Настоящий системный героинщик тебе скажет, что это не особый заторч. Хотя все равно кумарило. И тут ко мне пришел один пацан, принес гитарный тюнер, а с ним вывалил всякую хуйню на табуретку. У меня была такая красная, очень красивая табуретка. И говорит, давай Леха! А я такой, раз, и задумался… Мы ведь тогда почему торчали? До этого была только шмаль, но она вдруг исчезла из города. Мы ее искали целыми днями. Ничего нет. Пришлось брать героин. И так почти полтора года. Он опять говорит, давай! А я смотрю, молчу. Он – давай! Я говорю, знаешь, что-то не хочется. Сказал и сам испугался, потом вокруг этой табуретки четыре часа ходил. Пиздец! Круги наматываю, остановиться не могу. Тот чувак уже упал, вырубился. А я хожу и все придумываю для себя отмазы, типа, ну ладно, последний раз. И к концу четвертого часа я себя почти уговорил. И тут мне стало страшно! Я понял, что стою на развилке. У каждого человека в жизни случаются такие перекрестки, на которых нужно выбирать путь. Особенно у наркоманов. Вот выберешь знакомую дорогу, засадишься, и всё, назад пути нет. Я тогда выдержал. После этого я, кажется, всего два раза по случаю торкнулся и все. А тогда всю квартиру облевал, может это и спасло в ту минуту. Семь лет уже прошло» [36].

Кстати, а почему непременно «Лёха»? Поэт сам объясняет псевдоним, словно боится, что вот придёт кто-то со стороны и объяснит за него: «Не знаю, почему «Лёха», так, наверное, исторически сложилось… А может быть я просто подсознательно стесняюсь того, что шепелявлю, и произношение слова «Алексей» меня выдает, а «Лёха» – нет. Вообще – стоп! Стоп! Литературный прием, нуждающийся в объяснении, теряет смысл. Подпись – это тоже литературный прием» [7]. Что тут можно сказать? Кто слышал, как Лёха читает свои стихи, тот скажет: если поэт и шепелявит, то не сильно. Не в этом дело. Литературный приём, чего же ещё, приём, похожий на тысячи прочих. Когда поэт Ефим Придворов придумывает себе политически правильный псевдоним Демьян Бедный (хотя /Господь наградил его более точной фамилией!), когда поэт Фёдор Тетерников придумывает себе изящную фамилию «Сологуб» – это, в сущности, то же самое. «Лёха» вместо «Алексей» – это установка на неофициальное, доверительное общение, на некий демократизм, уличность некую, если угодно.

Ну вот, таки пришёл тот, кого поэт боялся, пришёл – и всё объяснил.

Как хотите, а Лёха Никонов всё-таки не совсем панк. Не органический панк. Это скорее его литературная позиция. На одной из фотографий (что ли не доглядел?) перед нами нормальный интеллигентный молодой человек в белой рубашке и с галстуком – чёрным, на котором череп и две кости (см. Иллюстрация № 4, по «Библиографическому списку» № 27) – ну панк, панк, уговорили…

Давайте посмотрим, как он теоретизирует. Вот одно из многих его эссе с красивым названием «Постмодернизм* как глобализация в искусстве»: «Русское анархо-панк движение так и будет разрозненно и неспособно к активным действиям, пока не поймет, что искоренение глобалистских тенденций должно начинаться с деидеологизированной деятельности в области мысли и духа. С врагом нужно бороться его же средствами и... начинать, блять, сначала, а не играть в революционеров конца девятнадцатого века. Глобализация и постмодернизм – две стороны одной медали. И отказ от первого должен закономерно привести к понятному выводу: Бакунин и Кропоткин, даже Маркузе уже не есть актуальные средства для отвращения угрозы. Анархизму требуется серьезное философское, филологическое и, не боюсь этого слова, теологическое обоснование для разрушения существующего дерьма. В этом, на мой взгляд, – его главная задача, остальное, по крайней мере, в России - школьная игра в войнушку. Начинать как бы на пустом месте, то есть, в области идей, противостоящих именно постмодернизму, как классицизму двадцать первого века, а значит реального врага на пути к будущему искусства» [4]. Цитата, конечно, длинновата, но уж больно показательна. И ещё цитата на цитату по поводу пятого сборника «Медея» «самого постмодернистского из всех»: «Мне кажется, что в «Медее», я наконец высказался достаточно ясно по поводу всего того, что меня волновало в эти три года и высказался, отказавшись от прежней, присущей мне манере или, правильнее сказать, тактике «выжженной земли». Здесь сжигать уже нечего. И если раньше я страховался уличными приёмами и внешним романтизмом, то сейчас, полагаю, смог отбросить эти костыли. Тот накал, которого я пытался достичь в самой поэме, касается также и каждого стиха сборника в отдельности, которые составляют с поэмой, или даже поэмами, один неизменный текст. Если хотите, это как спутавшийся навеки клубок шевелящихся змей» [7].

Можно трактовать это как смену поэтического курса. Или как выразился сам автор – всё это «левый поворот вправо». «Уличное арго и презрение меняются на литры крови и ненависть». Так говорит панк-поэт. А так – совершенно в духе «теоретика»-Лёхи – его неведомый фанат и интерпретатор на сайте: «Борьба стилей в этом сборнике превращается в войну за выживание. Выживание поэта уже не в зримом, видимом, уличном пространстве, а в сфере архетипа и времени» [7]. Что тут сказать? Оба теоретика достойны друг друга. Ниспровергатель глобализма и постмодернизма гордится «самым постмодернистским своим сборником», похожим на клубок шевелящихся змей», а интерпретатор с важным видом квалифицирует это как «левый поворот направо».

Эти тезисы не стоит комментировать, потому что это не тезисы, а образы, порождённые настроением, экспромты, словесная игра. По настроению Лёха может заклеймить проклятый постмодернизм, а может его превознести. Или стихотворение так назвать – «Постмодернизм».

И что это за стихи поэта-панка? Это уже не панк, а… что-то наподобие… а угадайте-ка, дорогой читатель:

Здравствуй, Клавдий!

Я здесь задержался.

Император и консул всё так же бодры… [4].

Это из «Письма коринфскому другу» Лёхи Никонова. Слушатели хохочут, ибо поняли политический намёк. Филолог тоже улыбается, но по другому поводу: он припоминает «Письма римскому другу» И. Бродского. То же самое, только более тонко:

Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?

Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?

Всё интриги, вероятно, да обжорство.

Но у Бродского помимо политической фиги в кармане ещё и философия:

Если выпало в Империи родиться,

Лучше жить в глухой провинции у моря.

Кстати, Выборг как раз у моря. У Балтийского моря. Не так чтобы совсем рядом, но недалеко… А что там хорошего «в глухой провинции у моря»? А вот что:

И от Цезаря далёко, и от вьюги,

Лебезить не нужно, трусить, торопиться.

Говоришь, что все наместники – ворюги?

Но ворюга мне милей, чем кровопийца [16, 193-194].

Слушатель-панк от таких стихов кайфа не словит. Тем не менее, некоторые лёхины стихи обнаруживают своё духовное родство с классикой, не пытается Лёха сбросить с «Парохода современности» всю предшествующую литературу, а вполне нежно обращается с нею и слышит иногда пророческим своим визионерским ухом в ответ:

Послушай, Лёха!

Я русский поэт Сергей Есенин! [4]

А потом настало 16 мая 2011 года…